Факир толстая. Материалы к анализу рассказа Т.Н. Толстой "Факир"

Л. А. Власова

Проблема духовности русской интеллигенции в произведениях Т. Толстой

В статье рассматривается проблема поиска смысла жизни представителями русской интеллигенции в рассказах Т. Толстой «Факир», «Огонь и пыль». Анализируется типология персонажей малой прозы автора по признаку проявления мировоззренческих ориентаций на фоне утраты ценностей и падения духовности, выделяются два типа героев - противоположные человеческие сущности, представленные контрастными художественными средствами.

Ключевые слова: Т. Толстая, интеллигенция, русский национальный характер, духовность, мечта.

Проблема поиска смысла жизни героями в рассказах поставлена Т. Толстой в свете проблемы утраты ценностей интеллигенцией в целом и падения её духовности в частности. На смену ценностям и духовности пришёл всепоглощающий обман. Так, в рассказе «Факир» системой образных средств Т. Толстая, с одной стороны, создаёт обстановку квартиры, располагающую для приятных ностальгических воспоминаний, с другой, -ассоциативно вызывает обобщённый образ аристократического мира. «Факир» - это метафора мира фокусника, «ослепляющего» людей, в котором торжествует розовый цвет; он несёт в себе дополнительный смысл: это мир обмана, где человек чувствует себя хорошо, обманывается. «Розовый дворец» Филина противопоставляется родному Галиному дому. У Филина в квартире - «белая хрустящая скатерть, свет, тепло, особые слоёные пирожки по-тмутаракански, приятнейшая музыка...» , у Галины -«унылые зелёные обои, гранёный стаканчик абажура в прихожей, тусклая теснота и знакомый запах» . Цвета, в которые автор раскрашивает «среду обитания» Галины, подчёркивают скудость внутреннего мира, в котором она живёт и которым она довольствуется. Неслучаен зелёный цвет обоев её комнаты, - это цвет человека, который поддаётся обману. Она незрелый - «зелёный» - человек, не способный увидеть обман и понять его смысл, поэтому она довольствуется этим обманом. «Факир», на наш взгляд, - это метафора ещё и жизни русского человека. Через неё Толстая раскрывает его характер и подчёркивает его склонность легко поддаваться обману: он живёт обещаниями, одурачивая самого себя, тогда как жизнь проходит мимо.

Автор показывает, что внутренний мир её героев не глубок, вместе с тем Т. Толстая достаточно тактична по отношению к своим персонажам, не показывая напрямую, насколько он богат или убог. Выявление духовного наполнения героев становится возможным через анализ внешнего мира, представленного Толстой. Это, в свою очередь, позволяет более глубоко постичь философию автора. Авторская метафора «розовый дворец» сино-

нимична поэтическому фразеологизму «воздушный замок». Эта ассоциация в тексте и подразумевает призрачность мечты, которая при этом окрашена в мрачные тона, что и было замечено критиками вскоре после выхода в свет первого сборника рассказов Т. Толстой, вошедшего в цикл «Москва. Так, Е. Булин отмечает: «Причём эти клубящиеся “видения наяву” и есть главное, “настоящее” в юдольном пространстве. А прочее: дом, семья, здоровые дети, друзья, работа - всё, чем человек живёт каждый день, - это “жизнь в ожидании”, о ней говорится вскользь, с непременным раздражением, как о “третьестепенном бытии”» . Заметим, что в рассказе «Факир духовность представлена в виде света, являясь сквозным мотивом. Описание вечернего неба над центром Москвы создаёт особую художественную реальность: «И вечернее небо над Филиным, над его кудрявым дворцом играет светом - кирпичным, сиреневым, - настоящее московское, театрально-концертное небо» . «Кирпичный, сиреневый» свет прочитывается, по большому счёту, как стены тюремного заточения на фоне лилового неба и воспринимается как метафора ночи неразвитого мира, в котором живёт героиня. В этой ночи она смотрит как бы через тюремное окошко, освещение которого напоминает «гранёный стаканчик абажура», на клочок этого сиреневого неба.

