Фрагменты
Искусство воспитания имеет ту особенность, что почти всем оно кажется делом знакомым и понятным, а иногда даже делом легким, – и тем понятнее и легче кажется оно, чем менее человек с ним знаком теоретически или практически. Почти все признают, что воспитание требует терпения: некоторые думают, что для него нужны врожденная способность и уменье, т. е. навык; но весьма немногие пришли к убеждению, что кроме терпения, врожденной способности и навыка, необходимы еще и специальные знания, хотя многочисленные педагогические блуждания наши и могли бы всех убедить в этом.
Но разве есть специальная наука воспитания"? Отвечать на этот вопрос положительно или отрицательно можно, только определив прежде, что мы разумеем вообще под словом «наука». Если мы возьмем это слово в его общенародном употреблении, тогда и процесс изучения всякого мастерства будет наукою; если же под именем науки мы будем разуметь объективное, более или менее полное и организованное изложение законов тех или других явлений, относящихся к одному предмету или к предметам одного рода, то ясно, что в таком смысле предметами науки могут быть только те явления природы или явления души человеческой, или, наконец, математические отношения и формы, существующие также вне человеческого произвола. Но ни политика, ни медицина, ни педагогика не могут быть названы науками в этом строгом смысле, а только искусствами, имеющими своею целью не изучение того, что существует независимо от воли человека, но практическую деятельность, – будущее, а не настоящее и не прошедшее, которое также не зависит более от воли человека. Наука только изучает существующее или существовавшее, а искусство стремится творить то, чего еще нет, и перед ним в будущем несется цель и идеал его творчества. Всякое искусство, конечно, может иметь свою теорию; но теория искусства – не наука; теория не излагает законов существующих уже явлений и отношений, но предписывает правила для практической деятельности, почерпая основания для этих правил в науке. <...>
Мы не придаем педагогике эпитета высшего искусства, потому что самое слово – искусство – уже отличает ее от ремесла. Всякая практическая деятельность, стремящаяся удовлетворить высшим нравственным и вообще духовным потребностям человека, т. е. тем потребностям, которые принадлежат исключительно человеку и составляют исключительные черты его природы, есть уже искусство. В этом смысле педагогика будет, конечно, первым, высшим из искусств, потому что она стремится удовлетворить величайшей из потребностей человека и человечества – их стремлению к усовершенствованиям в самой человеческой природе: не к выражению совершенства на полотне или в мраморе, но к усовершенствованию самой природы человека – его души и тела; а вечно предшествующий идеал этого искусства есть совершенный человек. <...>
Но откуда же искусство берет цель для своей деятельности и на каком основании признает достижение ее желательным и определяет относительную важность различных целей, признанных достижимыми? <...>
Что сказали бы вы об архитекторе, который, закладывая новое здание, не сумел бы ответить вам на вопрос, что он хочет строить – храм ли, посвященный богу истины, любви и правды, просто ли дом, в котором жилось бы уютно, красивые ли, но бесполезные торжественные ворота, на которые заглядывались бы приезжающие, раззолоченную ли гостиницу для обирания нерасчетливых путешественников, кухню ли для переварки съестных припасов, музеум ли для хранения редкостей или, наконец, сарай для складки туда всякого никому уже в жизни не нужного хлама? То же самое должны вы сказать и о воспитателе, который не сумеет ясно и точно определить вам цели своей воспитательной деятельности.
Конечно, мы не можем сравнить мертвых материалов, над которыми работает архитектор, с тем живым и организованным уже материалом, над которым работает воспитатель. Придавая большое значение воспитанию в жизни человека, мы тем не менее ясно сознаем, что пределы воспитательной деятельности уже даны в условиях душевной и телесной природы человека и в условиях мира, среди которого человеку суждено жить. Кроме того, мы ясно сознаем, что воспитание в тесном смысле этого слова, как преднамеренная воспитательная деятельность – школа, воспитатель и наставник ex officio, – вовсе не единственные воспитатели человека и что столь же сильными, а может быть, и гораздо сильнейшими, воспитателями его являются воспитатели непреднамеренные: природа, семья, общество, народ, его религия и его язык, словом, природа и история в обширнейшем смысле этих обширных понятий. Однако же и в самих этих явлениях, неотразимых для дитяти и человека совершенно неразвитого, многое изменяется самим же человеком в его последовательном развитии, и эти изменения выходят из предварительных изменений в его собственной душе, на вызов, развитие или задержку которых преднамеренное воспитание, словом, школа со своим ученьем и своими порядками, может оказывать прямое и сильное действие. <...>
Вот почему, вверяя воспитанию чистые и впечатлительные души детей, вверяя для того, чтобы оно провело в них первые и потому самые глубокие черты, мы имеем полное право спросить воспитателя, какую цель он будет преследовать в своей деятельности, и потребовать на этот вопрос ясного и категорического ответа. Мы не можем в этом случае удовольствоваться общими фразами, вроде тех, какими начинаются большей честью немецкие педагогики. Если нам говорят, что целью воспитания будет сделать человека счастливым, то мы вправе спросить, что такое разумеет воспитатель под именем счастья; потому что, как известно, нет предмета в мире, на который люди смотрели бы так различно, как на счастье: что одному кажется счастьем, то другому может казаться не только безразличным обстоятельством, но даже просто несчастьем. <...>
Определение цели воспитания мы считаем лучшим пробным камнем всяких философских, психологических и педагогических теорий. <...>
Однако же примем покуда, что цель воспитания нами уже определена: тогда останется нам определить его средства. В этом отношении наука может оказать существенную помощь воспитанию. Только замечая природу, замечает Бэкон, можем мы надеяться управлять ею и заставить ее действовать сообразно нашим целям. Такими науками для педагогики, из которых она почерпает знания средств, необходимых ей для достижения ее целей, являются все те науки, в которых изучается телесная или душевная природа человека, и изучается притом не в мечтательных, но в действительных явлениях.
К обширному кругу антропологических наук принадлежат: анатомия, физиология и патология человека, психология, логика, филология, география, изучающая землю как жилище человека и человека как жильца земного шара, статистика, политическая экономия и история в обширном смысле, куда мы относим историю религии, цивилизации, философских систем, литератур, искусств и собственно воспитания в тесном смысле этого слова. Во всех этих науках излагаются, сличаются и группируются факты и те соотношения фактов, в которых обнаруживаются свойства предмета воспитания, т. е. человека.
Но неужели мы хотим, спросят нас, чтобы педагог изучал такое множество и таких обширных наук, прежде чем приступить к изучению педагогики в тесном смысле, как собрания правил педагогической деятельности? Мы ответим на этот вопрос положительным утверждением. Если педагогика хочет воспитывать человека во всех отношениях, то она должна прежде всего узнать его тоже во всех отношениях. <...>
А почему же и не быть педагогическому факультету? Если в университетах существуют факультеты медицинские и даже камеральные и нет педагогических, то это показывает только, что человек до сих пор более дорожит здоровьем своего тела и своего кармана, чем своим нравственным здоровьем и более заботится о богатстве будущих поколений, чем о хорошем их воспитании. Общественное воспитание совсем не такое малое дело, чтобы не заслуживало особого факультета. <...>
Цель педагогического факультета могла бы быть определеннее даже цели других факультетов. Этой целью было бы изучение человека во всех проявлениях его природы со специальным приложением к искусству воспитания. Практическое значение такого педагогического или вообще антропологического факультета было бы велико. Педагогов численно нужно не менее, а даже еще более, чем медиков, и если медикам мы вверяем наше здоровье, то воспитателям вверяем нравственность и ум детей наших, вверяем их душу, а вместе с тем и будущность нашего отечества. Нет сомнения, что такой факультет охотно посещали бы и те молодые люди, которые не имеют нужды смотреть на образование с политико-экономической точки зрения, как на умственный капитал, долженствующий приносить денежные проценты. <...>
Педагогика – не наука, а искусство – самое обширное, сложное, самое высокое и самое необходимое из всех искусств. Искусство воспитания опирается на науку. Как искусство сложное и обширное, оно опирается на множество обширных и сложных наук; как искусство, оно, кроме знаний, требует способности и наклонности и, как искусство же, оно стремится к идеалу, вечно достигаемому и никогда вполне не достижимому: к идеалу совершенного человека. Споспешествовать развитию искусства воспитания можно только вообще распространением между воспитателями тех разнообразнейших антропологических знаний, на которых оно основывается. Достигать этого было бы правильнее устройством особых факультетов, конечно, не для приготовления учителей, в которых нуждается та или другая страна, но для развития самого искусства и приготовления тех лиц, которые или своими сочинениями или прямым руководством могли бы распространять в массе учителей необходимые для воспитателей познания и оказывать влияние на формировку правильных педагогических убеждений как между воспитателями и наставниками, так и в обществе. Но так как педагогических факультетов мы долго не дождемся, то остается один путь для развития правильных идей воспитательного искусства – путь литературный, где каждый из области своей науки содействовал бы великому делу воспитания.
Но если нельзя требовать от воспитателя, чтобы он был специалистом во всех тех науках, из которых могут быть почерпаемы основания педагогических правил, то можно и должно требовать, чтобы ни одна из этих наук не была ему совершенно чуждою, чтобы по каждой из них он мог понимать, по крайней мере, популярные сочинения и стремился, насколько может, приобрести всесторонние сведения о человеческой природе, за воспитание которой берется. <...>
Воспитатель должен стремиться узнать человека, каков он есть в действительности, со всеми его слабостями и во всем его величии, со всеми его будничными, мелкими нуждами и со всеми его великими духовными требованиями. Воспитатель должен знать человека в семействе, в обществе, среди народа, среди человечества и наедине со своею совестью, во всех возрастах, во всех классах, во всех положениях, в радости и горе, в величии и унижении, в избытке сил и в болезни, среди неограниченных надежд и на одре смерти, когда слово человеческого утешения уже бессильно. Он должен знать побудительные причины самых грязных и самых высоких деяний, историю зарождений преступных и великих мыслей, историю развития всякой страсти и всякого характера. Тогда только будет он в состоянии почерпать в самой природе человека средства воспитательного влияния, – а средства эти громадны!..
Ушинский К. Д. Собрание сочинений: В 6 т. – М., 1989. – Т. 5. - С. 7-38.
«Человек как предмет воспитания. Опыт педагогической антропологии» -- так назвал свой капитальный труд в двух томах К.Д. Ушинский (в 1868 г. -- I том, в 1869 г. -- II). Он неоднократно переиздавался, в 1913 г. вышло 13-е издание. Но работа осталась незавершенной из-за кончины Ушинского.
Антропологию К.Д. "Ушинский понимал широко, как совокупность ряда наук: анатомии, физиологии и патологии человека, психологии, логики, истории, филологии, истории воспитания и др., изучающих человека и его деятельность. В этих науках излагаются и систематизируются факты о человеке -- предмете воспитания. Особое значение имеют физиология и психология, так как они могут объяснить по возможности те психофизиологические явления, с которыми имеет дело воспитатель.
Сам автор осознавал значение своего труда, когда писал, что предпринятая им попытка «антропологизации» педагогики первая, не только в отечественной, но и в «общей литературе». Она посвящена рассмотрению психофизиологических и социальных основ воспитания.
В «Педагогической антропологии» Ушинский исследовал физиологические стороны организма человека и обусловленные ими психические явления. Этот анализ понадобился ему для того, чтобы в самой человеческой природе отыскать средства и резервы воспитания, которые он считал громадными; иметь возможность влияния на развитие ума, чувств, воли.
«Мы не говорим педагогам -- посыпайте так или иначе; но говорим: изучайте законы тех психических явлений, которыми вы хотите управлять, и поступайте, соображаясь с этими законами и теми обстоятельствами, в которых вы хотите их приложить. Не только обстоятельства эти бесконечно разнообразны, но и самые натуры воспитанников не походят одна на другую».
На основании изучения природных задатков и особенностей психики Ушинский определял педагогические закономерности, позволяющие открыть приемы, методы, средства воспитания и образования.
К.Д. Ушинский отмечал, что человек, его деятельность настолько многогранны, что никакая наука не в состоянии раскрыть эту проблему полностью, поэтому различные науки изучают отдельные стороны личности и сущности человека. В то же время важен целостный взгляд, обнимающий физическую и психическую стороны человеческой природы. Педагогическая антропология и призвана осуществить эту задачу целостного рассмотрения человека, так как педагогическая деятельность требует многосторонних знаний о предмете воспитания. Зная законы физического и психического развития ребенка, антропология предоставляет педагогу возможности неисчерпаемого влияния на него.
Нельзя, конечно, требовать от воспитателя, чтобы он был специалистом во всех тех науках, из которых могут черпаться педагогические правила, но «можно и должно требовать, чтобы ни одна из этих наук не была ему совершенно чуждою, чтобы по каждой из них он мог понимать, по крайней мере, популярные сочинения и стремился, насколько может, приобрести всесторонние сведения о человеческой природе, за воспитание которой берется», -- пишет К.Д. Ушинский в предисловии к своему труду (I т.).
С позиций антропологии К.Д. Ушинский решал вопрос о роли наследственности, общественной среды и воспитания в развитии человека. И здесь, используя целостный подход, он утверждает, что все эти три составляющих одинаково значимы, их учет необходим педагогу в прак-тической деятельности. Ушинский отходит от тех крайностей в суждениях о роли наследственности и среды, которые высказывались различными философами и педагогами. Наследственность, как замечает Ушинский, еще мало изучена, но очевидно, что воспитанников отличают друг от друга наклонности, физические особенности, каждый из них индивидуален. «Факт наследственности замечается не только в отношении видимых особенностей тела, но также, и еще гораздо более, тех особенностей, причин которых мы не видим и не знаем, но которые предполагаем в неизвестных нам особенностях организма и более всего нервной системы». Педагогу следует помнить, что у ребенка нет ни врожденных пороков, ни добродетелей, но он несет в себе задатки наклонностей. «Руководствуясь такой мыслью, воспитатель не предастся растлевающему фатализму и не свалит на природу того, в чем.он, может быть, сам виноват или прямым своим влиянием, или тем, что допустил развиться тем стремлениям, которые бы никогда не развились, если бы он вступил своевременно в борьбу с ними и отнял у них ту пищу, которая дала им развитие. С другой стороны, руководствуясь такой мыслью, воспитатель не будет считать возможным одинаковое воспитание для всех и каждого и будет подмечать, какие наклонности образуются в ребенке с особенной быстротой и прочностью и какие, напротив, встречают сопротивление к своему образованию в самой природе». Признание наследственных задатков делает воспитательную деятельность педагога целеустремленной.
