24 мая 2009 года моего племянника, маленького Алешу сбила машина на пешеходном переходе на улице Долгоруковская.
Аня Немзер справляла день рождения в Мастерской в тот день, было воскресенье. Мне позвонила мама и упавшим голосом сказала:
Алешу сбили, он в больнице.
В смысле, сбили???
Машина сбила.
Очень. Приезжай.
Я не могу вспомнить, о чем я думала в машине.
В больнице (Спасибо, Господи, спасибо, врачам Скорой, которые без малейшего блата повезли его именно в 20-ую, на Полянке, клинику доктора Рошаля, которого в жизни ни в чем не обвиню и которому памятник надо поставить уже только за одну эту больницу) я обнаружила усилием воли спокойную сидящую на лавочке маму и вовсе не спокойную Аню, ходящую по коридору от одной стены до другой.
Так прошло часа, кажется 3. Или 4.
У Алеши был сильный ушиб головного мозга, перелом основания черепа, перелом ноги.
Он был в коме и не было никакой «неврологической активности».
Мы подождали, когда выйдет дежурный врач, Ирина Анатольевна, услышали: «Ситуация очень серьезная, но сегодня вам тут делать нечего, езжайте домой отдыхать, возвращайтесь завтра в 15.00 и верьте в лучшее», и уехали домой.
Мы приехали к Аниной свекрови, где ждали Анины младшие дети Петя и Инночка, и все, наперебой, стали друг друга подбадривать. Очень активно. Очень искренне. Как в какой-то пьесе. Как будто мы репетировали это много раз.
В 15 часов в больнице на Полянке происходит вот что. В холл приемного отделения выходит дежурный врач реанимации. Он говорит: «Информация», и к нему выстраивается очередь. Очередь из бледный нервных осунувшихся людей, родителей детей, с которыми все не в порядке. Врач по очереди, тихонько, чуть в стороне, рассказывает родителям, что нового случилось за сутки. Если случилось. Если у врача звонит в этот момент телефон, он просто говорит в трубку: «я на информации». На том конце всегда знают, что это значит.
Это единственное время суток, когда ты хоть как-то можешь со всем этим справляться. До 15.00 жизнь имеет какой-то смысл и конкретное занятие - ты ждешь 15.00.
Наутро нам сказали, что гематома увеличилась больше, чем в 2 раза, что его готовят к операции. Будут делать трепанацию, удалять гематому. Мы все слышали слово «трепанация» только в кино, и очень испугались, конечно. Но все, наперебой, стали подбадривать друг друга и особенно Аньку. Как в пьесе. Как будто выучили, что именно надо говорить в таких ситуациях. Как будто мы это репетировали.
Потому, что это и называется крепкая семья. Мы так называемся.
Алешу прооперировали. Ситуация лучше не становилась, в коме он не проявлял никаких признаков этой самой неврологической активности, внутричерепное давление скакало очень резко и как нам объясняли врачи именно это и было самым опасным.
Мы дышали вместе с ним. Мы ходили по городу с Анькой, ездили во все монастыри (даже не только из-за желания молиться о нем (конкретное дело в таких ситуациях - дико важная вещь!)), сколько и из-за общей там тишины и покоя). Мы сидели в монастыре Даниловском у цветущих клумб и пытались быть такими спокойными, и так ровно дышать, чтобы и Алешино давление успокоилось. Чтобы как-то передать ему наш покой. Которого, конечно, не было и в помине, но который мы изо всех сил старались выработать.
Все это время, рядом с нами был человек, который Алешу сбил. 19-летний дагестанец Гаджи. И его семья - старший брат Александр и мама - Лидия. Мне казалось, и кажется до сих пор, что вообще-то, это было испытание для их (а не для нашей) семьи. Бог затеял это не про нас, а про них.
Потому что я никогда не видела такого раскаяния, такого мучения, такого ада. Они очень бедная семья, у них ничего нет, они хотели заработать в Москве хоть что-то. Лидия, в платочке, деревенская такая, плакала не переставая. Совсем. Без остановки. Говорила сквозь слезы: «Выздоровеет мальчик - поедем к нам Дагестан. Костер сделаем, барана зарежем, шашлык будет делать, шалаш поставим!». Гаджи молчал и не мог (физически смотреть нам в глаза). Александр тихо повторял: «Пусть лучше Аллах меня заберет!». Мы очень сблизились с ними в то время. Не потому, что мы такие уж хорошие, правда. Просто вы не видели их глаз.
Отец Алексей Уминский приехал из дома по первой Аниной просьбе, открыл запертую церковь и мы молились в пустой церкви этой. Я не знаю не просто, что было бы с Алешей, если бы не эти молитвы с о. Алексеем, я не знаю в первую очередь, что было бы с нами, что было бы со мной.
Ситуация не улучшалась. Врачи, выходящие в 15.00, один раз в сутки, к нам, говорили одно и то же, чуть разными интонациями. Ирина Анатольевна пыталась говорить нам что-то обнадеживающее, низенький полный лысый доктор, хирург с толстыми руками, переживал так, как будто это его ребенок (я даже подумала - надо же, а я думала для такой работы надо наоборот каменным быть, ан нет, живые все люди), еще одна доктор была холодна и профессиональна и на Анин прямой вопрос «А какой самый худший вариант, кроме летального, который может случиться?» (не задавайте таких вопросов врачам, что бы ни происходило, никогда) ответила: «На данный момент ситуация говорит о том, что есть довольно большой шанс, что он проведет жизнь в вегетативном состоянии».
У нас были распределены роли, это было важно. Мы все поддерживали и питали друг друга и Аню, но все как-то по-разному. Мы запретили людям (близким и переживающим за нас) плакать при нас или говорить что-либо вроде "Анечка, бедная, как же ты выдерживаешь это". Запретили, прямым текстом. Мы запретили ездить с нами вместе в больницу моей любимой крестной, которая не могла сдерживать слез.
Числа, кажется, 4 июня (как я могла забыть? 4?), Аня Красильщик написала мне смс, что машина сбила 6-летнего Глеба, сына наших друзей. Мы сразу позвонили им, мы думали помочь им, в том числе тем опытом, который у нас уже к тому моменту был. Мы как раз выходили из больницы в момент этого смс. А через 2 часа другая Аня, Карельская, написала мне два слова: «Глеб умер».
Мне никогда не приходило в голову, что моя поддержка, слово какое-то, не говоря уже о присутствии на молебне, может облегчить ситуацию незнакомым людям. Мне казалось, что им до меня, а мне до них
Потом у наших друзей был день, когда они с утра ходили на похороны Глеба, а вечером на молебен, куда мы очень попросили их всех прийти, вместе помолиться за Алешу. И когда молебен закончился, отец Алексей повернулся к нам (было человек 70), посмотрел, и вместо проповеди сказал: «Все будет хорошо!».
Отец Алексей это сказал, в том числе потерявший несколько лет назад своего взрослого сына, и отпевавший его. Было какое-то чувство, что ему лучше знать. Что все будет хорошо.