В описании окраин Москвы образу «света» в семантической композиции текста противопоставлены «мрак», «темнота». Мотив наступления мрака, ночи актуализируют смыслы «опасность», «тревога», «одиночество», подчёркивают мотив единства человека и природы, передаваемый в рассказе олицетворением образа волка: «...он выходит на бугор в своём жёстком шерстяном пальтишке, пахнет можжевельником и кровью, дикостью, бедой, хмуро, с отвращением смотрит в слепые ветреные дали, снежные катыши набились между потрескавшихся ногтей, и зубы стиснуты в печали...» . Когда Толстая говорит о волке, то читатель угадывает в этом образе изображение партийных лидеров: это собирательный образ людей, находящихся у власти, образ государственной машины, которая съедает людей, как волк. В текст включено несколько «откровенно фантастических» историй, рассказанных Филиным. Этот тоже усиливает эффект одиночества в шикарной квартире, испытываемого Филиным. Галина поддаётся этому обману, слушая его рассказы, она воспринимает мир в розовом цвете, а в нём она видит «...всесильного господина, мановением руки, движением бровей преображающего мир до неузнаваемости» . На самом деле «Филин» - фокусник, скрывающий свою горечь в веселье. Факир как бы становится олицетворением той идеи, в которую Галина верит. С его помощью Толстая передаёт состояние эйфории, в котором пребывали люди в советское время; они, как и Галина, верили в светлое и радужное будущее. Может быть, в образе Факира Т. Толстая на самом деле видела наивны учителей, тех людей наивных, которые верили в

идею и вели за собой массы. Хотя на самом деле им ничего не принадлежало, они были бессребрениками.

Обрамляющая контекст несобственно-прямая речь выражает авторскую модальность, предлагает возможные мотивировки Г алиных размышлений, но в них нет понимания драмы Филина. Характеристика, данная героям, преломляется через сознание Галины. У Галины идеологически зашоренное совковое состояние человеческого сознания проявляется и в том, что, даже придя в Большой театр, она не могла проникнуться ни прекрасной музыкой, ни балетом, она не могла увидеть танцующих лебедей. Она видела в артистах лишь членов профсоюза, членов партии, которые «попусту наяривали медленной рысью прославленный танец» .

Отношения с окружающими людьми тоже не доставляют Галине радости, не приносят удовлетворения, потому что она видит только материальное: «Известие, что у Филина нет московской прописки, развенчивает могущественного волшебника и его “золотую атмосферу возвышенного”. Со злорадством Г аля чувствует своё превосходство над бывшим кумиром» . Поняв невозможность осуществления своей мечты, Галина идёт к Филину с целью высказать возмущение, но вторгается в его мир, где царит настоящее искусство, подчёркиваемое исполняемой музыкой Брамса. «Мотив игры, звучащий в ходе рассказа, раскрывает Галину неудовлетворённость, желание подняться над бытом, но одновременно подчёркивает её духовную ущербность и меркантильность, преобладающую над романтическими стремлениями» .

Ещё в начале рассказа Т. Толстая подчёркивает, что глаза Филина похожи на очи Мефистофеля («прекрасные анатолийские глаза» , «ласкающий гостей своими мефистофельскими глазами» ). Сравнения, данные Т. Толстой, вызывают ассоциации с образом Мефистофеля. Когда Филин-факир понял, что его секрет раскрыт, он сам указывает на исток своей мечты: «Вы прочитайте, если не успели: “Разговоры с Гёте”» . Образ Филина-факира приобретает, таким образом, ещё один подтекст. Филин так же, как и Мефистофель, - мастер подмечать человеческие слабости и пороки, он умный и проницательный. Филин своим обманом завораживает людей, отвлекая их от ежедневной обыденности. Он в душе поэт, он преображает своим воображением скуку жизни. Образное сравнение в монологе автора лишь очередной раз подчёркивает необычность личности романтика Филина: «...и речи твои - лишь фейерверк в ночи, минутный бег цветного ветра, истерика огненных роз во тьме над нашими волосами» . Здесь голос автора созвучен внутреннему миру Филина-факира. Розовый цвет, заявленный в начале рассказа, в конце переходит в красный. Огненные розы - это то, что явно видно, ощутимо, и они оказываются огненными, опасными, то есть беззаботность, с которой жила Галина, превращается в опасность. Эти «огненные розы», на наш взгляд, вызывают опасность, поэтому тут не случайно олицетворение -

«истерика роз». Мы приближаемся к розовому - обманному - миру в надежде, чтобы нас спасли, а на самом деле эта «истерика роз» нас в любой момент готова опалить. Татьяна Толстая не скрывает своего негативной оценки идеологической зашоренности.