Вместе с наследственными данными в образовании человеческого характера громадно влияние «внешних впечатлений», что открывает обширное поле деятельности для воспитания. Человек становится тем, кем он есть, благодаря влиянию всей жизни в самом широком смысле слова. Эта жизнь влияет и на врожденные особенности человека, давая им определенные направления в развитии. «Жизнь в широком смысле слова» включает в себя и воспитание.
Школа, воспитатель, наставники многое определяют в становлении человека. Но они не единственные воспитатели, есть, может быть, даже более значимые непреднамеренные воспитатели, это природный мир, семья, общество, народ, его религия, его язык, т.е. природа и история.
В воспитании ребенка, кроме «телесной природы», важно влияние этих воспитателей -- жизненной среды и педагогов; от них во многом зависит, хорошим или плохим, волевым или безвольным, нравственным или безнравственным станет человек. При этом в процессе жизни человек и сам активно влияет как на среду обитания, так и на собственную натуру, изменяя и совершенствуя их. Воспитание играет тогда большую роль, когда отвечает интересам развития общества, служит им. «Не педагогика и не педагоги, но сам народ и его великие люди прокладывают дорогу в будущее: воспитание только идет по этой дороге и, действуя заодно с другими общественными силами, помогает идти по ней отдельным личностям и новым поколениям...».
Ушинский советует педагогам тщательно изучать своих воспитанников, их физическую и душевную природу, обстоятельства их жизни.
В предисловии к первому тому своей «Педагогической антропологии» он писал: «Воспитатель должен стремиться узнать человека, каков он есть в действительности, со всеми его слабостями и во всем его величии, со всеми его будничными, мелкими нуждами и со всеми его духовными требованиями. Воспитатель должен знать человека в семействе, в обществе, среди народа, среди человечества и наедине со своей совестью; во всех возрастах, во всех классах, во всех положениях, в радости и горе, в величии и унижении, в избытке сил и в болезни, среди неограниченных надежд и на одре смерти... Тогда только будет он в состоянии почерпать в самой природе человека средства воспитательного влияния, -- а средства эти громадны!»
Так кратко можно охарактеризовать антропологические подходы К.Д. Ушинского к педагогике. За прошедшие почти полтора столетия после написания им своего труда «Человек как предмет воспитания» науки, в частности, физиология и психология человека, продвинулись далеко вперед, и в этом смысле многие утверждения автора принадлежат уже прошлому, истории. Но стержневая идея Ушинского -- необходимость для педагога знания предмета воспитания -- человека во всех отношениях остается остроактуальной и сегодня. Более того, эта идея лежит в основе профессионально-педагогического образования в наши дни, определяя его направление и содержание. Ведь как утверждает К.Д. Ушинский, если педагогика хочет воспитывать человека во всех отношениях, она должна узнать его также во всех отношениях.
Кусака
Она никому не принадлежала; у нее не было собственного имени, и никто не мог бы сказать, где находилась она во всю долгую морозную зиму и чем кормилась. От теплых изб ее отгоняли дворовые собаки, такие же голодные, как и она, но гордые и сильные своею принадлежностью к дому; когда, гонимая голодом или инстинктивною потребностью в общении, она показывалась на улице, -- ребята бросали в нее камнями и палками, взрослые весело улюлюкали и страшно, пронзительно свистали. Не помня себя от страху, переметываясь со стороны на сторону, натыкаясь на загорожи и людей, она мчалась на край поселка и пряталась в глубине большого сада, в одном ей известном месте. Там она зализывала ушибы и раны и в одиночестве копила страх и злобу. Только один раз ее пожалели и приласкали. Это был пропойца-мужик, возвращавшийся из кабака. Он всех любил и всех жалел и что-то говорил себе под нос о добрых людях и своих надеждах на добрых людей; пожалел он и собаку, грязную и некрасивую, на которую случайно упал его пьяный и бесцельный взгляд. -- Жучка! -- позвал он ее именем, общим всем собакам.- Жучка! Пойди сюда, не бойся! Жучке очень хотелось подойти; она виляла хвостом, но не решалась. Мужик похлопал себя рукой по коленке и убедительно повторил: -- Да пойди, дура! Ей-Богу, не трону! Но, пока собака колебалась, все яростнее размахивая хвостом и маленькими шажками подвигаясь вперед, настроение пьяного человека изменилось. Он вспомнил все обиды, нанесенные ему добрыми людьми, почувствовал скуку и тупую злобу и, когда Жучка легла перед ним на спину, с размаху ткнул ее в бок носком тяжелого сапога. -- У-у, мразь! Тоже лезет! Собака завизжала, больше от неожиданности и обиды, чем от боли, а мужик, шатаясь, побрел домой, где долго и больно бил жену и на кусочки изорвал новый платок, который на прошлой неделе купил ей в подарок. С тех пор собака не доверяла людям, которые хотели ее приласкать, и, поджав хвост, убегала, а иногда со злобою набрасывалась на них и пыталась укусить, пока камнями и палкой не удавалось отогнать ее. На одну зиму она поселилась под террасой пустой дачи, у которой не было сторожа, и бескорыстно сторожила ее: выбегала по ночам на дорогу и лаяла до хрипоты. Уже улегшись на свое место, она все еще злобно ворчала, но сквозь злобу проглядывало некоторое довольство собой и даже гордость. Зимняя ночь тянулась долго-долго, и черные окна пустой дачи угрюмо глядели на обледеневший неподвижный сад. Иногда в них как будто вспыхивал голубоватый огонек: то отражалась на стекле упавшая звезда, или остророгий месяц посылал свой робкий луч.II
Наступила весна, и тихая дача огласилась громким говором, скрипом колес и грязным топотом людей, переносящих тяжести. Приехали из города дачники, целая веселая ватага взрослых, подростков и детей, опьяненных воздухом, теплом и светом; кто-то кричал, кто-то пел, смеялся высоким женским голосом. Первой, с кем познакомилась собака, была хорошенькая девушка в коричневом форменном платье, выбежавшая в сад. Жадно и нетерпеливо, желая охватить и сжать в своих объятиях все видимое, она посмотрела на ясное небо, на красноватые сучья вишен и быстро легла на траву, лицом к горячему солнцу. Потом так же внезапно вскочила и, обняв себя руками, целуя свежими устами весенний воздух, выразительно и серьезно сказала: -- Вот весело-то! Сказала и быстро закружилась. И в ту же минуту беззвучно подкравшаяся собака яростно вцепилась зубами в раздувавшийся подол платья, рванула и так же беззвучно скрылась в густых кустах крыжовника и смородины. -- Ай, злая собака! -- убегая, крикнула девушка, и долго еще слышался ее взволнованный голос: -- Мама, дети! Не ходите в сад: там собака! Огромная!.. Злюу-щая!.. Ночью собака подкралась к заснувшей даче и бесшумно улеглась на свое место под террасой. Пахло людьми, и в открытые окна приносились тихие звуки короткого дыхания. Люди спали, были беспомощны и не страшны, и собака ревниво сторожила их: спала одним глазом и при каждом шорохе вытягивала голову с двумя неподвижными огоньками фосфорически светящихся глаз. А тревожных звуков было много в чуткой весенней ночи: в траве шуршало что-то невидимое, маленькое и подбиралось к самому лоснящемуся носу собаки; хрустела прошлогодняя ветка под заснувшей птицей, и на близком шоссе грохотала телега и скрипели нагруженные возы. И далеко окрест в неподвижном воздухе расстилался запах душистого, свежего дегтя и манил в светлеющую даль. Приехавшие дачники были очень добрыми людьми, а то, что они были далеко от города, дышали хорошим воздухом, видели вокруг себя все зеленым, голубым и беззлобным, делало их еще добрее. Теплом входило в них солнце и выходило смехом и расположением ко всему живущему. Сперва они хотели прогнать напугавшую их собаку и даже застрелить ее из револьвера, если не уберется; но потом привыкли к лаю по ночам и иногда по утрам вспоминали: -- А где же наша Кусака? И это новое имя "Кусака" так и осталось за ней. Случалось, что и днем замечали в кустах темное тело, бесследно пропадавшее при первом движении руки, бросавшей хлеб, -- словно это был не хлеб, а камень, -- и скоро все привыкли к Кусаке, называли ее "своей" собакой и шутили по поводу ее дикости и беспричинного страха. С каждым днем Кусака на один шаг уменьшала пространство, отделявшее ее от людей; присмотрелась к их лицам и усвоила их привычки: за полчаса до обеда уже стояла в кустах и ласково помаргивала. И та же гимназисточка Леля, забывшая обиду, окончательно ввела ее в счастливый круг отдыхающих и веселящихся людей. -- Кусачка, пойди ко мне! -- звала она к себе.- Ну, хорошая, ну, милая, пойди! Сахару хочешь?.. Сахару тебе дам, хочешь? Ну, пойди же! Но Кусака не шла: боялась. И осторожно, похлопывая себя руками и говоря так ласково, как это можно было при красивом голосе и красивом лице, Леля подвигалась к собаке и сама боялась: вдруг укусит. -- Я тебя люблю, Кусачка, я тебя очень люблю. У тебя такой хорошенький носик и такие выразительные глазки. Ты не веришь мне, Кусачка? Брови Лели поднялись, и у самой у нее был такой хорошенький носик и такие выразительные глаза, что солнце поступило умно, расцеловав горячо, до красноты щек, все ее молоденькое, наивно-прелестное личико. И Кусачка второй раз в своей жизни перевернулась на спину и закрыла глаза, не зная наверно, ударят ее или приласкают. Но ее приласкали. Маленькая, теплая рука прикоснулась нерешительно к шершавой голове и, словно это было знаком неотразимой власти, свободно и смело забегала по всему шерстистому телу, тормоша, лаская и щекоча. -- Мама, дети! Глядите: я ласкаю Кусаку! -- закричала Леля. Когда прибежали дети, шумные, звонкоголосые, быстрые и светлые, как капельки разбежавшейся ртути, Кусака замерла от страха и беспомощного ожидания: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее непримиримую злобу. И когда все наперерыв стали ласкать ее, она долго еще вздрагивала при каждом прикосновении ласкающей руки, и ей больно было от непривычной ласки, словно от удара.III
Всею своею собачьей душою расцвела Кусака. У нее было имя, на которое она стремглав неслась из зеленой глубины сада; она принадлежала людям и могла им служить. Разве недостаточно этого для счастья собаки? С привычкою к умеренности, создавшеюся годами бродячей, голодной жизни, она ела очень мало, но и это малое изменило ее до неузнаваемости: длинная шерсть, прежде висевшая рыжими, сухими космами и на брюхе вечно покрытая засохшею грязью, очистилась, почернела и стала лосниться, как атлас. И когда она от нечего делать выбегала к воротам, становилась у порога и важно осматривала улицу вверх и вниз, никому уже не приходило в голову дразнить ее или бросить камнем. Но такою гордою и независимою она бывала только наедине. Страх не совсем еще выпарился огнем ласк из ее сердца, и всякий раз при виде людей, при их приближении, она терялась и ждала побоев. И долго еще всякая ласка казалась ей неожиданностью, чудом, которого она не могла понять и на которое она не могла ответить. Она не умела ласкаться. Другие собаки умеют становиться на задние лапки, тереться у ног и даже улыбаться, и тем выражают свои чувства, но она не умела. Единственное, что могла Кусака, это упасть на спину, закрыть глаза и слегка завизжать. Но этого было мало, это не могло выразить ее восторга, благодарности и любви, -- и с внезапным наитием Кусака начала делать то, что, быть может, когда-нибудь она видела у других собак, но уже давно забыла. Она нелепо кувыркалась, неуклюже прыгала и вертелась вокруг самой себя, и ее тело, бывшее всегда таким гибким и ловким, становилось неповоротливым, смешным и жалким. -- Мама, дети! Смотрите, Кусака играет! -- кричала Леля и, задыхаясь от смеха, просила:-Еще, Кусачка, еще! Вот так! Вот так... И все собирались и хохотали, а Кусака вертелась, кувыркалась и падала, и никто не видел в ее глазах странной мольбы. И как прежде на собаку кричали и улюлюкали, чтобы видеть ее отчаянный страх, так теперь нарочно ласкали ее, чтобы вызвать в ней прилив любви, бесконечно смешной в своих неуклюжих и нелепых проявлениях. Не проходило часа, чтобы кто-нибудь из подростков или детей не кричал: -- Кусачка, милая Кусачка, поиграй! И Кусачка вертелась, кувыркалась и падала при несмолкаемом веселом хохоте. Ее хвалили при ней и за глаза и жалели только об одном, что при посторонних людях, приходивших в гости, она не хочет показать своих штук и убегает в сад или прячется под террасой. Постепенно Кусака привыкла к тому, что о пище не нужно заботиться, так как в определенный час кухарка даст ей помоев и костей, уверенно и спокойно ложилась на свое место под террасой и уже искала и просила ласк. И отяжелела она: редко бегала с дачи, и когда маленькие дети звали ее с собою в лес, уклончиво виляла хвостом и незаметно исчезала. Но по ночам все так же громок и бдителен был ее сторожевой лай.IV
Желтыми огнями загорелась осень, частыми дождями заплакало небо, и быстро стали пустеть дачи и умолкать, как будто непрерывный дождь и ветер гасили их, точно свечи, одну за другой. -- Как же нам быть с Кусакой? -- в раздумье спрашивала Леля. Она сидела, охватив руками колени, и печально глядела в окно, по которому скатывались блестящие капли начавшегося дождя. -- Что у тебя за поза, Леля! Ну кто так сидит? -- сказала мать и добавила:- А Кусаку придется оставить. Бог с ней! -- Жа-а-лко, -- протянула Леля. -- Ну что поделаешь? Двора у нас нет, а в комнатах ее держать нельзя, ты сама понимаешь. -- Жа-а-лко, -- повторила Леля, готовая заплакать. Уже приподнялись, как крылья ласточки, ее темные брови и жалко сморщился хорошенький носик, когда мать сказала: -- Догаевы давно уже предлагали мне щеночка. Говорят, очень породистый и уже служит. Ты слышишь меня? А эта что -- дворняжка! -- Жа-а-лко, -- повторила Леля, но не заплакала. Снова пришли незнакомые люди, и заскрипели возы, и застонали под тяжелыми шагами половицы, но меньше было говора и совсем не слышно было смеха. Напуганная чужими людьми, смутно предчувствуя беду, Кусака убежала на край сада и оттуда, сквозь поредевшие кусты, неотступно глядела на видимый ей уголок террасы и на сновавшие по нем фигуры в красных рубахах. -- Ты здесь, моя бедная Кусачка, -- сказала вышедшая Леля. Она уже была одета по-дорожному -- в то коричневое платье, кусок от которого оторвала Кусака, и черную кофточку.- Пойдем со мной! И они вышли на шоссе. Дождь то принимался идти, то утихал, и все пространство между почерневшею землей и небом было полно клубящимися, быстро идущими облаками. Снизу было видно, как тяжелы они и непроницаемы для света от насытившей их воды и как скучно солнцу за этою плотною стеной. Налево от шоссе тянулось потемневшее жнивье, и только на бугристом и близком горизонте одинокими купами поднимались невысокие разрозненные деревья и кусты. Впереди, недалеко, была застава и возле нее трактир с железной красной крышей, а у трактира кучка людей дразнила деревенского дурачка Илюшу. -- Дайте копеечку, -- гнусавил протяжно дурачок, и злые, насмешливые голоса наперебой отвечали ему: -- А дрова колоть хочешь? И Илюша цинично и грязно ругался, а они без веселья хохотали. Прорвался солнечный луч, желтый и анемичный, как будто солнце было неизлечимо больным; шире и печальнее стала туманная осенняя даль. -- Скучно, Кусака! -- тихо проронила Леля и, не оглядываясь, пошла назад. И только на вокзале она вспомнила, что не простилась с Кусакой. Кусака долго металась по следам уехавших людей, добежала до станции и -- промокшая, грязная -- вернулась на дачу. Там она проделала еще одну новую штуку, которой никто, однако, не видал: первый раз взошла на террасу и, приподнявшись на задние лапы, заглянула в стеклянную дверь и даже поскребла когтями. Но в комнатах было пусто, и никто не ответил Кусаке. Поднялся частый дождь, и отовсюду стал надвигаться мрак осенней длинной ночи. Быстро и глухо он заполнил пустую дачу; бесшумно выползал он из кустов и вместе с дождем лился с неприветного неба. На террасе, с которой была снята парусина, отчего она казалась обширной и странно пустой, свет долго еще боролся с тьмою и печально озарял следы грязных ног, но скоро уступил и он. Наступила ночь. И когда уже не было сомнений, что она наступила, собака жалобно и громко завыла. Звенящей, острой, как отчаяние, нотой ворвался этот вой в монотонный, угрюмо покорный шум дождя, прорезал тьму и, замирая, понесся над темным и обнаженным полем. Собака выла -- ровно, настойчиво и безнадежно спокойно. И тому, кто слышал этот вой, казалось, что это стонет и рвется к свету сама беспросветно-темная ночь, и хотелось в тепло, к яркому огню, к любящему женскому сердцу. Собака выла.Тема №2. Проза начала века. Л. Андреев. А. Куприн. 1. Проблематика рассказов Л. Андреева: осознание сложности и трагедийности бытия, одиночество и растерянность человека в окружающем мире. Жестокое и несправедливое устройство мира и его изображение в ранних рассказах («Баргамот и Гараска», «Петька на даче»). Ценности бытия в рассказе «Жили- были». Рациональное и иррациональное в рассказе «Большой шлем».