Мы всей толпой пошли гулять на бульвар, мы старались веселиться, не буйно, не фальшиво, а как-то по-настоящему. Мы старались благодарить. Друг друга, людей, которые невероятно, невероятно, неправдоподобно нас поддерживали.
За те дни мы получили сотни (!) писем, записок, звонков и смс от, часто, незнакомых вовсе людей. Это - мое главное открытие за год. Я часто помогала друзьям и поддерживала их. Но мне никогда не приходило в голову, что моя поддержка, слово какое-то, не говоря уже о присутствии на молебне, может облегчить ситуацию незнакомым людям. Мне казалось, что им до меня, а мне до них. Многие мои друзья не звонили мне в то время, потому что «ну мы думали, тебе не до нас». Всегда звоните. Всегда пишите.
В Мастерскую пришла женщина и оставила мне записку - «Знайте, что в таком-то храме, каждый вечер весь приход молится за Алешу». Александр (брат Гаджи) говорил нам: «За Алешу вчера 4 тысячи мусульман молилось, мы попросили всех попросить». На молебен пришли люди, которые просто читали мой жж, они никогда не видели ни меня, ни Алешу, ни Аню. Но они пришли. Я не знала, что такое бывает. Я не знаю, как их - вас - благодарить.
Вы не представляете, как это важно. Никогда не стесняйтесь позвонить и сказать: «Я с тобой. Я все время с тобой. Чем тебе помочь? Хочешь, я приеду?». Это важно. Это очень помогает. Очень.
Алеша все не начинал дышать сам.
Я уехала с Инкой и Петей в Кратово. Там я легла попробовать поспать днем на первом этаже, и засыпая, увидела, как качаются верхушки сосен. Подумала что-то вроде: «может этот ветер поможет ему дышать, пусть ему станет легко», и впервые за те дни заснула спокойно. Проснулась от Анютиного звонка: «Алеша проснулся из комы, он даже пытался говорить».
На следующий день была Троица. Как сегодня. Мы ехали в церковь к Уминскому, и когда зашли в нее, я говорю - Ань, сегодня самый счастливый день в твоей жизни?
А она ответила:
Самый счастливый будет, когда я приду сюда с Алешей.
Постепенно Алеша приходи в себя, как только его перевели в обычную палату, его стало можно навещать. Я пришла и испугалась. Передо мной на кровати сидел лысый, бледный, похудевший мальчик, с какими-то заторможенными реакциями, какой-то очень повзрослевший и грустный. У меня сжималось сердце от мысли, что он таким будет теперь. Это только потом мне объяснили, что ему давали в то время такое количество всяких препаратов, что он просто не мог не быть заторможенным, что нельзя выходить из комы прямиком в нормальную жизнь и т.д.
Конечно, меня страшно интересовало, видел ли он что-нибудь, пока «спал».
Он рассказал:
«Мне казалось, я у бабушки (нашей с Аней мамы Алисы) и хочу в школу уйти, а Алиса мне говорит: "Не ходи сегодня в школу, Алешенька, ты болен".
А еще ужасно неприятная музыка в реанимации играет».
Я подумала - радио какое-то моет врачи дежурные слушают. Ничего подобного. Не играет там никакая музыка, я позже узнала.
Гаджи пришел в больницу в какой-то момент и подарил Алеше настоящий дагестанский нож. Они были как братья, правда. Такие два пацана.
А еще через неделю Александр, старший брат Гаджи, разбился насмерть в автокатастрофе.
В Дагестан мы так и не поехали, у них начался траур, и т. д.
Маленький Алеша вскоре пришел в церковь, ту самую, на костылях. Ему было неловко, потому что туда пришла куча народу, которая его никогда не видела, но которая жила новостями о нем в течении всех тех недель.
Потом, на следующую Троицу, он прислуживал в Алтаре, взрослый, высокий, в белоснежном стихаре.
А этим летом в Шишаках мой яблочный пирожок маленький Алеша схватил меня на руки и кружил по террасе. Совсем большой. Приходит в Мастерскую сам, играет на флейте и гитаре, мечтает стать врачом. Сегодня у него день рождения.
Зачем я все это написала?
Да просто, на самом деле, я хочу сказать вам, друзья, - спасибо вам всем, отмолили, спасли.
Леха, с днем рождения! Люблю тебя
| В мой мир |
«У нас были очень сложные два года. Пожар. Потоп. Отсутствие алкогольной лицензии (не по нашей вине). Разрытый тротуар. Потом зарытый тротуар. Потом заново разрытый тротуар. Теперь здание в лесах. В некоторые дни люди физически не могли к нам попасть. Потом программа „Ревизорро“, и выручка, упавшая после их визита втрое. Потом журналисты программы „Ревизорро“ написали на нас заявление в Роспотребнадзор (это, видимо, их миссия - спасти от нас горожан). И так далее. В общем, мы разорены и закрываемся»...
Это уже третий клуб, созданный и закрывающийся музыкантом, театральным режиссёром и поэтом Алексеем Паперным и певицей, общественным активистом Варварой Туровой. Была «Мастерская», где имели возможность выступать те артисты, поэты и общественные деятели, которых, в силу ряда причин, не очень хотели видеть на других московских площадках; была «Леди Джейн», куда приносили пожертвования людям, нуждающимся в помощи и в которой бесплатно поили чаем замёрзших участников акции «Возвращение имён» у Соловецкого камня. Теперь уже « был» и « Раёк»...
Сергей Невский, композитор:
Команде «Мастерской» и «Детей Райка» удалось создать не просто места "для своих", места, куда шли по умолчанию. Это были точки, где началось множество добрых и хороших дел от организации знаменитого марша оппозиции 24.12.2011 на проспекте Сахарова до бесчисленных благотворительных кампаний, чтений и презентации книг. Я очень благодарен Варе Туровой и Алексею Паперному за поддержку некоторых очень важных для меня лично проектов и думаю, что в памяти города эти места останутся как удивительные островки человечности в анонимизированном стерильном мире новой Москвы.