О смысле бытия, о дороге жизни говорится и в следующем рассказе Т. Толстой «Огонь и пыль». Здесь автор опять рассуждает о русском национальном характере, проводит мысль о том, что душа русского человека где-то парит, о её идеальности, о том, что она всегда находится в поиске, зачастую тщетно, о том, что мы часто хотим выдать за какие-то духовные искания. Толстая задаётся вопросом, почему мы отстраняемся от реального мира, пускаем дела на самотёк, не прикладывая особых усилий для решения наболевших проблем. Это ощущается и в устройстве быта, и в социальном устройстве России в целом. Автора, безусловно, это печалит.

Обе героини рассказа «Огонь и пыль» мечтают о полной смысла жизни, надеются на счастье рядом с любимым мужчиной в собственной благоустроенной квартире. Очерченное пространство существования одной из них, Риммы ограничено не кругом, как часто бывает у Толстой, а «пятиугольной кухней». Тщетность её поисков в том и проявляется, что она ищет «пятый угол», пребывает в романтической иллюзии: «Жизнь шла не совсем настоящая, жизнь в ожидании, жизнь на чемоданах, небрежная, лёгкая...» . Мечта Риммы абсолютно материальна: квартира побольше, мебель покрасивее, дети поблагополучнее. Антиподом Риммы является Светлана, которая из-за своей неприглядности получила прозвище Светка-Пипка: «неизвестно, куда подевалась Пипка, как неизвестно, откуда она вообще взялась, - возникла, и всё тут» . Она, как и Филин-факир, рассказывает невероятные история и приключения из собственной жизни. Весь внешний облик Светки-Пипки не может не вызывать сострадания, но для окружающих она недочеловек, поэтому они никогда не слушают её рассказов о себе. В восприятии Риммы она «безумная», «сумасшедшая», живущая в «полуфантастической Перловке» бродяжка: «И вечно-то она дрожала, полуодетая, или одетая не с того конца: на босу ногу - детские задубелые ботиночки среди зимы, руки - красные, в цыпках» . Описывая внешний облик Светки-Пипки, автор изначально задаёт две противоположные перспективы, своего рода два вектора, представляющих отношение к героине. С одной стороны, это явно негативный вектор: человеку найти личное счастье очень трудно, особенно русскому, который часто смотрит на реакцию окружающих и часто зависит от мнения других. Это часто мешает что-то поменять в собственной жизни. С другой стороны, обозначен и дугой вектор, в какой-то мере позитивный. Он просматривается в том, что героиня сознательно уходит от реального мира, бездушного, который её отвергает. Героиня уходит в себя, она не смотрит на то, что говорят другие, её не волнует мнение другого человека, и в этом она по-своему счастлива. По мнению исследователя творчества Татьяны Толстой А. Гениса, «в выигрыше у Толстой остаются только бе-

зумные, умеющие обменивать вымышленную жизнь на настоящую. Такова Светка-Пипка из рассказа “Огонь и пыль”, которая “никому не завидует”, у неё есть всё, да только придуманное”. Таков Филин из рассказа “Факир”, маленький - в противовес 36-зубой Светке - аккуратный волшебник, “движением бровей преображающий мир до неузнаваемости”. Такова сама Толстая, обладательница того ключика, с поворотом которого приходит в движение её игрушечная вселенная» .

В этом рассказе можно прочитать размышления автора о диалоге культур, об их столкновении. Толстая повествует о существовании русского человека, принадлежащего к коллективистской культуре. Для нас характерна хаотичность сознания и давление окружающих на наш выбор, мы зависимы в принятии решения о том, какими быть, что делать и т.д. Иными словами, мы не свободны. В индивидуалистских культурах, в частности на Западе, для человека главное - моральный долг внутри него. Там человек соизмеряет свои поступки с тем мерилом, которое заложено в нём, и от которого он не может отступить, поскольку он родился и воспитан с ним -моральным долгом, моральными принципами. В рассказе Толстой «Огонь и пыль» Римму интересует мнение людей, для неё это важно, и она сама всегда своё мнение высказывает о других людях, поэтому она с ними как-то связана. У неё вроде бы всё есть, но она не чувствует себя счастливой. Она всё делает с оглядкой на чужое мнение, чтобы не потерять своей репутации, и она её сохранила, но она не свободна от мнения других людей в отличие от Светланы.