2. Тематика рассказов А. Куприна. Разнообразие жизненных впечатлений и их отражение в творчестве писателя. Многообразие типов и характеров героев. Гимн вечной любви в повести «Гранатовый браслет». Повесть «Поединок» – «мучительное сознание одиночества и затерянности среди чужих, недоброжелательных людей».
Материалы данного раздела могут быть использованы для выполнения следующих заданий:
составление хронологических таблиц по жизни и творчеству писателей, подготовка устных сообщений о жизни и творчестве И. Куприна и Л. Андреева,
написание сочинений «Человек и мир в рассказах Л. Андреева», «Повесть Куприна «Гранатовый браслет» – гимн вечной любви», «Изображение бесчеловечности и безнравственности жизни в повести Куприна «Поединок», «Путь нравственного становления «маленького человека» в повести «Поединок».
Л. Андреев и А. Куприн – интересные и яркие прозаики начала века. Разные по творческой манере, кругу тем, характеру и мировосприятию, они оба публиковались в издательстве «Знание», возглавляемом Горьким. Их произведения – яркие и самобытные явления реалистической прозы начала века.
ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА Л.Н. АНДРЕЕВА ДАТА ФАКТ
9 (21) августа 1871 Родился в г. Орле в семье мещанина – частного землемера 1882 Зачислен в Орловскую классическую гимназию. Имел склонность к
изучению гуманитарных предметов, в остальном не отличался успехами.
1889 Смерть отца. Семья остро нуждается, часто живут на заработки Андреева от частных уроков и живописно-оформительских работ
1891 Закончил гимназию и поступил на юридический факультет СПб университета.
1892 Отчислен из университета по причине отсутствия средств для оплаты образования.
1892-1897 Продолжает образование и заканчивает юридический факультет Московского университета. Начинает работу в качестве присяжного поверенного, но вскоре отказывается от юридической карьеры и начинает заниматься репортерской деятельностью.
1898 Начинает работу в ежедневной общественно-политической и литературной газете «Курьер», где под псевдонимом Джеймс Линч публикует фельетоны, судебные очерки, театральные рецензии.
Апрель 1898 Литературный дебют – в газете «Курьер» под собственным именем автора опубликован рассказ «Баргамот и Гараська». Большой успех в литературных и читательских кругах.
1901 Издательство «Знание» выпустило 8 изданий первого тома собрания сочинений. Обретает репутацию «властителя дум», его талант признали Толстой, Чехов, Короленко, Горький.
1901 Первые экспрессионистские опыты писателя (рассказы «Ложь», «Стена»).
1905 Увлечение идеями революции. Кратковременный арест за предоставление своей квартиры для заседания ЦК РСДРП. Мировоззрение остается противоречивым
1904 Начало активной драматургической деятельности, создает как реалистические, так и модернистские драмы.
1906-1909 Особенный успех нереалистических философских пьес («Жизнь человека», «Царь Голод», «Анатэма» и др). Многочисленные постановки в Петербурге и Москве, в том числе в Художественном Театре. Цензурой ряд пьес запрещен к постановке.
1910-1916 Выступает как теоретик нового театра. Пишет «Письма о театре», проповедует идею, о том, что «драматургия действия» исчерпала себя, необходим новый театр психологических коллизий. Пропагандирует манеру условного театра. Его эксперименты созвучны более поздним исканиям европейского театра.
Февраль 1917 Принял революцию, но быстро пережил глубокое разочарование, поскольку революционное изменение мира сопровождалось разгулом насилия и жестокости. Резкое неприятие большевизма.
После октября 1917 Отъезд в Финляндию. Когда Финляндия получила самоопределение, оказался в эмиграции. Работа над последним романом – «Дневник Сатаны». Тяжелый кризис: «Нет России. Нет и творчества… Изгнанник трижды: из дома, из России и из творчества».
Мотивы творчества Леонида Андреева. Человек и мир в рассказах писателя. Изображение несправедливого и жестокого мира в ранних рассказах Л. Андреева (материалы для сочинения). Л. Андреев был человеком с трагическим мироощущением, болезненно воспринимавшим несовершенство бытия. Эта особенность его личности и обусловила напряженный интерес писателя к извечным тайнам и проблемам жизни, истокам ее драматизма и несправедливости. Человек и власть судьбы над ним, трагическое одиночество, непонимание мира, других себя – и в то же время проявление воли и готовности вступить в неравный поединок с равнодушными и жестокими силами рока – таковы коллизии произведений зрелого писателя. Поэтому можно говорить об Андрееве как о писателе философского склада.
Однако ранние его рассказы совсем иные. Они продолжают традиции русского реализма, в основном сориентированы на художественный опыт Достоевского в изображении мира «бедных людей». Картины жизни «униженных и оскорбленных» вызывают боль и сострадание. Однако в душах людей, живущих в нищете и унижении, все же теплятся искры человечности, надежды, самоуважения.
Первый рассказ Л. Андреева «Баргамот и Гараська», опубликованный в газете «Курьер» в 1898 году, по жанру является типичным пасхальным рассказом. Два героя абсолютно противоположны друг другу. Сильный, серьезный, обстоятельный городовой Баргамотов, по прозвищу Баргамот, со своими мечтами о семейном празднике, родительской нежностью к детям и «уважительными» подарками лавочника выглядит еще более внушительно и серьезно рядом с жалким, неприкаянным, бездомным, вечно пьяненьким Гараськой, у которого одежда превратилась в грязные лохмотья, а физиономия хранит следы привычки «к алкоголю и кулаку ближнего».
Отношения этих людей определены и социально обусловлены. Солидный страж порядка с брезгливым презрением относится к бродяге и вору. Но в день Светлого Христова Воскресенья эти предопределенные отношения вдруг начинают развиваться непредсказуемо. Гараська падает и разбивает крашеное яичко, которым хотел
похристосоваться с Баргамотом. Горе его искренне и безутешно. Он плачет, как говорит Андреев, воет, «как бабы воют по покойнику», воет «без слов, по-собачьи».
Мы вдруг начинаем понимать, что в душе опустившегося человека живет острое желание «человеческой» жизни, жизни «не хуже, чем у людей», не просто тепла и сытого благополучия, но того, что дает человеку уважение других и самоуважение. Не яичка жаль пьяненькому Гараське, а того, что не получилось «по-людски». И вдруг чужая боль поражает толстокожего стража порядка. Ему представляется, что красивое мраморное яичко, подаренное почтительным лавочником и приготовленное в подарок любимому сыну Ванюшке, разбилось И эта мысль, и самые рыдания Гараськи неожиданно пробудили в душе Баргамота незнакомое чувство жалости и сострадания. Он смотрит на Гараську и чувствует, что этот человек ему «жалок, как брат родной, кровно своим же братом обиженный».
Меняется его тон – от злого окрика до «бормотания», незнакомые чувства – стыд, жалость – теплой волной затопляют душу. «Он всем своим нескладным нутром ощущал не то жалость, не то совесть. Где-то в самых отдаленных недрах его дюжего тела что-то назойливо сверлило и мучило». Новое, незнакомое чувство оказывается сильным и властным, оно требует поступка, и Баргамот зовет Гараську к себе разговляться.
Дома у Баргамота Гараську сажают за стол, кормят наваристыми щами, которых он, наверное, отродясь не ел. И мы видим, что меняется не только городовой, пронзенный чувством жалости и сострадания. Меняется и убого-наглый ерник Гараська. Ему, может быть, впервые в жизни совестно себя – своих лохмотьев, грязи, пьянства. Деликатная жена городового пытается успокоить гостя и уважительно, вежливо потчует, обращаясь по отчеству: «Кушайте, Герасим Андреич!» И Гараська роняет ложку, падает головой на стол и в голос рыдает, потому что «…как родился, никто по отчеству… не называл…»
В этой истории есть пасхальная добрая сентиментальность, есть мысль о любви к ближнему – прекрасном христианском чувстве, преображающем душу. Но есть и еще одна деталь, выводящая рассказ за рамки традиционных пасхальных историй с благополучным финалом. Эта деталь – «жалобный и грубый вой Гараськи», потрясенного человеческим отношением к себе, может быть, впервые испытанным уважением.
Как же уродлив мир, в котором естественное право человека на уважение, на чувство собственного достоинства не реализуется, где человек утрачивает даже имя свое. Этой деталью словно стирается мотив пасхальной идиллии в рассказе, и на передний план остро проступает тема неблагополучия и страдания, столь характерная для творчества раннего Леонида Андреева.
Ярко звучит этот мотив и в рассказах о детских судьбах. Всего несколько дней счастья выпадает на долю «парикмахерского мальчика»
Петьки, который в жизни за городом впервые ощутил себя ребенком, беззаботным, радующимся жизни и свободным (рассказ «Петька на даче», 1899 год).
Когда его счастливое пребывание на даче внезапно прерывается, мальчик рыдает, однако это не обычные детские слезы, которыми ребенок старается обратить на себя внимание взрослых, а настоящий мучительный вой, рвущийся из души. Мальчик сжимает в кулак худую ручонку, бьет ею «по чем попало, чувствуя боль от острых камешков и песчинок» и «как будто стараясь еще усилить ее».
На фоне этого страшного, недетского плача холодными и равнодушными выглядят хозяева дачи, у которых в кухарках служит Петькина мать. Барин говорит жене, втыкающей перед зеркалом в волосы белую розу, о том, что «детское горе непродолжительно». И весь диалог «господ», в котором звучат слова притворной жалости, происходит перед уходом в сад, где на вечер назначены танцы и уже слышна музыка. Отстраненность, равнодушие к чужому горю, столь же отвратительные, сколь и фальшивое сострадание, изображены писателем резко и безжалостно.
А «успокоившийся» Петька едет рано утром в вагоне поезда, спешащего в город, и на лице его, еще недавно живом и детском, обозначились морщинки, словно у старого человека. Об этих морщинках писатель говорит «ютятся», как бы подчеркивая этим глаголом мотив жалости, сиротства, страдания. Еще недавно живой и быстрый Петька опять превращается в сонного и апатичного полуребенка – полустарика.
И только поздними вечерами в мальчик просыпалась живая душа, и голосок его «звенел и волновался», рассказывая Николке о радостях и чудесах дачной жизни. А вокруг продолжает жить отвратительный мир – мир пьяных криков, ругани и драк, мир развратных женщин, мир жестокости и грязи.
Не знает светлого детства и гимназист Сашка. Восковой ангел, принесенный им с елки в богатом доме, рождает у мальчика счастливые надежды. Но хрупкий ангелочек тает, а вместе с ним исчезает и мечта. (Ангелочек, 1899).
Эти рассказы, изображающие несправедливость жизни, страдания детей и взрослых, в итоге могли бы стать началом магистральной социальной темы – темы обличения бесчеловечного и жестокого мира. Но Андреев избирает иной путь – путь писателя-философа, пытающегося разглядеть первопричины, первоосновы жестокого миропорядка. Для него недостаточно - просто сказать, что общество устроено дурно. Это лишь следствие, а причины кроются глубже. Попытка понять рычаги, механизмы, приводящие мир в движение, осознать общие законы бытия предпринята писателем в ряде произведений.
Ценности бытия и отношение человека к жизни (материалы для сочинения Обратимся к рассказу «Жили-были» , написанному в 1901 году. Действие рассказа происходит в Москве, в университетской клинике. Общей бедой – болезнью и страданием – объединены три разных героя: купец Лаврентий Кошеверов, «богатый и одинокий», дьякон Филипп Сперанский, чем-то похожий на ребенка, и молодой студент Константин Торбецкий.