Любовь Аркус, режиссёр, главный редактор журнала «Сеанс». Основатель и президент фонда «Выход в Петербурге», создатель Центра обучения, социальной реабилитации и творчества для людей с аутизмом «Антон тут рядом»:
Варвара Турова в 2014 году буквально спасла Центр "Антон тут рядом" - словами. Она их писала и писала в фэйсбуке, ставила ссылки на наш краудфандинг, просила, сулила, одаривала, угрожала, завлекала. И - формулировала - как, зачем, почему, прямо сейчас, немедленно, сию секунду, всем вместе, всем по одиночке нужно немедленно помочь Центру и не дать ему пропасть. О, как она формулировала! Где она только находила эти слова и мысли в таком количестве? Как ей это удавалось? Факт остается фактом -- деньги были собраны в самый тяжелый, самый критический момент. А теперь у Вари закрываются ее "Дети Райка". И я ничем не могу ей помочь. У меня нет ни денег, ни связей в мэрии, и я ничего не понимаю в ресторанном бизнесе. Я только могу вспомнить тот апрель 2014 года, сказать Варе еще раз "спасибо" и напомнить ей, что если она знает, как мы можем помочь - мы тут, рядом. Люба и Зоя
Анна Наринская, литературный критик:
Орхан Памук, тонкий исследователь взаимодействия души и памяти, так говорит о связи насилия над городом и насилия над нашим «я»: "Каждый раз, когда в городе что-то разрушают, нам приходится сталкиваться с горькой правдой: вместе с этим разрушают часть наших воспоминаний. Когда уничтожается вид, загороженный новым зданием, или закрывается навсегда магазин, работавший на одном месте долгие годы – часть нашей памяти умирает". Память москвичей убивают постоянно. В нашем городе все время что то рушат. И не только исторические здания, но и места, концентрировавшие энергию города. Все заведения Варвары Туровой и Алексея Паперного обладали особой атмосферой, особым совершенно человеческим характером. Сейчас, идя вниз от по Охотному ряду от Детского мира к Большому театру я намеренно отворачиваюсь, не смотрю в тот двор, где когда то была «Мастерская», я не хочу признавать, что ее больше нет – не потому, что я так уж часто туда ходила, а потому что мне нравилось жить в городе, где это место есть. И я совсем не знаю, как я буду теперь ходить по Никитскому, где уже не будет разрисованных панелей «Детей райка». Это было особенное место, место встречи – московского и европейского, богемного и домашнего, артистического и загульного. В умном городе таким местом помогают, над ними трясутся, их вытаскивают из затруднений. В глупом городе безразлично дают закрыться. Мы живем в глупом городе.
Виктор Шендерович, писатель:
Закрылись «Дети райка» на Никитском бульваре. Так исчезает душа, так становится картой родной пейзаж, и почтовым адресом теплое место; такими отсечками, как ни странно, измеряется смена времен… Варя Турова и Леша Паперный, спасибо вам, - было хорошо! Не поручусь за небо в алмазах, но что-то хорошее мы еще увидим непременно; вы же сами небось и придумаете это хорошее. Но это уже явно случится в других временах. Впрочем, надеюсь, скоро.
Екатерина Марголис, художник, публицист:
Сейчас уже трудно вспомнить, когда это было. Разговоры о скором открытии, случайно увиденные обрывки эскизов... Это из тех мест, что были всегда. Так бывает с настоящими книгами, встречами, песнями, фильмами. Словно они уже где-то существовали, а потом вдохновением и трудом художника вызываются из вынужденного небытия и моментально становятся классикой. Так бывает и с местами, когда тонкое врожденное, впитанное поколениями ощущение родного города скрещивается с творчеством дружбы. "Дети райка" все из выше перечисленного. И гораздо больше. Это не просто одно из новомодных "заведений". Это место. Место, моментально пронизанное миллионами встреч, напитанное воспоминаниями, озаренное мыслью и творчеством, озвученное гулом стольких голосов и живой нескончаемой музыкальной дорожкой, которой бы виться и виться поколениями. Как представить угол бульвара без этой вывески, как пройти мимо, не помахав знакомым в окне. Это и есть ткань города, ткань жизни, которую сейчас по-живому рвут зубья экскаваторов и закатывают под могильную плитку и гранит.
Мария Шубина, друг и посетитель:
В "Детях Райка" с его удивительным, редким фасадом, происходило столько всего значительного и хорошего, что его очень, очень жаль. Здесь можно было проработать несколько часов с чашкой кофе, а можно было отпраздновать большой день рождения. Здесь всегда можно было помочь кому-то - отзывчивость хозяев "Детей Райка", их участие в благотворительных проектах давало и нам возможность присоединиться и помочь больным, нуждающимся, узникам совести. Очень жаль, что с закрытием "Детей Райка" в Москве станет одним особенным, не похожим на другие местом меньше
Пётр Сейбиль, антиквар:
"Дети райка" странным образом собрали все, что я люблю и как призма преломили и усилили это. Вещи, друзья и уют в самом центре Москвы. Началось все еще до их открытия, когда по объявлению на авито мне позвонил Леша Паперный и попросил привезти пару симпатичных бра, которые я раньше приволок из Львова. Бра нашли свое местона стене, рядом - гербарии из Киева и полочки из Москвы, стулья из Питера - за столами, а "Дети райка" - в моей душе. В первый же вечер знакомства с Лешей мы договорились о концерте Monica Santoro (а сколько вечеров мы с Машей ломали голову кому же еще рассказать про нашу новую подругу), монин друг Стефано приехал из Италии и сразу заступил на кухню "Райка", а спустя несколько месяцев я уже работал в "Леди Джейн" - другом Лешином и Варином месте. Бывает работа - не просто работа, кафе - не просто кафе, а знакомства - не просто знакомства. Бывает, что каждое - небольшое событие в твоей жизни, которое притягивает новых людей и как будто выявляет и кристаллизует что-то внутри тебя. И вот "Раек", куда хотелось прийти без причины, не договориться с кем-то встретиться, а встретить случайно, куда хотелось зайти усталым или промокшим под дождем. Еще давно стало понятно, что в Москве ты передвигаешься перебежками от укрытия до укрытия. От ОГИ до "Билингвы", от "Билингвы" до "Мастерской", от "Мастерской" до "Квартиры 44", от "Квартиры 44" до "Райка". Теперь еще одним местом меньше. Именно тогда, когда оно особенно нужно. И еще, конечно, очень личное. Что-то, что делает твой город совсем своим. Можно мерять местами, где уставшими засыпали (и получается росли) твои дети. Однажды после концерта Налича. мы завалились в "Раек" с пятилетней Варей. Варя до сих пор помнит, как не дождалась своих блинчиков и уснула прямо на диване. Пока мы с Машей болтали с друзьями, которых (естественно!) встретили случайно.
ДорогиеВаря Турова иЛёша Паперный, спасибо, что тянули это столько лет. Обнимаю вас обоих.
Владимир Мирзоев, режиссёр, лауреат Государственной премии:
Здесь назначали встречи друзьям и подругам, сюда приходили греться во время съёмок зимой, или забегали просто так, дни рождения или деловое свидание в «Детях райка» стали традицией, благодаря особой атмосфере – демократичной, интеллигентной, домашней. И, конечно, благодаря гениям места Лёше и Ире Паперным и Варе Туровой. Досадно, что в Москве этого больше не будет. Но, может быть, «Дети райка» возродятся в каком-то другом районе или другом городе, или на другой планете. Хочется в это верить, очень хочется.
Александра Астахова, фотограф:
Первый раз я зашла в «Дети Райка» лет пять назад. Я не знала, что к этому клубу имеют отношение любимые Паперные. Просто фасад расписной очень понравился. Потом уже мы там вкусно поели в уютной обстановке. Мы с сыном сели у окна и смотрели на неперекопанный еще тогда Никитский бульвар. Я поймала себя на мысли, что я как будто бы и не совсем в современной Москве, где мне надо срочно куда-то бежать, суетиться - я уехала в отпуск, например, в Париж, у меня нет никаких неотложных дел, я могу часами сидеть с книжечкой и чаем или сидром, встречать знакомых, слушать музыку и уходить только в ночи.