Фантастические рассказы Светланы связаны с путешествиями по дальним южным странам. Она знает о мечтах Риммы, о том, что они лишены духовного наполнения, что они исключительно материальны: «Вот уж кто истинно романтическая натура! Не потому, конечно, что ей “приятно было помечтать о том времени, когда она станет хозяйкой целой квартиры, не коммунальной... Федя защитит диссертацию, дети пойдут в школу, английский, музыка, фигурное катание...”, - эти желания, как сама чувствует Римма, слишком обычны. От жизни ожидается другое: “наваливалась мечтательная дремота, дивные сновидения наяву, виделись розовые и голубые туманы, белые паруса, слышался гул океана - далёкий и манящий, как тот ровный гул, что исходил из огромной раковины, украшавшей сервант» . Продолжая идею русской души, Татьяна Толстая, хотя и с иронией, говорит о том, что человек ищет счастья, занимается поиском жизни, наполненной яркими красками, и очень часто смотрит в сторону Запада, что характерно для многих русских людей и особенно проявлялось в советские времена. Советскому человеку всегда хотелось на Запад: западные товары всегда были желанными, западные фильмы смотрели с придыханием, завидовали тому, как там живут люди.

Мечта является сквозным образом рассказа. В критике подчёркивали, что образ мечты многомерен и вызывает множество ассоциаций: «...в этих характерах две отличительные черты: во-первых, детски необузданная

фантазия, романтическая мечта о небывалом, “поющем из будущего”, а во-вторых, глубокое ощущение “неудачности” жизни. Вот эти два начала сталкиваются в человеческой судьбе, в сознании; отчаяние одерживает верх - получается рассказ» . Несбыточность мечты связывается с символикой ночи. Мотив наступления ночи играет особую роль в создании образно-символического плана текста. Всякий раз Светлана появляется в рассказе накануне ночи, однако в её описании используется образы «огня», «пламени» («пылающий рот», «вся огонь и пламя» ). Образ ночи перекликается с образом Светланы и передаёт эмоциональную напряжённость, какую испытывает Римма даже при одном напоминании о ней. Именно ночью проявляется Риммина тоска по несбывшимся мечтам.

Интеллигенция в рассказах Т. Толстой предстает в перерождённом, мутированном варианте. В принципе, от русской интеллигенции, высоконравственной, образованной, умственно развитой, остались лишь, как показывает автор, неустроенные, с чувством неудовлетворённости жизнью, недовольством своей судьбой люди.

Таким образом, в рассказах Т.Толстой под рубрикой «Москва» тттиро-ко показана проблема ложного видения смысла бытия среди представителей русской интеллигенции. Главный персонаж Т. Толстой - это либо заурядный обыватель, сконцентрированный на удовлетворении материальных потребностей, либо человек, который не соглашается со сложившимся укладом и уходит в мир иллюзий, погрузившись в несбыточные мечты.

Список литературы

1. Булин Е. Откройте книги молодых! На золотом крыльце сидели... // Молодая гвардия. - 1989. - № 3. - С. 237-348.

2. Генис А. Беседа восьмая: Рисунок на полях. Татьяна Толстая // Звезда. -1997. - № 9. - С. 228-230.

3. Ефимова Н. Мотив игры в произведениях Л. Петрушевской и Т. Толстой // Вестник МГУ. Сер. Филология. - 1998. - № 3. - С. 60-71.

4. Толстая Т. Н. Не кысь: Рассказы. - М.: Эксмо, 2004.

Е. В. Гусева

Портретные характеристики детей в романе З. Прилепина «Черная обезьяна»

В статье анализируются художественные средства раскрытия детских характеров в творчестве современного прозаика Захара Прилепина. Рассматривается портрет как средство описания персонажей-детей в романе «Черная обезьяна».

Ключевые слова: детство, детские образы, портреты детей, портретные характеристики, «Черная обезьяна», Захар Прилепин.

Что мне со всем этим делать? Повернуться и уйти. Жарко. Ветер гонит пыль. И Александра Эрнестовна, милая Шура, реальная, как мираж, увенчанная деревянными фруктами и картонными цветами, плывет, улыбаясь, по дрожащему переулку за угол, на юг, на немыслимо далекий сияющий юг, на затерянный перрон, плывет, тает и растворяется в горячем полдне.

Филин – как всегда, неожиданно – возник в телефонной трубке и пригласил в гости: посмотреть на его новую пассию. Программа вечера была ясна: белая хрустящая скатерть, свет, тепло, особые слоеные пирожки по-тмутаракански, приятнейшая музыка откуда-то с потолка, захватывающие разговоры. Всюду синие шторы, витрины с коллекциями, по стенам развешаны бусы. Новые игрушки – табакерка ли с портретом дамы, упивающейся своей розовой голой напудренностью, бисерный кошелек, пасхальное, может быть, яйцо или же так что-нибудь – ненужное, но ценное.