Кошеверов приехал в клинику издалека. Огромный, сильный, молчаливый и замкнутый человек, он сразу же просит никого к нему не пускать в приемные дни, чем несказанно удивляет няньку, поскольку в болезни человек обычно стремится к людям, ищет сочувствия и сострадания. Автор называет его угрюмым, постоянно подчеркивает его обособленность, недоброжелательность, тяжелый характер.
Когда врачи осматривают его, возникает вопрос о прошлой жизни купца. И герой неохотно и отрывочно говорит о себе, и из этих рассказов получается, что он «много ел, много пил, много любил женщин и много работал». Но по ходу рассказа возникает странный и страшный эффект: герой словно отчуждается от себя самого и перестает узнавать себя в том человеке, о котором он рассказывает. Действительно, итогом этой жизни, где было так много всего, становятся болезнь, озлобленность и одиночество. Нет ни одного человека, которого бы волновало здоровье купца, да и он сам никого не хочет видеть, ни о ком не вспоминает в эти тяжелые, возможно, последние дни своей жизни. «Смутным чувством глубокого одиночества» называет автор состояние его души, до того опустошенной, что герой становится равнодушным к происходящему с ним. Люди – доктора, студенты, больные – кажутся ему кондукторами или пассажирами на железной дороге, где тысячи людей перевезли и тысячи перевезут еще. И все разговоры – это всего лишь разговоры о билете. И чем больше занимались в больнице телом купца, «тем глубже и страшнее становилось одиночество души».
Иногда только бывали у него всплески эмоций, темных, злых. Например, когда к студенту Торбецкому приходила девушка, Лаврентий Петрович, в отличие от дьякона, не покидал палату, но делал вид, что спит, и сквозь прикрытые ресницы наблюдал за молодыми людьми, за их нежностью, быстрыми поцелуями. И в эти минуты тяжелое чувство поднималось в нем: «…в сердце у него загоралась боль, и биться оно начинало неровно и сильно, а массивные скулы выдавались буграми и двигались». Какова природа этого чувства? Вероятно, это зависть, темная, страшная зависть к чужой силе, молодости, красоте, любви. Зависть, граничащая со злобой. Вспомним, что, когда в финале рассказа девушка не приходит к студенту, купец злорадно спрашивает: «А
сестрица-то ваша сегодня, вижу, опять не придут?». Интонации его автор характеризует при помощи таких слов, как «притворное добродушие» и «нехорошая улыбка».
Его дни полны раздражением и злобой, а ночи – тяжелой бессонницей и мрачными мыслями о жизни, в которой все силы были растрачены «без нужды, без пользы, без радости». Жизнь обернулась замкнутым кругом, «одной горькой обидой и ненавистью». Когда был молод, он воровал у хозяина, его ловили и били беспощадно, а он люто ненавидел тех, кто его бил. А в старости «стали обкрадывать его самого, и он ловил неосторожных и жестоко, без пощады бил их…». Эти ненависть и обида выплеснулись в «грубом и злобном голосе», в «бессмысленных, жестоких словах», сказанных отцу дбякону, верящему в свое выздоровление:
На Ваганьково кладбище пойдешь, - вот куда! Говоря это, он старается, чтобы ни одно слово не миновало того, в кого оно было
направлено. А потом, со злобным удовольствием смакуя детали, рассказывает об ужасах анатомички, о том, «как здесь покойников хоронят». И с жестоким наслаждением говорит: «Жить тебе всего неделю».
В этом человеке кричит мучительный страх смерти, порожденный ощущением бессмысленно прожитой жизни и в свою очередь порождающий жестокое, злобное отношение к людям.
Рядом с купцом Кошеверовым живет его антипод – дьякон Филипп Сперанский. Сверстник Лаврентия Петровича, он похож на радостного и наивного ребенка, и не только внешне, но и по манере поведения, искренней восторженности, любовному, радостному отношению к миру.
Он любит всех и все. Его восхищение вызывают и больничные порядки, и наличие температуры у человека, и ум врачей, их образованность и обходительность, и высокий рост собственной жены и детишек. И печать на грамоте, подтверждающей его дьяконский чин, похожая на ватрушку, и яблоня «белый налив», и солнце, и веселые весенние крики воробьев за окном, и то, как уважительно рассказывал о его жизни доктор студентам. Любимые его слова («по-небесному», «за милую душу»), трогательная манера всех и за все благодарить также показывают восторженную благодарность человека за счастье жить.
А жизнь для дьякона действительно счастье, потому что он умеет искренне, по- детски радоваться всему. Вспомним, как он получает письмо из дому, как восхищается обведенным контуром растопыренной детской ладошки внука своего Тосика. И эта радость, бурно льющаяся из души, волшебно преображает его лицо. «Изжелта- бледное», оно «становилось на минуту лицом здорового человека». А ведь дни отца дьякона сочтены. .
Но одиноким он себя не чувствует. Потому что умудрился буквально в несколько дней перезнакомиться со всеми в клинике: и с врачами, и со студентами, и с больными, и с их посетителями. Он охотно и откровенно рассказывает о себе и так наивно и любознательно расспрашивает о других, что никто на него не сердится и все с удовольствием рассказывают, видя в нем благодарного и заинтересованного слушателя. Он открыт миру, как ребенок. Его доброжелательность построена на любовном отношении к людям, к жизни. Любовь – вот основа его отношений с миром. И не зря так пронзительно и восторженно звучат в его устах слова молитвы, исполненные любви и благодарности Богу.
И в этом радостно-любовном отношении к миру отец дьякон способен хоть на мгновение тронуть лучшие струны даже такой грубой и черствой человеческой души, как душа купца Кошеверова.
Вспомним ночную сцену в финале рассказа, когда купец просыпается от звуков плача. Чужая боль, чужое страдание вдруг пробуждают в нем что-то человеческое, и он, превозмогая болезнь, тяжело преодолевает несколько шагов до кровати дьякона, садится рядом и обращается к нему уже не жесткими, циничными, злобными, а простыми человеческими словами утешения и просьбы о прощении. Теплая жалость - совершенно незнакомое чувство - вдруг охватывает Кошеверова.
Неожиданно выясняется, что дьякон плачет не потому, что боится смерти. Эта причина слез была бы понятна Лаврентию Петровичу. Но страха смерти у дьякона нет. Есть другое – трогательное и детски мудрое чувство любви к миру, выраженное в простых словах: «Ах, отец, отец! Солнышка жалко».
Именно этим словам суждено пробудить зачерствевшую душу купца. «Но тут же он вспомнил тот поток горячего света, что днем вливался в окно и золотил пол, вспомнил, как светило солнце в Саратовской губернии на Волгу, на лес, на пыльную тропинку в поле, - и всплеснул руками. И ударил ими себя в грудь, и с хриплым рыдание упал лицом вниз на подушку, бок о бок с головой дьякона. Так плакали они оба. Плакали о солнце, которого больше не увидят, о яблоне «белый налив», которая без них даст свои плоды, о тьме, которая охватит их, о милой жизни и жестокой смерти».
Рассказ завершается тремя короткими зарисовками, изображающими каждого из героев.
Лаврентий Петрович умирает той же ночью, умирает, так и не успев, не сумев сделать чего-то важного, как ему казалось, так и не воспользовавшись плодами истины, открывшейся ему в последний момент. Картина его смерти мрачна и жестока, но жизнь вообще жестока и несправедлива, как считает писатель, хотя она и прекрасна.
Отец дьякон, убежденный докторами в том, что он будет жить, поверил и был счастлив: «кланялся с постели одной головой, благодарил и поздравлял всех с праздником». До последних мгновений не перестанет этот человек любить жизнь и радоваться ей, благодарить за каждое мгновение.
А студент был счастлив и явно выздоравливал, потому что девушка опять приходила к нему, была нежна и ласкова.
Рассказ о болезни и смерти завершается мотивом выздоровления и словами: «Солнце всходило».
В этой фразе – мотив веры в незыблемость светлых основ бытия. В борьбе со смертью, с равнодушными и слепыми силами мироздания у человека есть одно оружие – любовь и вера. Мысль о смерти, с точки зрения писателя, для одних делает жизнь бессмысленной и жестокой, а для других – усиливает ощущение жизни, придает ей большую остроту и яркость.
Злоба и безразличие, эгоизм и одиночество купца Кошеверова словно обесценивают его физическую силу, делают его беззащитным перед лицом смерти. А детски беспомощный и слабый дьякон черпает необыкновенную силу в любви к людям и к жизни – и в этой любви находит спасение. Купец мертв еще до своей физической смерти. Дьякон будет жить в любимых и любящих людях.
Смерть неизбежна, удел человека – трагедия, законы мироздания жестоки и несправедливы. Сила человеческого духа, способного противостоять жестокости рока, видится Андрееву в вере и любви.
Рациональное и иррациональное, реальное и фантастическое в художественном мире Л. Андреева (материалы для сочинения. В 1899 году выходит в печати рассказ Андреева «Большой шлем». Реальный бытовой сюжет произведения словно переосмысляется в философско-психологическом аспекте. Сюжет рассказа прост и трагичен одновременно. Четыре провинциала-обывателя, уже немолодые, трое мужчин и одна женщина, уже много лет, словно по заведенному графику, регулярно собираются для игры в винт. ОР прошлом и настоящем их мы практически ничего не знаем.
Однако есть у Андреева одна интересная и выразительная деталь. Хозяйка, Евпраксия Васильевна, дама в возрасте «за сорок», когда-то в юности была влюблена в студента. Автор замечает, что она уже сама не помнила подробностей истории своей единственной в жизни любви, не помнила, почему они расстались, но ежегодно отправляла небольшую сумму в качестве пожертвования для нуждающихся студентов. Эта деталь прекрасно показывает, как формализуются чувства, как переживания утрачивают глубину и силу и подменяются безликой. Анонимно посланной денежной купюрой.
Истинные чувства, как и страсть игры, незнакомы большинству героев Андреева. «игра в денежном отношении была ничтожная», - замечает автор в самом начале повествования. Тем самым сразу разрушая традиции Пушкина и Достоевского, когда игра была связана с мгновенным переворотом судьбы, чудом, страстью.
В основном герои рассказа играют спокойно, не горячась. Один из них – Яков Иванович – всегда верен своему принципу – не играть больше четырех взяток. И даже когда на руках у него явно более сильная комбинация карт, он все равно заказывает свои привычные четыре взятки.
Брат и сестра, Евпраксия Васильевна и Прокопий Васильевич, всегда играют в паре, им чужд истинный азарт игры, играют они «на деньги» – именно поэтому они и составляют пару, чтобы не играть друг против друга. И хотя в средствах оба не нуждаются, а выигрыши действительно копеечные, все же деньги для них тот эквивалент, которым они привыкли пользоваться и мерить все в жизни. Они материальный эквивалент игры, чувства (вспомним пожертвования героини для нуждающихся студентов), скорее даже не эквивалент, а замена, замена истинного азарта, истинных эмоций.
И все-таки один из героев, Николай Дмитриевич Масленников, отличается от других. Его мечта (в отличие от партнеров, он имеет мечту!) – сыграть «большой шлем в бескозырях», т.е. максимальную игру. И дело для него не в выигрыше, не в деньгах, а именно в том, чтобы взять верх над судьбой в азарте игры.
Еще одно отличие Масленникова от других игроков состоит в том, что он как-то связан с внешним миром. Фактически связь героев с реальностью происходит именно через него. То он приносит замечания о погоде, то политические новости, к которым, кстати сказать, герои вежливо - равнодушны, то вдруг исчезает на две недели, а когда возвращается, то выясняется, что у него есть сын, и этот сын за что-то арестован и отправлен в Петербург. В отличие от «бесчувственных» героев, Масленников – страстная натура, он радуется, переживает и страдает. Он азартно ведет себя за карточным столом, радуется хорошей погоде, а история с сыном сделала его как будто меньше ростом, и щеки его, недавно румяные, стали серыми. Его человеческую сущность Андреев подчеркивает еще одной деталью: он пропустил субботнюю игру, так как у него был приступ тяжелой сердечной болезни. Другие же герои – словно тени, лишенные всего человеческого.
Внешность героев как будто определяется их психологическим складом. Осторожный в игре Яков Иванович осторожен во всем. Он изображен как «маленький, сухонький старичок, зиму и лето ходивший в наваченном сюртуке и брюках» (Эта деталь чем-то напоминает чеховского «Человека в футляре»). «Игрок» Масленников прямо противопоставлен Якову Ивановичу, с которым они в игре составляют пару. Он «толстый и горячий», «краснощекий, пахнущий свежим воздухом».
Его горячность, его мечта о большой игре – это по сути дела наивная и дерзкая попытка вырваться из очерченного роком круга, испытать судьбу.
Правда, и у Якова Ивановича есть свой способ «обмануть судьбу» – это его принцип не играть больше четырех, не рисковать, не терять головы. Даже тогда, когда у него на руках был тот «большой шлем», о котором так мечтает Масленников, он все равно, верный себе, объявил четыре взятки. И в ответ на страстные восклицания Николая Дмитриевича заявил: «Никогда нельзя знать, что может случиться».
Герою, мечтающему о большой игре, увы, не везет. Карты не идут к нему, он рискует, проигрывает, волнуется – и снова ждет. Но карты проявляют к нему глубокое равнодушие. Их жизнь, идущая параллельно жизни людей, выразительно изображена в рассказе. Карты имеют свой характер, отличаются насмешливостью или непостоянством. Гротескные, фантастические образы шестерок, то смеющихся, то скалящих зубы, мрачно улыбающегося пикового короля словно создают ощущение живых характеров. Жизнь людей и жизнь карт никак не взаимосвязаны и никак не соотносятся: «…карты… жили своей таинственной и молчаливой жизнью, особой от жизни игравших в них людей».
А в их равнодушном и насмешливом отношении к Николаю Дмитриевичу чувствовалось что-то роковое, фатальное. Тема карт словно воплощает в конкретном образе мотив судьбы, рока, жестокого, властного и равнодушного к людям. И «странная перемена», вдруг произошедшая в их отношении к Масленникову, оборачивается трагедией смерти. Язык судьбы, логика рока для людей непостижимы. В тот момент, когда Николай Дмитриевич имеет на руках многообещающие карты и тянет руку за прикупом, с ним случается удар. Мгновенная смерть от паралича сердца помешала ему узнать, что его мечта о «большом шлеме» исполнилась. Жестокая, страшная насмешка судьбы!