После мы стали забегать в « Раёк» регулярно, праздновали дни рождения, заходили после митингов, приходили целенаправленно на камерные стильные концерты. И всегда и публика радовала, и еще больше начинал нравиться интерьер: если вдруг приходил раньше друзей, мог заняться разглядыванием картинок на стенах, слушаю французский ненавязчивый шансон. Но и это все не главное. Главное – атмосфера, дух той Москвы, которую я люблю. Москвы европейской, культурной, интеллигентной, где все друг друга знают если не через одно рукопожатие, то через два уж точно. Это все мое родное. Родной мне клуб. И поэтому так сейчас больно, что этого места больше не будет, что нельзя будет после поликлиники на Арбате забежать в « Раёк» .
Наверное, будут еще и более вкусные кафешки, и более дешевые, и сейчас есть, наверное, люди, которые как-то успешнее ведут бизнес, умеют сторговываться с московской собянинской властью, которые не дают всем друзьям скидки (а друзей у Детей Райка было много), в общем, есть бизнесмены, которые клубы не закрывают. Но все это не мои места, я в этих успешных пространствах чувствую себя не уютно, они про какую-то другую, чужую мне Москву. А «Дети Райка» были МОИМИ. И мне стыдно и обидно, что мы, посетители и почитатели этого чудесного клуба-кафе не смогли чаще приходить, не смогли финансово отстоять Раек. Мы снова можем только морально поддерживать…
Елена Коренева, актриса театра и кино, режиссёр, сценарист:
Есть дома, где тебя ждут. Ты просто об этом не догадываешься до поры до времени. Прямо с порога – заходи и говори свой захлебывающийся монолог: о погоде, о плитке, о пробках, о кризисе в кармане и кризисе в душе. Тебя выслушают и даже похлопают по плечу: каждый в этом доме, рано или поздно, произносит свой монолог. А если ты вползешь туда тенью, тебя и тогда подхватят под локоток и проведут в самый дальний угол – сиди себе никем не замеченный, печалься, пей свою горькую стопку, поглядывая искоса на тех, кто счастливее тебя. Они пляшут, будто в чистом поле, – свободные и беспечные, под аккомпанемент гитары и песню худого человека у микрофона. Голова его серебрится, а тело стройное и гибкое, голос и лицо мальчишки. Не певец, а шаман. Слова его песни попадают в самое твое сердце, - это те слова, которые ты прятал глубоко–глубоко, боясь произнести их вслух, а теперь, этот седовласый распевает их под перебор гитары – за тебя. Ты сам не заметишь, как вдруг встанешь со своего стула и выползешь из угла. Наплевать, что теперь ты виден всем, ты идешь в пляс и поешь вместе с тем, что с гитарой у микрофона, ты тоже теперь в чистом поле. И таких, как ты, все больше и больше. Они скандируют слова песен, словно клятву: быть всегда детьми, вылезти из тени, подставить лицо и грудь свету, смеяться до слез, шуметь и плакать, вместе, вместе, вместе – ты не один, ты спасен, тебе не страшно. Как называется этот дом? Этот мираж? А был ли он на самом деле? Свидетели говорят, что последний такой дом носит имя «Дети райка». И скоро он исчезнет. Другие рассказывают о «Мастерской» и «Леди Джейн», где всегда отогревали замерзших - тех, кто раз в году приходил к серому камню на площади произнести вслух имена жертв страшного времени. В этих домах собирались деньги самым отчаянным и отчаявшимся. Там в спорах искали истину, находили ее и теряли вновь, но потом снова спорили, чтобы возродить ее, обновленную. А еще, в «Мастерской», приютили двух отверженных, перед которыми закрывались все другие двери, чтобы сыграть их свадьбу, празднуя нетрадиционную любовь. Здесь никогда не поднимали руку на любовь. В нашем очень старом и странном городе много домов, где еще можно услышать эхо некогда живых голосов и споров – может, оттого и сносят их в темноте ночи, запирают двери на увесистый замок, стирают их имена, чтобы заглушить эти голоса. Но мудрейшие из нас говорят, что «дома миражи», никуда не исчезают, просто мы перестаем их видеть на время. И нам предстоит их снова искать, чтобы продолжить разговор.
От редактора
Проще всего обвинить владельцев "Райка" в том, что они пытались совместить несовместимое - ресторанный бизнес с "гуманитаркой" во всех ее некоммерческих формах и потому, дескать, обанкротились. Однако самый простой анализ показывает, что общепит в Москве - самый уязвимый бизнес на протяжении последних 30 лет - с того момента, как в столице открылось первое кооперативное кафе.
Туда, к Федорову, ломилась вся Москва, туда водили интуристов и министров, показывая с варварским изумлением: вот есть в целом СССР ОДНО место, где можно вкусно пожрать!
Да ничего. Заработав денег, Федоров уехал в Америку...
А после него сотни и тысячи рестораторов, старых и молодых, умеющих договариваться со всеми и полных лохов по части общения с властями и бандитами, брались за дело. Проходил год, два - и на месте их прожектов открывалось что-то другое и новое. Во всяком случае представить, что и в Москве есть заведения, которые передаются по наследству, в которых муж и жена, их дети и внуки каждый день и много десятилетий обслуживают одних и тех же клиентов - невозможно, немыслимо! Всё временное, арендное, на тонкую ниточку и до первого гневливого ревизора...
Город будто отвергает настоящих собственников, хозяев чего бы то ни было - хоть квартир и домов, идущих под снос, хоть бизнесов, живущих лишь до первого начальственного окрика... И только чиновники в Москве сидят долгими десятилетиями. Лужков правил 18 лет, Собянин - уже 7 лет и, похоже, собирается сидеть в кресле до окончания 20-летней реновации. А бывший начальник всего столичного общепита и торговли Владимир Малышков правил самыми "хлебными" местами аж 26 лет - с 1987 по 2013 годы!!
Напоследок приведем основные местах из статьи-мартиролога московского общепита об итогах 2016 года.
2016 год, как и предыдущий, оказался богат на жертвы – закрывалось все подряд.
2016-й – год кончины многих заведений Кирилла Гусева. Когда-то этот бизнесмен потчевал московский жир отменной супертосканой, японскими бычками тадзима с чилийскими вагю, да вот только олигархи с котлетами долларов ушли в прошлое, и, кажется, Гусев – сам по себе яркая примета тех лет – не успел приспособиться. Нет чтоб осесть где-нибудь в окрестностях Форте-деи-Марми – ресторатор тщетно пытался вдохнуть жизнь в отмершие площадки мертворожденными идеями. Долги росли, инвесторы напрягались, мы не успевали запомнить название очередной харчевни – их век был краток и неярок. Вот лишь последнее из ужасающего: B.I.G.G.I.E. на месте Beefbar Junior в гостинице «Украи на» ; Funky Food в партнерстве с Ксенией, на секундочку, Бородиной, на месте «Турецкого гамбита» (на месте, соответственно, «Кебаберии» и «Казана»); «Ходя Ходя» на месте «Золотого козленка». Всего этого уже нет.