Сам Филин тоже не оскорбит взгляда – чистый, небольшой, в домашнем бархатном пиджаке, маленькая рука отяжелена перстнем. Да не штампованным, жлобским, «за рупь пятьдесят с коробочкой», – зачем? – нет, прямо из раскопок, венецианским, если не врет, а то и монетой в оправе – какой-нибудь, прости господи, Антиох, а то поднимай выше… Таков Филин. Сядет в кресло, покачивая туфлей, пальцы сложит домиком, брови дегтярные, прекрасные анатолийские глаза – как сажа, бородка сухая, серебряная, с шорохом, только у рта черно – словно уголь ел.

Есть, есть на что посмотреть.

Дамы у Филина тоже не какие-нибудь – коллекционные, редкие. То циркачка, допустим, – вьется на шесте, блистая чешуей, под гром барабанов, или просто девочка, мамина дочка, мажет акварельки, – ума на пятачок, зато сама белизны необыкновенной, так что Филин, зовя на смотрины, даже предупреждает: непременно, мол, приходите в черных очках во избежание снежной слепоты.

Кое-кто Филина втихомолку не одобрял, со всеми этими его перстнями, пирожками, табакерками; хихикали насчет его малинового халата с кистями и каких-то будто бы серебряных янычарских тапок с загнутыми носами; и смешно было, что у него в ванной – специальная щетка для бороды и крем для рук – у холостяка-то… А все-таки позовет – и бежали, и втайне всегда холодели: пригласит ли еще? даст ли посидеть в тепле и свете, в неге и холе, да и вообще – что он в нас, обыкновенных, нашел, зачем мы ему нужны?..

– …Если вы сегодня ничем не заняты, прошу ко мне к восьми часам. Познакомитесь с Алисой – преле-естное существо.

– Спасибо, спасибо, обязательно!

Ну как всегда, в последний момент Юра потянулся к бритве, а Галя, змеей влезая в колготки, инструктировала дочь: каша в кастрюле, дверь никому не открывать, уроки – и спать! И не висни на мне, не висни, мы и так опаздываем! Галя напихала в сумку полиэтиленовых пакетов: Филин живет в высотном доме, под ним гастроном, может быть, селедочное масло будут давать или еще что перепадет.

За домом обручем мрака лежала окружная дорога, где посвистывал мороз, холод безлюдных равнин проник под одежду, мир на миг показался кладбищенски страшным, и они не захотели ждать автобуса, тесниться в метро, а поймали такси, и, развалясь с комфортом, осторожно побранили Филина за бархатный пиджак, за страсть к коллекционированию, за незнакомую Алису: а где прежняя-то, Ниночка? – ищи-свищи; погадали, будет ли в гостях Матвей Матвеич, и дружно Матвей Матвеича осудили.

Познакомились они с ним у Филина и так были стариком очарованы: эти его рассказы о царствовании Анны Иоанновны, и опять же пирожки, и дымок английского чая, и синие с золотом коллекционные чашки, и журчащий откуда-то сверху Моцарт, и Филин, ласкающий гостей своими мефистофельскими глазами – фу-ты, голова одурела, – напросились к Матвей Матвеичу в гости. Разбежались! Принял на кухне, пол дощатый, стены коричневые, голые, да и вообще район кошмарный, заборы и ямы, сам в тренировочных штанах, совершенно уже белесых, чай спитой, варенье засахаренное, да и то прямо в банке на стол брякнул, ложку сунул: выковыривайте, мол, гости дорогие. А курить – только на лестничной площадке: астма, не обессудьте. И с Анной Иоанновной прокол вышел: расположились – бог с ним, с чаем – послушать журчащую речь про дворцовые шуры-муры, всякие там перевороты, а старик все развязывал жуткие папки с тесемками, все что-то тыкал пальцем, крича о каких-то земельных наделах, и что вот Кузин, бездарь, чинуша, интриган, печататься не дает и весь сектор против Матвей Матвеича настраивает, но ведь вот же, вот же: ценнейшие документы, всю жизнь собирал! Галя с Юрой хотели опять про злодеев, про пытки, про ледяной дом и свадьбу карликов, но не было рядом Филина и некому было направить разговор на интересное, а весь вечер только Ку-у-узин! Ку-у-узин! – и тыканье в папки, и валерьянка. Уложив старика, рано ушли, и Галя порвала колготки о старикову табуретку.