Герой никогда не узнает о том, что карты пришли к нему. Эта мысль до глубины души потрясает Якова Ивановича, и он в отчаянии повторяет по слогам: «Ни-ког-да», - словно впервые осознавая смысл этого слова и стоящую за ним страшную тайну смерти.
Страшное слово заставляет героя плакать и о себе самом, и об умершем партнере, и о человеческой судьбе вообще. Он плакал и играл за Николая Дмитриевича его игру, его «большой шлем». Это символический жест. Осторожный человек, пытавшийся обмануть судьбу, никогда не игравший больше четырех, перед лицом смерти осознает всю бессмысленность собственных ухищрений и нарушает запрет. В ином ключе зазвучала его фраза, еще недавно наставительно сказанная Масленникову: «Никогда нельзя знать, что может случиться». Теперь он воочию убедился в том, что случается неизбежно и страшно, убедился в человеческой обреченности.
Но обреченные смерти люди даже перед лицом великой трагедии не умеют ни любить, ни жалеть друг друга. Вопрос, который больше всего волнует их (и это когда тело Масленникова еще лежит в соседней комнате!) – «А где же мы возьмем теперь четвертого?».
Однако и этим их холодное, мертвое равнодушие друг к другу не исчерпывается. Выясняется, что никто не знает адреса умершего, его дом придется разыскивать с полицией. И вдруг Евпраксия Васильевна задает старику Якову Ивановичу страшный, бестактный и равнодушный вопрос, как бы предвосхищающий следующее действие трагедии:
А вы, Яков Иванович, все на той же квартире? Жизнь подчинена всемогущему року. Человек обречен. Вот мысль рассказа
«Большой шлем». Но готов ли писатель смиренно принять власть рока. Подчиниться? Нет! Герой – бунтарь в рассказах Л. Андреева (материалы для сочинения). В его
произведениях появляются герои-бунтари. Их бунт обречен, поражение неминуемо. Но именно в таком обреченном бунте видит Андреев величие человеческой души.
Таков герой рассказа «Жизнь Василия Фивейского » (1903 год). Василий Фивейский – деревенский священник, судьба которого напоминает судьбу Иова Многострадального. Тонет в реке ясным летним днем первенец и любимец – сын Вася. Спивается, гибнет во мраке отчаяния и безумия жена, которая незадолго до смерти рожает страшного сына - идиота. Злой и черствой растет дочь Настя.
Нищета и страдания окружают героя и в собственном доме, и в деревне. Во время исповеди люди раскрывают перед ним свои бедные души, и он слышит слова зла, боли, отчаяния, тоски. Но священник одержим верой в высшую справедливость, в своих и чужих страданиях он ищет высший смысл. Герой поверил, что он – Божий избранник, призванный облегчить участь людей. Собственные беды и страдания не сломили его, он стоически переносит все испытания, которым подвергает его судьба, потому что верит в свое предназначение.
Василий Фивейский верит настолько, что хочет совершить чудо – воскресить нелепо погибшего бедняка, оставившего большую семью. И страстное желание добра, вера, казалось бы, дают ему великие силы.
Но чуда не происходит. Трижды обращается он к покойнику. Но тот по- прежнему нем и недвижим. Люди покидают церковь. Священник остается один, а перед глазами его стоит страшная маска идиота. И мир для героя рушится
Со страшными упреками обращается к Богу этот свято веровавший человек. Страдания бессмысленны и напрасны. Нет справедливости, нет оправдания тому, что происходит на земле. По сути, в сознании героя возникает та философская идея, к которой пришел сам автор. Человек ничтожен по сравнению со Вселенной. Смысл бытия, предопределенный свыше, справедливый и разумный, отсутствует. Но человек не должен смиряться с этим. Пусть бунт его обречен, но, возможно, смысл именно в этом порыве человека, бросающего вызов року.
В финале повести утративший веру и «возмутившийся» герой бежит, сквозь мрак, грозу, хаос стихии, по бездорожью. Эта сцена вырастает до масштабов символических – не таков ли путь человека в мире? «Все умерли!» – вот последняя мысль одинокого, отчаявшегося человека. Сердце не выдерживает, он умирает прямо на бегу, но последняя фраза повести изображает героя таким, «как будто и мертвый продолжал он бежать».
Л. Андреева принято называть экспрессионистом. Экспрессионизм – (от латинского «выражение», «выявление») - это направление, характерное для искусства 20 века, провозгласившее единственной реальностью субъективный духовный мир человека, а его выражение – главной целью искусства.
Писатели-экспрессионисты рисуют мир, проникнутый ощущением катастрофичности, человека – в разладе с действительностью, страдающего и гибнущего во враждебном ему мире. В произведениях экспрессионистов изображаются экстремальные психические состояния человека, изображаются с предельной напряженностью и выразительностью.
Формула изображения человека в искусстве экспрессионизма дана немецким драматургом Б. Брехтом: «Человек закричал». Одним из ярчайших произведений экспрессионизма в изобразительном искусстве является полотно художника Э. Мунка «Крик». На картине изображен человек, с перекошенным от напряжения лицом, рот открыт, из него несется крик боли и отчаяния, крик страдания. Произведения Л. Андреева А. Блок назвал «воплями».
Крики, вопли, стоны страдания, максимальная напряженность и выразительность, трагическое мироощущение, бунтарское начало – вот важнейшие черты, создающие портрет Леонида Андреева – художника и человека.
1920-1937 Трудные годы жизни на чужбине. Пишет мало, не удовлетворен собственным творчеством.
1937 Возвращается в Москву. 1938 Умер от тяжелой болезни, похоронен на Литераторских мостках
Волкова кладбища в Ленинграде.
Темы и образы прозы Куприна. Многообразие жизненных впечатлений, типов и характеров героев (материалы для сочинения). Проза Куприна стала одним из самых заметных явлений русской литературы начала века. Он не был философом, не был создателем художественной философии жизни, как его современник Леонид Андреев, но это нисколько не умаляет значения его творчества.
Наоборот, в его произведениях заметно усиливается событийное, сюжетное начало. Значение таланта Куприна в русской литературе можно приравнять к значению А. Дюма во французской и Дж. Лондона в американской.
Особенно близки Куприну художественные традиции Л. Толстого, его приемы психологического анализа, что в соединении с увлекательностью – вплоть до авантюрности - сюжета, доходчивостью, насущностью, актуальностью тем сделало его одним из самых популярных русских писателей начала века.
Практически все его сюжеты принадлежат повседневности, но повседневности, изображенной во всем богатстве и драматизме. Он мастер увлекательного сюжета, прекрасный рассказчик, умеющий передать дух здоровой романтики, буйство и богатство красок жизни. Жизнеутверждающее, здоровое начало присутствует в большинстве его произведений, он писатель, которого отличает зоркость, внимание, наблюдательность по отношению ко всему живому.
Во многих произведениях сильна автобиографическая нота, особенно это касается рассказов и повестей, объединенных «детской», «цирковой» или «армейской» тематикой.
Обилие и разнообразие сюжетов подсказывал Куприну его богатый жизненный опыт – опыт человека, много пережившего, с самого детства учившегося отстаивать свое «я», скитавшегося, сменившего десятки профессий, встречавшегося с разными людьми. Им владеет любовь к приключениям, интерес к «профессионалам риска». В кругу его общения не только литераторы, ученые, художники, но и балаклавские рыбаки, воздухоплаватель Уточкин, знаменитые борцы Поддубный и Заикин, цирковые атлеты, клоуны, выдающийся дрессировщик и цирковой артист Дуров.
Куприн предпочитал изображать людей активных, сильных духом, жизнелюбивых. Как и сам писатель, его герои наделены удивительным даром жизни. Они способны на поступок, дерзки, энергичны. Студенты, офицеры, солдаты, рыбаки, дети, циркачи, шпионы, журналисты, проститутки, актеры, телеграфисты – вот его герои, настоящая «река жизни», если воспользоваться названием одного из его рассказов. Но при всем богатстве типов и характеров любимый тип писателя – это тип «маленького человека», вдруг распрямившегося, почувствовавшего силу и чувство собственного достоинства вместе с острым желанием вырваться из колеи повседневности.
Изображение армейских нравов в повести «Поединок» (материалы для сочинения). Именно такой человеческий тип – тип «маленького человека» - воплощен в образе подпоручика Ромашова из повести «Поединок» (1905) – одного из самых ярких и талантливых произведений писателя. Опубликованная в сборнике «Знание», повесть привлекла огромное внимание русской читающей публики и остротой социальных проблем (изображением изнанки армейского быта), и драматичностью конфликта, и яркими, мастерски разработанными характерами, и мотивом противостояния человека и среды.
В повести разворачиваются как бы два конфликта – внешний и внутренний. Внешний воплощен в образах армейской среды, подавляющей человека,
унижающей его, ведущей к моральной деградации и разложению. Традиционно для
русской литературы образ офицера был воплощением чести, достоинства, благородства У Куприна же в повести в офицерской среде нет ни одного мало-мальски порядочного человека. Пьянство, интриги, жестокость, безнравственность, нищета, необразованность – все это развращающе действует на людей и губительно - на армию. Для русского общества, которое только что драматично пережило поражение России в русско-японской войне, повесть «Поединок» стала ответом на многие волнующие социальные вопросы, в частности, о том, почему сила и мощь русского оружия, ставшие легендарными со времени побед Суворова и Кутузова, ушли в прошлое, почему армия оказалась позорно бессильна.
Внутренний конфликт повести – это главная ее пружина – собственно и есть излюбленный купринский конфликт, связанный с пробуждением «маленького человека». Главный герой – подпоручик Ромашов изображен автором в удачно найденной антитезе собственного имени. Его называют то «Юрочкой» – нежным, детским, беззащитным именем, которым могут пользоваться только мать или любящая женщина, то Георгием – именем, связанным с великим святым - Георгием Победоносцем. Сила и слабость, мужество и беззащитность – вот полюса, между которыми в повести развивается образ героя.
Обратимся сначала к внешнему конфликту повести, реализованному в изображении армейской среды. Быт и нравы русской армии начала века хорошо знакомы писателю, который на собственном опыте ощутил жестокость бесчеловечной армейской системы.
Действие повести разворачивается в полку, квартирующем в крохотном местечке у самой прусской границы. На станции останавливаются поезда, уносящиеся в далекую, неправдоподобно прекрасную и насыщенную жизнь либо европейских, либо русских столиц. А в самом городке люди живут тупой, бессмысленной и убогой жизнью, уродующей их.
Что же представляет собой армейский быт, быт офицеров? Большинство из них «придавлены жестокой бедностью», унизительной и развращающей, толкающей человека на уродливые и безнравственные поступки.
Кто-то, не выдержав нищенского существования, запускает руку «в ротные суммы», присваивая деньги, принадлежащие солдатам.
Кто-то занимается совсем не мужественными делами, плохо совмещающимися в сознании со званием «офицер». Например, обремененный семьей поручик Зегржт Адам Иванович, «самый старый поручик в русской армии», которого по стечению каких-то нелепых случайностей постоянно обходят чином, пристрастился к «рукоделию», сперва по необходимости, чтобы просто содержать детей, а потом и ради заработка. Главный герой заглядывает к нему в окно в тот момент, когда он вышивает воротничок малороссийской рубашки. И Ромашов думает про себя, что он слышал, будто Зегржт занимается вышивкой на продажу.
Этим не исчерпываются хозяйственные затеи старого поручика: он разводит кур, держит квартирантов, кормит их обедами. Но неудачник неудачлив во всем: куры дохнут, обеды невкусны, квартиранты и столовники платят нерегулярно. Образ Адама Зегржта гротескный, доведенный до абсурда – и в то же время глубоко психологически правдивый. Этот образ, хоть и периферийный, но яркий и выразительный, убедительно показывает, как нищенское существования, уродливые условия жизни лишают офицера чувства собственного достоинства и мужественности, делают его суетливым и смешным. О каких победах армии можно говорить, если офицер занят только одной мыслью – мыслью о хлебе насущном?!
Мотив нищеты, убогого существования в повести повторяется. Главному герою Ромашову в лавочке перестают отпускать в долг, и денщик приносит ему в подарок дешевые сигареты. Назанский рассказывает о штабс-капитане Плавском, у которого нищета переросла в психоз жадности. Он ходит в лохмотьях, питается кое-как, сам себе готовя что-то на керосинке, но из своего сорокавосьмирублевого жалованья ежемесячно откладывает двадцать пять рублей. На его счету в банке уже скопилась внушительная
по его понятиям сумма – что-то около двух тысяч рублей. И деньги эти он тайно дает в рост под зверские проценты своим же товарищам. Неудачники, задавленные унизительной бедностью, разве могут они, эти люди, быть настоящими офицерами, хранителями древних благородных традиций славы и чести? Увы, нет.
Но не только нищета уродует людей. Уродует тупая бессмысленность армейской жизни, когда нет живого, разумного, осмысленного дела, а есть лишь муштра, доводящая до изнурения. «С силами солдат не считались», - пишет Куприн.
Выстраивается страшная пирамида самодурства и жестокости: высшее начальство давит на ротных офицеров, ротные – на младших, младшие гоняют унтеров, а те безобразно сквернословят и жестоко бьют солдат. И в основании этой пирамиды – простой солдат, какой-нибудь маленький и жалкий Хлебников, который просто не понимает, чего от него хотят, почему кричат, почему оскорбляют, почему бьют. Он дуреет от муштры, жестокости и недоедания. Вспомним в начале повести ситуацию, когда дошедший до исступления татарин кричит в ответ на любой вопрос только одно слово: "Заколу!» – и злобно замахивается штыком.
Самодурство – главный закон армии. Полковник Шульгович постоянно кричит на подчиненных, оскорбляет солдат и офицеров. «Я здесь царь и Бог!» – восклицает он. А ведь в сущности Шульгович не злой человек, в нем нет патологической жестокости. А просто есть обычное армейское желание не ударить в грязь лицом перед начальством, показать свою распорядительность и служебное рвение. Этот мотив карьеризма мы неоднократно встречаем в «Войне и мире» Толстого.
Уродливое отношение к службе как к возможности личного успеха, личной карьеры пробуждает в человеке страшное чувство индивидуализма и жестокости. И мы видим эти проявления в образах офицеров, созданных Куприным. Страшен капитан Осадчий, у которого в роте избивают, калечат солдат, а случаи самоубийства становятся привычными. А потом в офицерском собрании он, пьяный, кощунственно читает панихиду по умершему по его вине человеку, соединяя слова церковной службы с грязной, циничной бранью.