Идем дальше. Небольшое надгробие: «Утки и вафли» шеф-повара Дмитрия Шуршакова (и Ко) на месте добротной Osteria Montiroli. Мало кто успел заглянуть к «Уткам» до того, как они упорхнули в далекие края и на дверях появился замок.
Прощаемся – залпом государственного военного оркестра – с любимым чиновниками рестораном Beefbar. Уже не подадут вам там стейк прожарки rare. И крабовый салат этажом ниже не сервируют в Nabi. Особнячок на Пречистенской забрала «Гинза», а имущество, поговаривают, отжали чеченцы.
Другой властитель дум ушедшей эпохи, Андрей Деллос, закрыл Orange Tree и «Манон». И знаменитые пообтрепавшиеся бархатные диваны «Манон» отправились на заслуженный отдых (на месте былых танцев на столе – отличный ресторан «Каз бек»). «Оранж» же стал символом не прижившейcя на московской земле нордической кухни.
Движемся дальше по аллее ресторанного кладбища. Справа по вашу руку – пара холмиков. Приглядимся. Что на деревянных табличках? One Pot на Большой Дмитровке (also known as «хрючево из горшка») не пережил летнего сезона. Не спасли ни зеленые заросли на входе, ни назойливый пиар, ни издательский дом Condé Nast в соседнем дворе. .
Что с монстрами рынка, например с «Гинзой»? Весь год «Гинза» брала непосильные площадки и оплодотворяла их экстракорпоральным путем. Приживалось не все. Вот Mad Cook с юным, но уже таким невменяемым поваром. На вопрос, зачем в тридцати метрах от канонически вкусной Probka понадобился еще один итальянский ресторан, ответить не мог ни один из потока бесконечно мелькающих пиарщиков. Что ж, ответом стали пустующие столы и грустные хостес.
Села «Гинза» и на площадь почившей «Юлиной кухни» на Большой Грузинской. Не хотел деловой народ окрестностей Белорусской площади есть эклеры в форме лебедей и фирменное пюре ведущей программы «Едим дома». У другой медийной личности, Елены Чекаловой, в этом году тоже потеря. «Поехали», ресторан на Петровке, в котором перебывала стараниями семейства Леонида Парфенова без преувеличения вся интеллигентская Москва, закрылся до Пасхи.
Символ гастрономической революции Москвы – Ragout на Большой Грузинской – покинул нас в первый день нового года. Одноименные кафе и школа на Олимпийском проспекте держались до лета. Причин закрытия – масса. Команда гастрореволюционеров разбежалась по городам и весям, о долгах проекта и управленческих траблах слагали легенды, а еду в отсутствие шефа просто было не слишком нужно есть.
Резюмируя: в году две тысячи шестнадцатом мы недосчитались многих проектов. Ломились в закрытые двери «Пьяццы Россы» в «Национале» (скоро там будет бар «Белуга»). С аппетитом заказывали лучший тартар в городе в Max"s Beef for Money на месте умершей «Кладовой». Пожимали плечами, когда приказал долго жить Ah!Beatrice (при всей симпатии к владельцам и вообще всем, кто хоть что-то делает в ресторанной Москве, мы пророчили ему смерть год назад – и на нас обижались. Зря). Вздыхали, когда вывеску пиццерии Montalto меняли на Corner Burger. Смиренно шли за банановым пудингом в Upside Down, когда перестала работать Magnolia Bakerу на Кузнецком. Пускали слезу, когда «Рулет» на Трубной превращался в Pipe.
Варвара Турова, с которой я “познакомилась”, вестимо, через Facebook – совершенно потрясающая личность. Красавица, певица – не слышала, но думаю, что с голосом у неё всё в порядке, какая-то страшно популярная московская персона – ну, можно считать, что и богемная, ну, во всяком случае – тусовочная, владелица каких-то Мастерских и богемного ресторана, музыковед, журналист – с прекрасно подвешанным разговорным языком и ещё лучше – литературным, короче – какая-то универсальная натура, и самое главное, при всё при этом – искренняя, добрая и удивительно настоящая – вот такая это интереснейшая особа. Итак, перекличка с ней:
Варвара : Еще минимум 10 дней строжайшего голосового покоя (то есть молчания), антибиотики, ингаляции, полоскания, микстура, тишина вокруг, никакой оперной музыки нельзя даже слушать, не петь, не говорить, не находиться в местах, где шумно,
В общем, впервые в жизни, не петь мне в этом году стихиры Пасхи.
Это ли не чувство юмора, это ли не ирония, что самое трудное для меня испытание – вовсе не битвы, не противостояния, не отстаивание справедливости, не турниры в блестящих доспехах, а просто помолчать, просто чуть-чуть, Варь, помолчать?
Да, Господь дико остроумный человек. Кажется, он намекает и на фейсбук тоже.
В городе Герцег-Нови в Черногории, если идти вверх к крепостной стене от въезда в город, слева будет магазин, в котором строгие продавщицы в белых халатах, вылавливают половниками круглый, мокрый домашний сыр, и раздражаются, что ты не знаешь, какой из них как называется. В этом же магазине я купила как-то раз большой пакет маленьких разноцветных болгарских перцев, да так и оставила его потом на кухне, уезжая, потому что я не умею ничего готовить из этих перцев, но они были так хороши, что не купить их было невозможно. В городе Герцег-Нови, в отличие от всей остальной Черногории, всегда немножко грустно и немножко туман, как в Фиальте, да. Сегодня в Москве ровно такой же свет и цвет, как в городе Герцег-Нови.
А однажды я решила поехать на новый год (я много лет подряд уезжала на новый годв одиночестве в какое=нибудь прекрасное место) в итальянские термы. Забронировала еще в сентябре примерно крутейшую красивейшую гостиницу с колоннами и балконами, в которой останавливалась Каллас, в которой останавливалась принцесса Грейс, и всякие другие приятные люди, купила билет до Милана, провела 3 дня в ужасной Флоренции (бррр), села на поезд рано утром, и в 9 утра была на станции городка, где находятся эти термы. Дальше все и правда как в этом рассказе, “все мокро – пегие стволы платанов” и прочее. Туман, полная тишина, поезд высадил меня и уехал, вокруг лениво поют птички. Дымка. Дошла, не торопясь, с чемоданом до гостиницы. И оказалось, что крутейшей и красивейшей она последний раз и была, когда в ней останавливалась принцесса Грейс, а с тех пор там, примерно, даже не подметали. Я люблю потерянный рай и потертую роскошь, поэтому я, конечно, пришла в восторг. В этот же восторг пришли люди на рецепции, каждому из которых было минимум 70 лет. И тут к ним, в почти пустой (за исклюением парочки парочек под 80 лет) приезжает синьорина. Капелли Росси. 30 сука декабря. Одна. Вообще непонятно, почему именно к ним. Забегали, засуетились, дали мне огромный тяжелый ключ, поселили с видом на сад. А еще через час, на мой вежливый, за чашкой чая в огромной столовой с расписным потолком и толстыми старыми коварми, вопрос относительно, так сказать, терм, удивленно ответили: “Синьора, термы не работают уже лет 15, они закрыты на реконструкцию”.
Непонятно, к чему я это.
Ну, в общем.
Я : Варя, постойте, как это, как это – “ужасная Флоренция”?! Да это один из самых удивительных городов Италии, да чего уж там – берите – мира. Вместо тухлых неработающих терм нужно былo срочно для помытия души бежать в собор Санта Кроче, где не до конца облупившиеся фрески Джоттo заставили бы вас остановиться в изумлении от того, что это так просто, так вечно, и так насущно, где каждый пройденный шаг отозвался бы эхом ушедшего времени, а саркофаги всех этих невероятных, давно ушедших людей, поражали бы тем, что над ними – прямо перед вашими глазами – витал бы их дух. Эх, Варя, Варя… А музей Уффица? Знаете, какие там есть в укромном уголке светящиеся неподражаемым изумрудным цветом кикиморообразные Адам и Ева? Я таких потрясающих Адама с Евой вообще никогда не видела. В этом самом уголке мне сразу стало понятно, что мы всё-таки произошли от земноводных, и потому нас так тянет к воде…
А улочки – такие узкие, почти как в Венеции, в которой идущий навстречу вам пешеход заставляет вжиматься в стенку – но во Флоренции, вместо идущего навстречу пешехода на вас мчится на бешеной скорости разудалый флорентийский байкер. При этом он умудряется вас объехать, даже если вы не успели юркнуть в ближайший подъезд или влепиться в стену дома. Эх, Варя, Варя…
Варвара: Флоренция город из моих страшных снов. Отходишь 2 метра от пряничной красоты и оказываешься в каком-то католическом триллере, в котором тебе, за Христа нашего, то есть не нашего, того и гляди нож вонзят в спину. Мрачный, холодный город без чувств, эмоций и собственного лица. Обманка, закрытость, ледяное равнодушие, вот слова про Фиренцэ, и это самые жуткие слова из всех моих самых жутких ночных кошмаров, да. Ледяное равнодушие.
Я : Э нет, Варя, это не ледяное равнодушие, это – город, хранящий тайны за своим кажущимся мрачным молчанием. Да, он и правда производит впечатление тяжёлого монолита, который давит на душу, и как-то некуда выпорхнуть, чтобы посвистать на ближайшей ветке. Согласна. Но это – город-магнит, он как раз и притягивает своим двойственным характером, это не серые декорации, оставшиеся после какого-то давно окончившегося спектакля провинциального театра, там в каждом уголке – история. Надо полагать, невесёлая. Но интересная. Жу-у-уть:))).
Варвара : кто ж спорит с тем, что история. просто та история, которую рассказывает этот город, мне неприятна. необъяснимо, спорно, ошибочно -окей, но что ж я могу поделать с этим.
Наташа : Нельзя туда больше вернуться. К этим старикам, в смысле. История эта уже в сундуке с сокровищами. И хорошо. Будет новая. Главное – разглядеть сразу. Не потом. Столько красоты кругом.
Варвара : Ну не факт. Иногда можно вернуться. иногда нельзя. Нет никаких таких точных правил, что вот. сундук. заперт, то се. Нет. По-разному может быть.
Я : Я не очень понимаю, какая история закрыта в сундуках. По-моему, она там не лежит – её туда кладут. На самом деле, все человеческие страсти-мордасти, по большому счёту делающие историю – а уж Флоренция ими напичкана от края до края – совершенно не меняются со временем. Декорации – да, а основа остаётся. Так что – история – это вовсе не сундук, напичканный старым тряпьём, это – бесконечный и очень живой источник для всевозможных размышлений и обсасываний, а уж что касается всевозможных судеб – ну, там есть, в чём покопаться. Пожалуй, поинтереснее, чем в современности. Тем более, что это всё отфильтрованно и спресcованно – так что плотность материала – дай-дай.
Только сейчас – как бы вернувшись во Флоренцию 😉 в этом разговоре – поняла, что кто про что, а я про Ерёму. Прошу прощения. Тут истории как бы были перепутаны – “личная” и “общественная”. 😉 В личную, наверное, вернуться нельзя – она всё равно будет иной. Я-то говорила об истории, натыканной по углам флорентийского дома, как вот натыкали траву или что там в бревенчатые дома – чтобы не продувало. Я просто хотела сказать, что она напичкана историей – и для того, чтобы ходить по её улицам, хрустя этой историей под ногами, нужно много о ней знать. Я-то не знаю, только осчусчаю.
Неужели я опять ошиблась? Почему я всё время ошибаюсь?
Продолжение – не о Флоренции: (из частной переписки) (первые два – сначала, а последние – потом):
Варя, я абсолютно искренно Вами восхищаюсь. Я не могу понять, как можно быть настолько свободным человек в такой несвободной стране. Это просто что-то поразительное.
Впрочем, Штаты тоже не свободная страна, но по-другому. Но Вы просто гигант, абсолютный. Для меня это сочетание каких-то несочетаемых вещей – публичности и глубины, лиризма и востребованности. Удивительно. Вы просто удивительный человек. И я горжусь “дружбой” с Вами.
8 hours ago
Варя, скажите – можно ли как-то помочь Александру Пану? ведь его элементарно могут ни за что упечь в тюрьму. При том, что он пострадает, защищая другого. Вы же были на процессе Рябова? Кто-нибудь сможет придти и выступить в его защиту?
28 minutes ago
Варя, так как насчёт Саши Пана? Или Вы решили по этому поводу не отвечать? Я вовсе не хочу на Вас давить, но просто мы как бы “познакомились” в связи с “делом” проф. Рябова – и это его гнусное продолжение… Не могу поверить, чтобы у Вас добрые дела делались только “на публику”. По-моему, это совсем не в Вашем характере. Может быть, я ошиблась?
Варя, Вы меня извините, я вовсе не собираюсь “учить Вас жить”, но мне почему-то думается, что помочь талантливому альтисту, попавшему в беду, потому что он защищал другого, кажется как-то гораздо более естественным, чем вытаскивать из бездомных некоего неудавшегося “нейрохирурга”, принесённого западными ветрами в Россию, который по собственной инициативе стал алкашом. Саше реально грозит заключение. И, главное, из-за чего?! Вот что самое страшное. Я не знаю, есть ли у Вас какие-то ресурсы для этого, но по крайней мере какие-то каналы можно было бы запустить – Вы же человек публичный.