И даже лучшие из офицеров поражены отвратительной болезнью жестокости. Назанский рассказывает о полковнике Рафальском. Этот милый и странный человек, настоящий чудак, пронзительно любящий все живое, устраивает у себя дома своеобразный зоопарк, тратя все свои средства на содержание животных. Полковник Брем, как зовут его в полку, наивно-добрый человек, и добротой его пользуются все, потому что только стоит прийти к нему и проявить интерес к его животным, как можно тут же получить взаймы небольшую сумму денег, даже не очень беспокоясь о возврате, так как милейший Брем рассеян и деликатен.
Так вот, Назанский говорит, что однажды во время учений, когда горнист случайно подал не тот сигнал, полковник Брем, умный и добрый человек, подскочил к нему и изо всех сил ударил по рожку, прижатому к губам. Солдат выплевывал раскрошенные зубы вместе с кровью.
В заключение мрачного рассказа Назанский горько говорит, что даже самые лучшие, самые нежные, самые умные на службе вдруг делаются «низменными, смешными, злыми, глупыми зверюшками», потому что «никто из них в службу не верит и разумной цели этой службы не видит».
Жизнь полка действительно безумна и бессмысленна. Поэтому офицеры страшно пьют, то в одиночку, как полковник Слива, то вместе, допиваясь до утраты человеческого облика. Вспомним сцену в тихой комнате для проезжающих, когда два офицера тихо и задумчиво пьют «под лунный свет», «под собачий лай» и пр. Сцена поражает страшным безумием, полным абсурдом происходящего.
Пьют все. До болезни допивается умный и порядочный Назанский, который опустошен армейской жизнью, пьет главный герой повести – подпоручик Ромашов – почти мальчик с тихой и светлой душой, пьет старый полковник Лех, доходя до пьяного идиотизма, становясь всеобщим посмешищем.
Эта пьяная, бессмысленная, жестокая жизнь смещает все представления о достоинстве и чести, о порядочности, о смысле и цели человеческого существования, о добре и зле. Умный и талантливый капитан Стельковский развращает деревенских девушек. Арчаковский жульничает в карточной игре. Штабс-капитан Диц находит удовольствие в циничных и оскорбительных поступках. Полковник Петерсон мстит любовникам своей жены. Офицеры сплетничают, интригуют, циничная, грубая брань в порядке вещей в их среде.
Все желания, все порывы, все лучшие чувства подавляет такая жизнь. После училища Ромашов мечтает об умной, свободной, осмысленной, деятельной и благородной жизни, строит планы самообразования, покупает книги, выписывает журналы, собирается засесть за изучение языков и непременно сдавать экзамены в Академию Генерального штаба.
Но проходит совсем немного времени, и герой осознает, что даже мысль в нем задавлена, что планы ушли в небытие, неразрезанные книги покрываются пылью, журналы больше не присылают, так как подписка прекращена из-за неуплаты, а сам он пьет в офицерском собрании, играет в карты и тянет нелепый и скучный роман с пошлейшей, развратной, некрасивой и глупой «полковой дамой».
В этом мире все ценности смещены. Жестокость и грубость кажутся доблестью. Даже главный герой, подпоручик Ромашов, человек безусловно мягкий и сердечный, в своих мечтах рисует картину жестокого и кровавого подавления рабочих волнений, видя в этом проявление доблести и мужества, взлет собственной карьеры.
Молодые офицеры с удовольствием рассказывают, словно прекрасные легенды, истории о жестоких расправах, учиненных военными по незначительному поводу. Ложно понимаемая категория офицерской чести заставляет людей стреляться, убивать друг друга. Доброе имя полка позорят не развратник Диц, не садист Осадчий, не горький пьяница Лех, не тупица Николаев, а самые лучшие, самые благородные из героев – Назанский и Ромашов, те, чьи души еще не до конца раздавлены армейской машиной жестокости, бездумности, пошлости.
Вероятно, в повести «Поединок» читатель мог найти ответ на мучительный вопрос о том, почему на долю российской армии пришелся позор страшных поражений. Куприн подробно и выразительно изображает армейскую действительность и не находит в ней ничего внушающего оптимизм, показывает всю ее бесчеловечную, тупую, развращающую жестокость.
Нравственная проблематика повести. Путь духовного созревания «маленького человека». Социальной проблематикой повесть «Поединок» не исчерпывается. Внутренний конфликт произведения разворачивается в борьбе противоречий в душе главного героя. Два имени – Юрочка и Георгий, две тенденции развития характера.
Нежная мечтательность героя порой доходит до того, что Ромашов не видит, не воспринимает себя адекватно и произносит пошлые в своей красивости фразы из затасканных романов, словно дорисовывая, приукрашивая свой облик, не желая видеть правды.
Вспомним особенно яркую ситуацию на вокзале, когда Ромашов ловит на себе взгляд нарядной красавицы и думает: «Глаза прекрасной незнакомки с удовольствием остановились на стройной, худощавой фигуре молодого офицера». А когда через десять шагов оборачивается вновь, то видит, как женщина и ее спутник смеются, глядя ему вслед. И Ромашов, точно со стороны, видит себя – смешного, нелепого, неловкого, в очках, в шинели, заляпанной грязью, - и чувство острого, мучительного стыда пронизывает его.
Эта игра с самим собой, нежелание видеть правду, стремление приукрасить ее красивой ложью оборачивается для личности героя разрушительными последствиями. Пьянство, опустошенность, минуты мучительного стыда – вот то, что переживает герой, не способный на волевой поступок. Он много раз дает себе слово не ходить к Николаевым – и снова идет туда, где ему не рады, где с ним «не церемонятся». И как
отвратительно у него на душе в тот момент, когда он слышит разговор двух денщиков о себе: «Ходит, ходит…»
Он чувствует интуитивно, что его любимая -. прелестная, тонкая, изящная Шурочка раскрывается перед ним не до конца. Дважды в минуты особой близости с ней – на пикнике в день ее рождения и в финале повести у себя дома – Ромашов вдруг чувствует, как между ними «проползает» что-то нехорошее, скользкое, гадкое, отвратительное. Это ощущение рождается в минуты, когда проявляется истинная сущность Шурочки Николаевой – трезвая расчетливость, эгоизм.
Мы видим, что герой удивительно чуток к злу и фальши. Но каждый раз он отгоняет от себя эти мысли, не желая видеть истинное лицо женщины, которую он любит и которая жертвует им в угоду собственным интересам, желаниям, стремлению к красивой, интересной, яркой жизни. И это даже тогда, когда он уже знает историю Шурочки и Назанского! Чувствуя, ощущая правду, герой не хочет ее осознавать. Ромашов словно боится оставаться наедине с собой, и поэтому стремится к чуждым ему людям и времяпрепровождению. Его пугают порой собственные мысли, пугает трезвый взгляд на себя и других.
И все же Куприн ведет своего героя по пути самоосознания и правды. В повести разворачивается типичная для литературы начала века коллизия: «маленький человек» преодолевает свою слабость, осознает собственное «я», в нем зреет способность к сопротивлению давящей и отупляющей инерции жизни, страшной армейской машине.
Вдруг, оставшись один, под домашним арестом, герой жадно и остро начинает думать, ощущать себя как неповторимую и яркую человеческую индивидуальность. Звучит характерная для начала века ницшеанская проповедь величия человека. Но у подпоручика Ромашова эти идеи не принимают характер разрушительный, ведущий к насилию и самоутверждению ценой унижения других.
Благодаря осознанию себя как личности герой наконец обретает мужество назвать вещи своими именами, дерзко сказать капитану Осадчему, что он убийца, что ему не смешно, а больно и страшно, выплеснуть свою ненависть к грубому, пошлому, тупому Николаеву.
В этом своем новом состоянии, еще только едва осознанном, герой думает о бессмысленности и жестокости военной машины, о том, что если все люди договорятся между собой, скажут «нет» насилию, то не будет войны, армию можно будет распустить.
Куприн честно показывает, что осознание себя не меняет внешних обстоятельств жизни героя. Ведь именно тогда, когда Ромашов поглощен своими открытиями, и происходит та позорная и смешная ситуация, когда он сбил общее движение своей полуроты на парадном смотру.
Меняется что-то иное – в поведении, в ощущении себя. Осмеянный, униженный, Ромашов не сломлен. Он со вновь обретенным чувством собственного достоинства мужественно выдерживает тяжелый разговор с Николаевым после смотра, но не позволяет ему кричать на себя. А самое главное – он протягивает руку простому солдату Хлебникову, обращая к нему горькие и добрые слова: «Брат мой». И судьба «этих серых Хлебниковых» обретает для героя большое значение. Сам он берет маленького, больного солдата под свою защиту.
Ромашову удается преодолеть инерцию жизни. Он уединяется, отстраняется от общества офицеров, не пьет и всерьез думает об уходе из армии. Этот человек впервые познал счастье свободной мысли. Наедине с собой ему больше не было ни скучно, ни страшно.
Внутренняя благородная и честная сила, проснувшаяся в герое, диктует ему определенные поступки. Во время скандала у Шлейферши поручик Бек-Агамалов, взбешенный и пьяный, выхватывает шашку из ножен и замахивается ею на женщину. Мы помним, как в самом начале повести Бек показывал мастерство рубки и гордо заявил, что может снести голову человеку, и понимаем, что обнаженная шашка в руках пьяного поручика страшна. Все расступаются, и только один Ромашов «крепко, с силой,
которой он сам от себя не ожидал», схватил Бека. Герой понимает, что в этот момент он стоит между жизнью и смертью, но чувствует, что нравственная победа за ним. Ромашов спокойно и твердо произносит единственно возможные слова, обращенные к чести и благородству поручика:
Бек, ты не ударишь женщину… Бек, тебе будет всю жизнь стыдно.
Искры безумия гаснут в глазах Бек-Агамалова, и уже на обратном пути он крепко, до боли, с благодарностью жмет руку Ромашова.
Но жестокий мир не прощает человеку того, что он хочет вырваться, обретает чувство собственного достоинства и самоуважения. Ромашов гибнет на дуэли, бессмысленной, защищающей интересы этого хищного, жестокого мира. О его смерти сказано сухими словами рапорта, подписанного именем капитана, Дица, символизирующим в повести циничную, наглую, тупую, животную пошлость.
Тема любви в творчестве Куприна. Повесть «Гранатовый браслет» (материалы для сочинения). Тема любви является важнейшей в творчестве Куприна. Он полагал, что ярче всего человеческая индивидуальность выражается не в силе, не в успехах, не в таланте, но в любви. И поэтому лучшие его герои проходят через испытания любовью, которые обнаруживают в них могучую и светлую силу жизни, красоту, величие сердца.
Сентиментальная на первый взгляд история простого человека, бедного телеграфиста, полюбившего женщину из высшего света, составляет основу сюжета повести Куприна «Гранатовый браслет».
Этот сюжет документален. Он стал известен писателю благодаря дружбе с крупным чиновником Любимовым, который послужил прототипом для создания образа князя Василия Шеина.
Попробуем проследить, что же узнал Куприн из семейной истории и как воспроизвел это на страницах повести. Собственно, воспроизвел абсолютно точно все: и пылкие письма, которые молодая прелестная женщина получает от неизвестного человека, и подарок, полученный ею ко дню рождения, и гнев брата женщины, считавшего, что доброе имя семьи оскорблено.
Здесь есть интересный штрих. Брат реальной героини, так же, как и Николай Николаевич Булат-Тугановский в повести, возмущен не столько самой двусмысленностью ситуации, когда замужняя женщина получает письма и подарки от чужого человека, сколько тем, что человек этот не их круга. И скандальность,. оскорбительность ситуации для него именно в этом.
В реальной ситуации, как и в повести, муж и брат женщины, решаются нанести визит бедному телеграфисту. Активную роль берет на себя «оскорбленный» брат. Он требует, чтобы незадачливый влюбленный прекратил свои преследования и навсегда исчез из жизни их семьи. Обещание телеграфистом (в жизни он носил фамилию «Желтый», измененную Куприным на «Желтков») было дано и выполнено.
Что же добавил автор к этой истории? Он добавил финал, связанный с самоубийством героя и посещением мертвого княгиней Верой. Вероятно, может показаться, что писатель таким образом создает эффектную развязку ситуации, то есть решает задачи чисто художественные. И да, и нет. Безусловно, повесть в своем «литературном» варианте имеет характер более завершенный. Но дело не только в этом.
Финал важен для Куприна той внутренней нравственной победой, которую одерживает герой, победой истинного чувства над условностями жизни. Да, смешной телеграфист Желтков нелеп в своей «безумной любви» – именно таким он предстает в семейных анекдотах, карикатурах и стихах в альбоме Шеиных. Но на самом деле образ героя в финале не выглядит гротескным и жалким.
Вспомним сцену, когда князь Василий Шеин и Николай Николаевич Булат- Тугановский посещают убогую каморку Желткова. Николай Николаевич ведет себя высокомерно и дерзко, фамилию хозяина произносит замедленно, по слогам, точно по ходу вспоминая стершуюся мелкую подробность, не замечает протянутой ему руки и
обращается к князю в то время, когда Желтков ждет его ответа. Тон его ядовито- насмешлив. Он словно не слышит реплик Желткова, ведет собственную партию, говорит оскорбительно и жестко. Чего стоят только слова о том, что у него была мысль «обратиться к помощи власти», то есть решать вопросы чувств в административном порядке. И именно в этот момент разговора виноватый и приниженный тон Желткова меняется. Он смеется при словах Николая Николаевича «о властях», садится удобно в угол дивана, закуривает. Дальнейший разговор он ведет сидя, перебивает Николая Николаевича и в итоге достаточно дерзко объявляет, что говорить будет с князем Василием, игнорируя гневный жест Тугановского.
Почему так меняется манера поведения героя? Да потому, что он ощутил вдруг ту силу и независимость, которую дает ему любовь. Это чувство неподвластно ни властям, ни грубой силе. Он абсолютно свободен с этой минуты, обращается только к князю Василию, словно не слыша Тугановского, высокомерного и неделикатного. Это первая важнейшая победа телеграфиста Желткова, победа чувства над сословными предрассудками. Первая, но не единственная.
Князь Василий выслушивает Желткова, относится с уважением к его чувству, разрешает герою сделать телефонный звонок и написать прощальное письмо княгине Вере. Николай Николаевич возмущен, но князь Шеин непреклонен в своем решении, он чувствует, что присутствует при развязке «громадной трагедии души». Герой разрушает стереотипы поведения ревнивого мужа и видит в Желткове не человека, вторгшегося в его семью, нарушившего покой, оскорбившего своими притязаниями жену, а личность, умеющую глубоко и драматично переживать и достойную сострадания. И это вторая нравственная победа Желткова – победа над стереотипами обыденного сознания. И она для Куприна не менее важна, чем первая. Его герой в своей любви понят и уважаем даже мужем любимой им женщины. Это ли не велика сила чувства?!
И еще один раз Желтков, уже мертвый, добивается нравственной победы, утверждая великую силу любви. В глазах самой Веры Николаевны он из смешного «Пе Пе Же», назойливого воздыхателя, превращается в благородного, высокого рыцаря, чье имя будет связано навсегда в ее сознании с могучей и прекрасной музыкой Бетховена и словами молитвы. Княгиня Вера почувствовала всю силу, всю глубину его любви, той большой, вечной, исключительной любви, о которой мечтает каждая женщина.
«Крепка, как смерть, любовь», - произносит Куприн в повести «Суламифь», написанной по мотивам Библейской «Песни Песней». В такой любви, «единой, всепрощающей, на все готовой, скромной и самоотверженной», воплощается «вся красота земли». Любовь побеждает суету и тлен. Любовь правит миром. Гимн этой любви и создал Куприн, талантливый, яркий, жизнелюбивый писатель.
Два этих имени – Александр Куприн и Леонид Андреев – в начале ХХ века считались едва ли не самыми громкими. К. Чуковский в своём Дневнике рассказывает, как страстно ревновал И. Бунин к успеху своего приятеля Л. Андреева, который в то время был звездой первой величины и пользовался столь несомненной славой, что рядом с ним Бунина оскорбительно не замечали.
Ныне табель о рангах несколько изменилась, и именно И. Бунин числится в классиках – А. Куприн же с Л. Андреевым отодвинулись на второй план. Тем не менее именно они были и властителями дум, и законодателями литературной моды в ту памятную эпоху, когда расцвет русского искусства, известный ныне как “серебряный век”, подарил миру столько славных имён и художественных открытий, во многом ставших отправной точкой для эстетических исканий всего ХХ века.
Правда, в то время и А. Куприну, и Л. Андрееву доставалось от критики, причём довольно сильно. Перечитайте блестящую статью Д. Мережковского “В обезьяньих лапах”, и вы убедитесь, что для такой критики были основания. Примеры стиля Л. Андреева, его “цветов красноречия”, приводимые Мережковским, и сегодня остаются вполне убедительными: “сад вечно таинственный и манящий”, “острая тоска”, “жгучее воспоминание”, “молчаливая творческая дума”, “стихийная необъятная дума” и так далее – подобной риторики у этого писателя действительно немало. Крылатой стала и фраза Л. Толстого, что Л. Андреев пугает, а ему не страшно.
Однако тот же Мережковский, пытаясь разгадать загадку популярности Л. Андреева, его подчиняющей читателя, даже самого взыскательного, силы, замечает: “Произведения Л. Андреева напоминают письма самоубийц: “Под ложью правда, как под пеплом огонь; огня не видать, а дотроньтесь – обожжёт””.
Произведения Л. Андреева обжигают и сегодня – свидетельство правды писательского переживания и ещё чего-то, выходящего за рамки искусства. Л. Андреев касался каких-то общих болевых точек, каких-то нервных узлов самоощущения человека начала ХХ века, он был полон катастрофических предчувствий и умел это выразить так, что люди, решавшие свести счёты с жизнью, отправляли ему свои предсмертные письма.
Что касается А. Куприна, которому критика строго выговаривала за бытовизм и приземлённость, мелодраматизм и подражательность, то его произведения продолжают покорять жизненной достоверностью, вкусом к жизни и поразительным знанием действительности в самых её мельчайших подробностях, так что и сегодня представляются образцом честного и добротного реалистического письма.
Лександр Иванович Куприн (1870–1938) родился в городе Наровчатове Пензенской губернии, в небогатой семье; отец его, мелкий чиновник, умер, когда сыну шёл второй год. Мать, из татарского княжеского рода, после смерти мужа бедствовала и вынуждена была отдать сына в сиротское училище для малолетних, затем гимназия, позже преобразованная в кадетскую школу, подготовка к военной карьере. Однако не поступив в военную академию (этому помешал скандал, связанный с буйным, особенно во хмелю, нравом юнкера, сбросившего в воду полицейского), А. Куприн подал в отставку и, жадный до впечатлений, стал вести страннический образ жизни, пробуя разные – от грузчика до дантиста. Автобиографический жизненный материал лёг в основу многих его произведений.
Леонид Николаевич Андреев (1871–1918) происходил из семьи орловского землемера и дочери польского помещика. Уже в студенческие годы, учась на юриста в Петербургском, откуда был отчислен за неуплату, а затем в Московском университете, он подвизался на газетной ниве, подрабатывал судебными репортажами и фельетонами. Опыт работы в газете он считал чрезвычайно полезным для художественного творчества, в газетах были опубликованы и его собственные первые прозаические , посвящённые жизни социальных низов, сблизившие его, как и А. Куприна, с писателями реалистического направления, группировавшимися вокруг М. Горького. Именно последний способствовал выходу в издательстве “Знание” первой книги рассказов Л. Андреева (1901), получившей доброжелательные отклики критики и писателей-современников (Л. Толстого, А. Чехова и других), и долгое время оставался его ближайшим другом, хотя впоследствии они резко разошлись.
Фигурами А. Куприн и Л. Андреев были чрезвычайно колоритными.
Вот несколько штрихов к их облику.
И. Бунин об А. Куприне:
“...Александр Иванович очень гордился своей татарской кровью. Одну пору (во время своей наибольшей славы) он даже носил цветную тюбетейку, бывал в ней в гостях и в ресторанах, где садился так широко и важно, как пристало бы настоящему хану, и особенно узко щурил глаза. Это была пора, когда издатели газет, журналов и сборников на лихачах гонялись за ним по этим ресторанам, в которых он проводил дни и ночи со своими случайными и постоянными собутыльниками...”
К. Чуковский о Л. Андрееве:
“...Он был в каждом своём жесте вельможа. Его красивое, точёное, декоративное лицо, стройная, немного тучная фигура, сановитая, лёгкая поступь – всё это весьма гармонировало с той ролью величавого герцога, которую в последнее время он так превосходно играл. Это была его коронная роль; с нею он органически сросся. Он был из тех талантливых, честолюбивых, помпезных людей, которые жаждут быть на каждом корабле капитанами, архиереями в каждом соборе. Вторых ролей он не выносил во всём, даже в игре в городки, он хотел быть первым и единственным”.
Игровое, артистическое начало было присуще и тому и другому и по-своему выразилось в их творчестве.
Если А. Куприн, обладавший недюжинной физической силой и взрывным темпераментом, жадно устремлялся навстречу любому новому жизненному опыту, то Л. Андрееву, наделённому богатым воображением, достаточно было незначительной детали, чтобы выстроить на ней целый сюжет. Один знал жизнь досконально, подходил к ней как исследователь, добиваясь как можно более полного и подробного знания, остро ощущал мир во всём его чувственном многообразии; для другого знание реальности служило в основном толчком к философским обобщениям и постановке “проклятых вопросов” о жизни и смерти, одиночестве и отчуждении, любви и ненависти, чувстве и разуме.
Омимо литературы, Л. Андреев, например, замечательно рисовал, увлекался цветной фотографией, граммофонами, любил всё громадное; дом-замок, который он на гребне литературного успеха построил по собственному проекту в глухой финской деревне Райвола и где жил вплоть до последнего дня, наезжая временами в Москву и Петербург, поражал своей огромностью и экзотичностью. В нём всегда крутилось много народу – большая семья, (сыновья писателя – оба впоследствии литераторы: Вадим, 1902–1976, поэт, мемуарист; Даниил, 1906–1959, известный поэт-мыслитель), газетчики, гости, и среди этого шумного коловращения – Андреев в чёрной бархатной куртке, внутренне одинокий, живущий своими мрачными фантазиями и снами.
А. Куприн спускался под воду в водолазном костюме, летал на аэроплане (полёт этот закончился катастрофой, едва не стоившей Куприну жизни), организовывал атлетическое общество... Во время Первой мировой войны в его гатчинском доме был устроен организованный им и его женой частный лазарет. Писателя интересовали люди самых разных профессий: инженеры, шарманщики, рыбаки, карточные шулера, нищие, монахи, коммерсанты, шпики... Чтобы достоверней узнать заинтересовавшего его человека, почувствовать воздух, которым тот дышит, он готов был, не щадя себя, пуститься в самую немыслимую авантюру.
О бурной жизни Куприна и Андреева ходили легенды, репортёры преследовали их, окружая и без того громкие имена самыми невероятными слухами и небылицами.
Неудовлетворённость существующим порядком вещей тянула обоих писателей к революции, так что они отдали дань революционным настроениям, оба сочувственно относились к революционерам и активно помогали им. Л. Андреев, у которого на квартире одно время собирался ЦК РСДРП, даже недолго отсидел в тюрьме. Однако после поражения революции 1905 года их упования на демократические преобразования в стране сильно ослабли, а художественные интересы, как и большой части интеллигенции того смутного времени, сместились от социального протеста и критики к исследованию противоречий самого человека, его идей и страстей. Поначалу входившие в кружок литераторов реалистического направления “Среда” (Н. Телешов, И. Бунин, Е. Чириков, Скиталец и другие), они постепенно оторвались от него, двигаясь самостоятельными путями.
Помимо собственно творчества, Л. Андреев активно занимался журналистской и издательской деятельностью. В руководимом им “Шиповнике” выходили книги известных в то время литераторов, причём отнюдь не только реалистической ориентации. Куприн также занимался журналистикой, публикуя статьи и репортажи в разных газетах, много разъезжал, живя то в Москве, то под Рязанью, то в Балаклаве, то в Гатчине, где решил обосноваться надолго...
Приветствовавшие Февральскую революцию, к большевистскому перевороту и к власти большевиков оба знаменитых писателя отнеслись резко негативно. Правда, А. Куприн поначалу пытался с ними сотрудничать и даже собирался издавать крестьянскую газету “Земля”, для чего встречался с Лениным. Но вскоре он неожиданно переходит на сторону Белого движения, а после его поражения уезжает сначала в Финляндию и затем во Францию, где оседает в Париже до 1937 года. Там он активно участвовал в антибольшевистской прессе, продолжал литературную деятельность (романы “Колесо времени”, “Юнкера”, “Жанета”, статьи и рассказы), страдая от невостребованности, оторванности от родной почвы и нищеты, а незадолго до смерти, больной, уставший, поверив советской пропаганде, вернулся вместе с женой в Россию.
Л. Андреев до своего смертного часа (он умер от болезни сердца) оставался в Финляндии. Одинокий в своём громадном, враз опустевшем, холодном и медленно разрушающемся доме, потерявший связь со страной, он с болью и тревогой наблюдал за расправами в большевистской России (статьи “S. O.S.” и “Европа в опасности”).
Острое переживание несправедливости мира начиналось у А. Куприна и Л. Андреева с традиционного для русской литературы сочувственного изображения “маленького” человека и той косной, убогой среды, в которой ему приходится влачить жалкую участь. У А. Куприна это сочувствие выразилось не только в изображении дна общества ( о жизни проституток “Яма” и другие), но и в образах его интеллигентных, страдающих героев.
Инженер Бобров (повесть “Молох”), наделённый трепетной, отзывчивой на чужую боль душой, переживает за растрачивающих свою жизнь в непосильном заводском труде рабочих, в то время как богатые жируют на неправедно нажитые деньги. Это может показаться удивительным, но А. Куприн с его страстной, плотской (не случайно в его творчестве сильна натуралистическая тенденция) любовью к жизни был склонен именно к таким рефлектирующим, нервным до истеричности, не лишённым сентиментальности героям.
Даже его персонажи из военной среды, вроде Ромашова или Назанского (повесть “Поединок”), обладают очень высоким болевым порогом и малым запасом прочности, чтобы противостоять пошлости, цинизму и затхлости окружающей их среды. Как Боброва коробят прорывающиеся корыстолюбие и пошлость его возлюбленной, так и Ромашова тошнит от тупости военной службы, разврата офицерства, забитости солдат. Пожалуй, никто из писателей не бросил такого страстного обвинения армейской среде, как А. Куприн.
Равда, в изображении простых людей А. Куприн отличался от склонных к народопоклонству литераторов народнической ориентации (хотя он и получил одобрение маститого критика-народника Н. Михайловского). Его демократизм не сводился только к слезливой демонстрации их “униженности и оскорблённости”. Простой человек у Куприна оказывался не только слабым, но и способным постоять за себя, обладающим завидной внутренней крепостью. Народная жизнь представала в его произведениях в своём вольном, стихийном, естественном течении, со своим кругом обычных забот – не только горестями, но также и радостями и утешениями.
Вместе с тем писатель видел не только её светлые стороны и здоровые начала, но и выплески агрессивности и жестокости, легко направляемые тёмными, кровожадными инстинктами (знаменитое описание еврейского погрома в рассказе “Гамбринус”).
И, пожалуй, мало кто в литературе того времени, подобно А. Куприну, столь настойчиво пытался вызволить любовь мужчины и женщины из оков пошлости и цинизма, романтизировать её, вернуть ей человечность и поэтичность. “Гранатовый браслет” стал для многих читателей именно таким произведением, где воспевается чистое, самоотверженное, бескорыстное, идеальное чувство.
Во многих произведениях А. Куприна отчётливо ощутимо присутствие этого идеального, романтического начала – оно и в его тяге к героическим сюжетам, и в его стремлении увидеть высшие проявления человеческого духа – в любви, творчестве, доброте... Не случайно и героев он часто выбирал выпадающих, выламывающихся из привычной колеи жизни, ищущих истину и взыскующих какого-то иного, более полного и живого бытия, свободы, красоты, изящества...
Блестящий изобразитель нравов самых разных слоёв общества, А. Куприн рельефно, с особой пристальностью описывал среду, быт. По его произведениям детальнейшим образом можно представить стиль жизни того времени.
Вместе с тем он как никто умел изнутри почувствовать течение естественной, природной жизни – его рассказы “Барбос и Жулька”, “Изумруд” вошли в золотой фонд произведений о животных. Идеал естественной жизни (повесть “Олеся”) для А. Куприна очень важен как некая желанная норма, он часто подсвечивает им современную жизнь, находя в ней печальные уклонения от этого идеала.