Advertisements
Со мной был такой случай. Несколько лет назад я нашла в подземном переходе кота в закрытой переноске. Как человек неопытный в таких ситуациях, я не знала, что предпринять, поэтому для начала села рядом с переноской, в которой томился кот, написала пост в Facebook и горько заплакала от жестокости и несправедливости случившегося с котом. Так я провела полтора часа. Потом кота удалось пристроить, и он прекрасно живет у одной замечательной женщины. Но с тех пор многое изменилось.
Я бы тоже думала, что дельфины улыбаются, поскольку тогда еще не прочитала текст о том, что это строение их морды Я познакомилась с людьми, которые профессионально занимаются бездомными животными. Поменяла отношение ко многим вопросам, с этим связанным. Я знаю теперь, например, что лучше стерилизовать домашних кошек, потому что приюты переполнены прекрасными котятами. Знаю, что нельзя покупать животных, потому что это уменьшает и без того крошечные шансы приютских зверей попасть из приютов в собственные дома. И знаю, что таких - и гораздо хуже - ситуаций бывает по много раз в день у тех, кто занимается животными. Но несколько лет назад я этого не знала, не чувствовала и воспринимала происходящее, как какое-то трагическое исключение. Я не знала ничего про приюты животных. Я сама искала кота своей кошке, когда та хотела котят. Мне и в голову не приходило, что в этом есть хоть что-то неправильное.
Несколько лет назад я бы, может быть, с удовольствием пошла поплавать с дельфинами, поскольку не знала, в каких условиях они содержатся. Я бы тоже думала, что дельфины улыбаются, поскольку тогда еще не прочитала текст о том, что это просто строение их морды, а на самом деле они очень страдают от этих плаваний за деньги.
Еще совсем недавно я, смеясь, говорила своей подруге: «Отстань от меня со своей политикой, у меня нет гражданской позиции, я музыкой занимаюсь». А теперь я не представляю, как можно говорить «отстань» про что-то, что залезло в спальни моих друзей-геев, что убивает детей, оправдывая это «Законом Димы Яковлева», что пытается сделать выездные визы и так далее. Как про это можно сказать «отстань» теперь? Теперь - невозможно.
В этом слове «теперь» для меня - не результат, а процесс. Это процесс пробуждения. Живя между разными городами, иногда утром я, едва проснувшись, не сразу понимаю, в каком я городе. Но постепенно, с каждой секундой, я возвращаюсь из сна, в котором у меня нет гражданской позиции, в котором я говорю «отстань», в котором я плаваю с дельфином или в котором мне наплевать, что умрет еще один ребенок, в реальность. На это уходит какое-то время. На то, чтобы мне стало не все равно, ушло какое-то время.
Еще несколько лет назад никто из моих друзей не занимался тем, что в русском языке называется довольно-таки высокопарным словом «благотворительность». Теперь ею занимаются все, с кем я дружна. Не потому, что я вдруг поменяла всех друзей. Просто у нас у всех происходит этот процесс. Кто-то собирает деньги, кто-то волонтерит в хосписе, кто-то организовывает благотворительные праздники, каждый делает то, что хочет и может. Но - делает.
Знаете, в Facebook есть кнопка «I don’t want to see this». Некоторые люди прячутся за эту кнопку и в жизни История с Умарали Назаровым, который умер абсолютно один, разлученный с родителями, в больнице, при невыясненных обстоятельствах, конечно, потрясла нас всех. Ее просто невозможно выбросить из головы. Два дня назад я написала по следам этой истории пост в Facebook. В этом посте была фраза «Я Зарина». Этот пост скопировал мой хороший знакомый Алексей Агранович, снабдив его вполне саркастическими комментариями, но люди стёб не считали, поставили Алеше кучу лайков и сделали кучу перепостов. Таким образом, за считанные часы фраза «Я Зарина» распространилась по Facebook как какой-то манифест. Она не была манифестом для меня, но кому это уже теперь интересно.
А дальше все как обычно. Журналист Александр Горбачев написал пост про то, как это отвратительно и «девальвирует идею» фразы «Je suis Charlie». Куча знакомых поставили ему лайки, журналистка Белла Рапопорт написала фантастический комментарий: «Нехорошо вешать на себя чужую стигму» (по этой логике я должна немедленно снять с себя крестик, это же не меня распяли на кресте), а Катя Гордеева, которую я очень люблю и ценю, написала комментарий про «псевдоэмпатию» и «псевдотолерантность». Потом Катя вот эту колонку. Я хочу ответить Кате, что эмпатия, толерантность, сочувствие и сопереживание - это процесс.
Я хочу ответить тем, кто пышет злобой «что ж вы раньше аватарки не перекрашивали», что эмпатия, толерантность, сочувствие и сопереживание - это процесс. Вот раньше не перекрашивали, а теперь перекрашиваем. Не потому что людей, погибших в Париже жалко больше, а потому что вот раньше не было такой опции в Facebook, а потом она появилась. Или потому что раньше мы не находили в себе сил на сочувствие, закрываясь и прячась от него. Знаете, в Facebook есть кнопка «I don’t want to see this». Некоторые люди прячутся за эту кнопку и в жизни. И даже вполне успешно. Не находят в себе сил to see this. А теперь вот нашли. Нашли и заплакали. Потому что это процесс.
Фраза «Я Зарина» означает: «Я пытаюсь почувствовать ее боль как свою собственную» Я хочу сказать, что для меня нет разницы между фразой «Je suis Charlie» и фразой «Я Зарина», потому что эмпатия - это попытка поставить себя на место другого человека. Попытка. Мы не можем быть на месте другого человека, мы не знаем, не ощущаем и не чувствуем то, что чувствуют близкие погибших во Франции или в самолете, мы не чувствуем то, что чувствует Зарина, нашу редакцию не расстреливала толпа религиозных фанатиков (по крайней мере пока что), и мы не знаем, что чувствовали сотрудники редакции «Charlie Hebdo», но мы пишем фразу «Je Suis Charlie», чтобы показать миру и самим себе, - мы солидаризируемся с жертвами этого чудовищного преступления. С жертвами, а не с убийцами.
Никого нельзя убивать ни за какие взгляды, нельзя расстреливать редакцию даже за самые идиотские карикатуры, просто нельзя - и все. Вот что мы, ну, по крайней мере, я говорила фразой «Je Suis Charlie». Нельзя отбирать плачущего младенца из рук матери, если только мать не угрожает его жизни. Нельзя мучить ее после этого, из потерпевшей делать подозреваемой, выдворять ее из страны, так и не проведя нормальной экспертизы и не закончив расследование смерти ее ребенка, - вот что я говорю фразой «Я Зарина». Я пытаюсь в точности как Катя поставить себя на место Зарины. И, конечно, я не на ее месте. И надеюсь, что никогда на нем не окажусь. Но я солидаризируюсь с ней. С ней, а не с убийцами. Фраза «Я Зарина» означает: «Я пытаюсь почувствовать ее боль как свою собственную».
И даже если Зарина никогда не узнает о моей корявой попытке быть с ней, я все равно считаю ее, попытку эту, важной. Я считаю ее еще одним шагом в процессе под названием «неравнодушие». Может быть, через несколько лет я найду более точную, удачную формулировку для выражения этого неравнодушия. Может быть, нынешняя фраза «Я Зарина» корява, примитивна и не достаточно изящна. Но она - процесс. И я дорожу этим процессом.
Я дорожу дурацкими свечками, которые вешают люди в Facebook, когда случается беда. Я дорожу банальными словами «держитесь» и «я с вами». Я дорожу любыми, даже самыми корявыми и дурацкими способами проявить сочувствие, сопереживание, неравнодушие и эмпатию. Не псевдо. А самую что ни на есть настоящую эмпатию.
Я Зарина, я Шарли, я летела в самолете над Синаем
После недавней премьеры на «Платформе» Кирилла Серебренникова о ней заговорили как о талантливой актрисе. Прежде Варвара Турова была известна как один из главных трендсеттеров Москвы. В ближайшие выходные, 14 июля, например, она с коллегами устраивает масштабный фестиваль в парке «Музеон». Это стало поводом для нашей встречи, которая проходила на веранде сада «Эрмитаж».
Я сейчас попробую перечислить твои профессии (образы, в которых я тебя наблюдал): журналист, музыкальный критик, продюсер, клубный деятель и вот теперь актриса… Есть в твоей карьере какая-то логика?
Во-первых, это, конечно же, никакая не карьера. Данное слово ко мне вообще не имеет отношения. А во всем этом только одна логика. Перечисленные тобой занятия — то, чем я никогда не мечтала заниматься. (Смеется.) Не думаю, что кто-то с детства страстно хотел быть музыкальным критиком. В том числе и я. Просто мой папа работал в одном интернет-проекте, и им срочно нужен был музыкальный обозреватель. Он меня заставил, я не виновата. Слава богу, через несколько лет я покончила с музыкальной критикой.
Теперь ты совладелец и арт-директор клуба «Мастерская». Есть мнение, что клубная тусовка — не самая приятная компания…
Полностью с тобой согласна.
Серьезно?
Шучу, конечно. Нет такого явления, как клубная тусовка. У каждого клуба она своя. Если говорить о нашем клубе, то плюс «Мастерской»(а возможно, и ее проблема) в том, что здесь происходят очень разные вещи. Когда в одном и том же помещении есть театр, кинопоказы, классическая музыка, угар, сумасшедший дом, пляски, лекции, детские занятия, круглые столы, дискотеки, ты не можешь рассчитывать на одну и ту же публику. Иногда бывают смешные ситуации — когда серьезные люди, какие-то бабушки в кружевных шалях, выходят из театрального зала, а уже пришли на дискотеку хипстеры с безумными глазами. Вдруг эти потоки сталкиваются. Очень забавное иногда получается зрелище.
Варвара Турова: «. Источник: Варвара Турова: «.
Легко привозить в Россию интересных артистов?
Самая большая проблема в привозе музыкантов — помимо виз, цен на самолетные билеты и завышенных требований по гонорарам — это московская публика. Потому что заставить московскую публику чем-то заинтересоваться (кроме групп, слышанныхт ысячу раз и давно сдувшихся в творческом плане) невероятно сложно.
Ты очень привередлива в выборе групп и музыкантов? Какова ваша музыкальная политика?
Я была бы еще более строгой в отборе, если бы в Москве было достаточно хороших групп. Но, к сожалению, их очень мало. За четыре-пять лет я так и не смогла четко сформулировать, каков же наш музыкальный формат. Есть какие-то интуитивные определения. Например, у группы есть большой шанс у нас сыграть, если она театральна. Такое попадание недавно произошло с группой «Кассиопея». Еще мы любим ретро, стилизацию, игру.
Мне всегда казалось, что у нас точно никогда не будет откровенной поп-музыки. Но, тем не менее, на одной из частных вечеринок у нас играла группа «А-Студио». И меня потрясло качество их материала, их профессионализм. Недавно у нас был день рождения клуба, и мы думали, что устроить. Я предложила: «Давайте позовем группу «Виа Гра»! Вот тут-то все обалдеют». Как-то не успели организовать. Ну, может в следующем году. Нам как раз будет 5 лет. Наш формат именно в этой свободе - может произойти что угодно.
Куда ты еще ходишь, кроме как в свой клуб?
Я еще хожу в наше же кафе «Дети райка» на Никитском бульваре, это не то, чтобы какой-то адский пиар, просто мне там очень вкусно. И в сад «Эрмитаж», в клуб «32.05». Помимо того, что у них отличная веранда, по вечерам еще устраиваются дико крутые пляски. Я не пью, никогда не пила, поэтому в каком-то смысле мной можно мерить уровень веселья — если уж и мне весело, и я пляшу до утра, значит, в самом деле отличная вечеринка. Еще мне кажутся очень успешными проекты п оследней пары лет — Oldich в первую очередь или Gipsy, например, — где чувствуется совершенная свобода от условностей жанра. Любого.
Поскольку ты упомянула Gipsy, хочу спросить про «Красный Октябрь». Какое-то странное место, которое живет словно параллельно с Москвой и вообще с российской ситуацией.
У меня к нему неоднозначное отношение. Мы в прошлом году открыли там клуб «Река», но потом оттуда ушли. Идея была дико амбициозная: каждую неделю привозить новых иностранных музыкантов. Привозили, например, Рэя Джелато, игравшего на свадьбе Пола Маккартни и для английской королевы. Вместе с тем я ужасно рада, что мы ушли с «Октября». Потому что я, вообще-то, терпеть не могу это место. Мне очень нравятся отдельные заведения там, но сам остров — это ровно те «голимые понты», которые я совершенно не переношу. Такая очень внутренняя московская история. Если какие-то музыканты играют на «Октябре», это - «модно», а если в другом месте - уже «не модно».
Давай перейдем к театру. К вашей последней премьере «Август». Один уважаемый критик написал о спектакле, что это самодеятельность в хорошем смысле слова. Ты согласна с таким определением?
Нет. Понимаю, что бы я сейчас ни сказала, это будет выглядеть, будто я обиделась. Да и пусть выглядит (смеется). На самом деле мне кажется, в современном мире разделение на «домашний», «самодеятельный» или «профессиональный» театр безнадежно устарело. Это позавчерашний подход. Если поездить по европейским фестивалям, сразу станет понятно, что в чистом виде профессионального театра давно не существует. Что это вообще значит? Театр, в котором каждые две минуты выезжают и уезжают какие-нибудь высокотехнологичные штуковины, — это профессиональный театр? А театр, в котором актер сидит на табуретке весь спектакль и произносит какой-нибудь текст, — непрофессионален? Спектакли Кристофа Марталера — бесспорно профессиональны, но никому в голову не придет осуждать его за то, что там играют непрофессиональные актеры, например. К нашему спектаклю может быть масса претензий, но только не эта.
Загрузка...