Для многих критиков именно такое естественное, органичное восприятие жизни А. Куприна, здоровая радость бытия были главным отличительным качеством его прозы с её гармоничным сплавом лирики и романтики, сюжетно-композиционной соразмерности, драматизма действия и точности в описаниях.
Лександр Куприн – превосходный мастер не только литературного пейзажа и всего, что связано с внешним, визуальным и обонятельным восприятием жизни (И. Бунин и А. Куприн состязались, кто более точно определит запах того или иного явления), но и литературного характера: портрет, психология, речь – всё у этого писателя проработано до мельчайших нюансов. Причём героев он выбирает самых разных – от рефлектирующего интеллигента до циркового атлета или скаковой лошади. И всякий раз мы как читатели ощущаем не просто индивидуальный закон именно этого конкретного персонажа, но и теплоту его внутренней жизни, органику его жизнеосуществления.
Существенно и то, что даже, казалось бы, самые примитивные существа обнаруживают у А. Куприна сложность и глубину, а повествование, как правило, очень зрелищное, часто обращено – ненавязчиво и без ложной умозрительности – именно к проблемам экзистенциального толка. Он размышляет о любви, ненависти, воле к жизни, отчаянии, силе и слабости человека.
Не случайно Л. Толстой, следивший за “новой” русской литературой, выделял именно автора “Поединка”. “А. Куприн – настоящий , громадный талант, – говорил он. – Поднимает вопросы жизни, более глубокие, чем у его собратьев...”
Какие бы отрицательные стороны жизни ни изображал А. Куприн, в его произведениях так сильна радость жизни, жадность к её “классическим дарам”, что даже самые мрачные из его произведений всё равно оставляют светлое впечатление, несут в себе заряд бодрости. Как говорит один из купринских героев-резонёров, спивающийся поручик Назанский, “главное – не бойтесь вы, не бойтесь жизни: она весёлая, занятная, чудная штука – эта жизнь...”
Отличие от А. Куприна, первым и главным мотивом творчества Л. Андреева стал мотив страха перед жизнью. В рассказе “У окна” маленький человек, мелкий чиновник Андрей Николаевич с ужасом в голосе сетует своей возлюбленной, “какая это и странная и ужасная вещь жизнь, в которой так много всего неожиданного и непонятного. Живут люди и умирают и не знают нынче о том, что завтра умрут”. В его ламентациях звучит и социальный мотив – что сильные и грубые прут напролом, топча слабых. Со временем именно мотив метафизического ужаса перед случайностями жизни и неумолимой смертью у Л. Андреева почти полностью вытесняет социальный.
Описываемая Л. Андреевым тоска повседневной жизни, первоначально имевшая социальную окраску, оборачивается тоской метафизической. Ужас бытия, экзистенциальные страхи и тревоги человека в обезбоженном мире, в мире тотального молчания, становятся главной темой писателя.
Чтобы усилить звучание этой темы, Л. Андреев в ряде рассказов делает главным героем священника (“Молчание”, “Жизнь Василия Фивейского”), на которого обрушиваются всевозможные беды и несчастья, как бы испытывая не только его веру, но и саму человеческую природу.
В основе каждой такой истории – спор с библейским мифом о праведнике Иове, на которого обрушились страшные беды и который был вознаграждён за своё смирение. У Василия Фивейского сначала тонет сынишка, потом рождается другой – идиот, спивается и гибнет в пожаре жена, однако он пытается вопреки всем этим несчастьям сохранить веру и в своём упорстве доходит до мессианского чувства, что может волей своей совершать чудеса, и даже пытается оживить мёртвого. Однако его ждёт поражение. Сокрушённый неудачей, он сходит с ума и гибнет.
Тотальное фиаско глубоко верующего человека, которого не спасает даже вера, – это вариация всё той же темы – ужаса перед жизнью-к-смерти, лишённой какого бы то ни было надличного смысла. В судьбе Василия Фивейского несчастья нагнетаются одно за другим, но сила андреевского письма здесь даже не в этом, а в тех повествовательных ракурсах и приёмах, которые он находит для выражения ужаса перед абсурдом бытия.
Вот, к примеру, один из них, приобретающий почти космический масштаб: “Прошёл ещё один год в тяжком оцепенении горя, и когда люди очнулись и взглянули вокруг себя – над всеми мыслями и жизнью их господствовал страшный образ идиота. Как прежде, топились печи, и велось хозяйство, и люди разговаривали о своих делах, но было нечто новое и страшное: ни у кого не стало охоты жить, и от этого всё приходило в расстройство”.
Частное не просто обобщается, но вырастает до символа. Образ горя приобретает всё более и более трагические, мрачные тона, причём Л. Андреев не знает в этом меры. Ребёнок-идиот превращается у него в некое исчадие ада: маленький череп с огромным неподвижным и широким лицом, похожим на страшную маску, руки с хищно скрюченными пальцами, он кричит злым, животным криком, скалит, как собака, зубы и кусается...
Л. Андрееву тесно в реалистических рамках, он нагнетает экспрессию, использует натуралистические детали, подчас впадая в очевидную литературность, а то и безвкусицу.
Однако он находит и какие-то формы, предвещающие будущие открытия русской литературы (И. Бабель, А. Платонов) с её романтической космичностью и растворённой в повествовании косноязычной внутренней речью персонажа. “И он подумал, что если бы кто-нибудь вырыл могилу, своими руками бросил туда эту женщину и живую засыпал землёй, – тот поступил бы хорошо” – так размышляет Фивейский про спивающуюся жену.
Реалистически ориентированная критика связывала такого рода тенденции с декадентскими, упадническими настроениями рубежа веков, на самом же деле Л. Андреев не только двигался в русле художественных поисков западноевропейской литературы (Э. По, Э. Верхарн, М. Метерлинк, А. Стриндберг и другие), но и предвосхищал некоторые будущие тенденции мирового искусства (экспрессионизм, философская проза и драматургия экзистенциализма).
Было в его творчестве и предчувствие тех катастрофических событий, которые обрушились на Россию ХХ столетия.
Смерть становится одним из главных персонажей Л. Андреева, она стоит в углу каждого дома, её призрак душит его героев “непроглядной тьмой ужаса”, как министра из “Рассказа о семи повешенных”, узнавшего о готовившемся на него покушении террористов.
Под действием этого ужаса само человеческое тело становится угрозой и тяготой, поскольку налито всё той же “смертной влагой”. Плоть у Л. Андреева – “злое мясо” именно по причине своей бренности и беззащитности перед “какой-то тоненькой глупой аортой, которая вдруг не выдержит и лопнет, как туго натянутая перчатка на пухлых пальцах”.
Однако “злому мясу” Л. Андреев противопоставляет то же тело, но просветлённое любовным порывом и облагороженное душевным теплом: так, в “Рассказе о семи повешенных” одна из приговорённых, Муся, целует разбойника Цыганка, а несгибаемый террорист Вернер сжимает горячими ладонями безвольную руку убийцы Янсона, парализованного предсмертным ужасом. Эти прикосновения рук и губ становятся для писателя знаком высшей человеческой общности, не знающей социальных преград, способной отогреть человеческую душу даже перед лицом небытия.
Еонид Андреев – поэт смятения и страха. Страха детского, стихийного, безотчётного, которому он пытается придать “взрослость” своими излюбленными словами вроде “безумный”, “мучительный”, “необъятный” и тому подобных. В его описаниях этих пороговых психологических состояний есть некоторая истеричность и немотивированность.
Новым в его методе становится отрыв от социально-бытовых мотивировок. Человек сам по себе оказывается игрушкой в руках тёмных сил – от внешних до внутренних, игрушкой собственных неконтролируемых страстей. Так действует у него заморыш Янсон в “Рассказе о семи повешенных”, зарезавший хозяина из-за денег и покушавшийся на изнасилование хозяйки. Подвластный инстинкту, он даже не осознаёт аморальности своих действий. Так же происходит и в нашумевшем рассказе “Бездна”, где студент вслед за хулиганами насилует собственную возлюбленную.
Человек в изображении Л. Андреева беззащитен перед этими безликими тёмными силами: он страшен своей непредсказуемостью, он жалок в своей слабости. Пессимистические настроения в творчестве писателя берут верх, представляя жизнь как хаос и неуправляемую стихию. Иррациональность бытия, одиночество человека, не способного обрести гармонию и использующего разум во зло самому себе, являются у Л. Андреева основными мотивами.
Леонид Андреев работает на контрастах: непроглядная тьма и слепящий свет, грязь и чистота, красота и уродство, тепло и холод, безутешное горе и искрящаяся радость, взлёт и падение, бунт и кротость – всё рядом, рука об руку. Писатель сгущает краски, доводя их до крайности, как и человеческие состояния. Он часто изображает глаза своих персонажей – “чёрные, бездонные зрачки”, в которых “бездна ужаса и безумия”. Его образы сгущаются до аллегорий и символов: “красный смех”, “бездна”, “Некто в сером” и тому подобное. Для своих произведений он выбирает кризисные состояния человека: ожидание гибели, болезнь, смерть и так далее. Средних состояний Л. Андреев как писатель не признаёт, основа его художественного мира – именно экстремальность; “безумие” – одно из главных ключевых слов.
Однако чем более аллегоричной и абстрактной становится проза Л. Андреева, тем более она теряет в силе и убедительности. Ранний Л. Андреев в этом отношении выигрывает у позднего, хотя именно поздний пытается раздвинуть рамки реалистического канона – не столько отражать, сколько выражать, захватывая читателя своим субъективным видением и подчиняя своим эмоциям.
Отталкивание от бытовизма, стремление к философской проблематике влекли Л. Андреева к другим жанрам, и прежде всего к драматургии, где условность является более органичной. Его пьесы, так же как и проза, сочетали реалистические тенденции (“Дни нашей жизни”, “Анфиса”, “Профессор Сторицын”, “Екатерина Ивановна”, “Тот, кто получает пощёчины”) с символико-аллегорическими, опирающимися на художественный опыт античной трагедии и средневековой мистерии, выдвигающими на первый план проблемы добра и зла, гармонии и хаоса, судьбы и индивидуальной воли, бунта и покорности, разума и чувства (“Жизнь человека”, “Царь-голод”, “Анатэма”, “Мысль” и другие). Богоборческие мотивы сочетаются у Л. Андреева с антибуржуазным пафосом, негативно он относился и к индивидуалистической морали, считая её проявлением интеллигентского мещанства.
Как отмечал К. Чуковский, Л. Андреев был “трагиком по самому своему существу”, а его “чисто театральный талант, влекущийся... к традиционным преувеличенным формам, был лучше всего приспособлен для метафизико-трагических сюжетов”.
Есмотря на разность их художественных миров и манер, оба писателя – и А. Куприн, и Л. Андреев – остались в истории русской литературы как глубокие выразители тревожных умонастроений начала ХХ века, а также идейно-философских и художественных исканий самой литературы, её трагических предчувствий и предвестий, её нравственной и социальной чуткости. Многие их произведения продолжают читаться и сегодня – не только как талантливое изображение тогдашней российской жизни, но и как воспроизведение сложного духовного мира человека на сломе эпох.
Как скачать бесплатное сочинение? . И ссылка на это сочинение; На сломе эпох: А. Куприн и Л. Андреев уже в твоих закладках.Дополнительные сочинения по данной теме
Леонид Николаевич Андреев родился 21 августа 1871 года в г. Орле в семье орловского мещанина, частного землемера. На одной из городских окраин, густо населенной мелким служилым людом, прошли детские и юношеские годы писателя. В 1882 году он был зачислен в Орловскую классическую гимназию, но учился плохо, а пробелы в прохождении гимназического курса активно восполнял самообразованием: сначала читал сочинения русских публицистов от Белинского, Добролюбова и Чернышевского до Писарева и Салтыкова-Щедрина, потом
Высочайшим образцом реалистического искусства рубежа ХIХ-ХХ веков стало творчество Александра Куприна. Александр Иванович Куприн (1870-1938) - известный русский прозаик, стремившийся в своём творчестве обновить эстетические принципы реализма. Куприн, как и Иван Бунин, унаследовал "идейное настроение" А. П. Чехова. Писатель отдавал предпочтение сильным и цельным натурам, находя прообразы таких людей среди моряков, рыбаков, бродяг - людей, выросших вдали от "благ" цивилизации, а потому сохранивших истинные представления о верности и чести. О таких
I. Вводная часть На прошлом уроке мы читали и обсуждали стихотворение Некрасова «Железная дорога», рассматривали художественный приём, который использовал автор в стихотворении. Как он называется? (Антитеза.) - Что противопоставляется в стихотворении? (Гармоничность природы и несправедливость общества.) Один из героев этого стихотворения - ребёнок. Именно через ребёнка острота противопоставления передаётся с особой силой. Сейчас я прочту вам отрывок из одного уже популярного вам рассказа. В нём тоже есть герой-ребёнок и яркая антитеза. - Узнаёте ли вы этот рассказ?
Известный русский писатель Серебряного века Л. Андреев остался в истории русской литературы как автор новаторской прозы. Его произведения отличались глубоким психологизмом. Автор пытался проникнуть в такие глубины человеческой души, куда не заглядывал никто. Андреев хотел показать действительное положение вещей, срывал покров лжи с привычных явлений социальной и духовной жизни человека и общества. Жизнь русских людей на рубеже XIX-XX веков давала мало поводов для оптимизма. Критики упрекали Андреева в невероятном пессимизме, видимо,
Творческий путь писателя Александр Иванович Куприн - выдающийся русский писатель, вошедший в классическую литературу со своей темой. Его неповторимый голос нельзя спутать ни с каким другим. Куприн любит жизнь во всех ее проявлениях, он восхищен способностью человека любить. Это неземное чувство он описал во многих своих произведениях: "Гранатовый браслет», "Суламифь», "Олеся». Учась в кадетском корпусе, хорошо зная военную среду, Куприн пишет рассказы и повести о военных: "Последний дебют»,
Герои Гоголя обрели скульптурную плоть в начале ХХ века, когда подобные случаи в России были ещё довольно редки. Можно вспомнить, пожалуй, только памятник И. А. Крылову работы П. К. Клодта, появившийся в 1855 году в Санкт-Петербурге. На гранитном постаменте памятника Крылову - горельефы героев его басен. Тот же формальный принцип для создания скульптурного портрета Гоголя (фигура писателя - круглая скульптура, персонажи - рельеф) использовал Николай Андреевич Андреев, создавший один из лучших
Загрузка...