Имя главного героя в рассказе Татьяны Толстой “Факир” отсылает нас к описанию птицы филин, которая является разновидностью совы, имеет размах крыльев до двух метров. Окраска птиц колеблется от темно-рыжей до золотисто-охристой, с резкими продольными черными пестринами, на боках и брюхе темный поперечный рисунок.

Описание внешности главного героя-рассказчика историй Филина немного напоминает эту птицу: “Таков Филин. Сядет в кресло, покачивая туфлей, пальцы сложит домиком, брови дегтярные, прекрасные анатолийские глаза – как сажа, бородка сухая, серебряная, с шорохом, только у рта черно – словно уголь ел*”. Шорох бороды Филина можно условно назвать шумом крыльев птицы при полете, а причудливую “черноту” вокруг рта – “пестриной”. Также написано об этой птице, что филин – интересный пример того, как птица может приспособляться к различным условиям существования, так как, хотя мы и не можем до конца доверять характеристике, которую Филин получает в этом тексте, все же об этом можно судить из размышлений его гостей, Гали и Юры о том, как меняется название слоеных пирожков на тарталетки. Он приспосабливается к новой публике, является хорошим организатором. Также важно помнить, что Филин живет не в своей квартире и при этом чувствует себя как дома, принимает гостей, делает перестановки и т.д.

* Т. Толстая. Факир// Толстая Т. Река Оккервиль. М.: Эксмо, 2006. С. 196.

Также к этому можно добавить, что филины очень похожи на огромных ушастых сов и что последних отличают от них только мелкие размеры. Таким образом, можно указать на противоречие в образе главного героя. Оно заключается в том, что сам хозяин роскошной квартиры в центре Москвы был небольшим, что указывает на еще одну двойственность. Его постоянно принимают не за того, кем он является на самом деле. Также и в данном случае: называя себя Филином, он, вполне возможно, более похож на сову.

Из этой зоологической характеристики можно также сделать заключение. Совы в древности считались символом мудрости, Толстая не могла об этом не знать. То есть мы получаем амбивалентный взгляд самого автора на главного героя рассказа. Сам Филин рассказывает курьезные истории, которым никто не верит, но, тем не менее, этот герой, единственный из всех, воплощает мудрость.

Хорошо известно отношение к филину хищных птиц и воробьиных в дневное время. Ведут себя они по-разному: вороны, обычно заметив филина на отдыхе, кружатся с криком над ним; сороки с тревожным стрекотом снуют поблизости, возможно рассчитывая поживиться остатками его трапезы; хищники, за исключением коршунов и специализированных падальщиков, пикируя, проносятся рядом; мелкие воробьиные интенсивно окрикивают его, держась на минимальной дистанции, а если филин, потеряв терпение, перелетает, следуют за ним*.

* http: //winter-birds.narod.ru/bubo_bubo.htm

Таким образом получается, что филины собирают возле себя многих по-разному настроенных по отношению к нему птиц. То же мы видим и в рассказе. В тексте даже есть фраза, отсылающая к возможность уподобления Гали и Юры пернатым: “... кому велено чирикать, не мурлыкайте. Кому велено мурлыкать, не чирикайте*”. Во время последнего разговора Гали и Филина у него дома Галя пытается высказать Филину все, что могло бы тем или иным образом его задеть или оскорбить по ее мнению. В этой сцене Филин называет ее Галочкой, присваивая ей название одного из видов птиц.

Усиливает сходство с зоологическим описанием отношения к филину других птиц то, что Галя пришла к нему днем, в то время, когда он привык отдыхать. Филины проявляют активность в сумеречное и ночное время и особенно уязвимы днем во время отдыха.

*Т. Толстая. Факир// Толстая Т. Река Оккервиль. М.: Эксмо, 2006. С. 211.

В тексте рассказа внимание уделяется также одежде Филина, что немаловажно, так как его можно увидеть в домашнем бархатном пиджаке или в малиновом халате с кистями, что придает ему сходство с русским барином-помещиком, характерным для русской литературы XIX века. Это сходство становится еще большим, если обратить внимание на перстень на маленькой руке Филина. Это перстень по виду старинный и редкий.

Важными в данном случае являются восточные атрибуты наряда героя, что будет видно в дальнейшем. В тексте упоминаются малиновый халат с кистями и серебряные янычарские тапки с загнутыми носами. Эти восточные мотивы в одежде Филина будут иметь очень большое значение в ходе анализа.

Также стоит обратить внимание на то, что дизайнеры называют бархат воплощением соблазна, что этот дорогой материал, что бы из него ни шили, всегда олицетворяет роскошь и уют. Таким образом, становится понятным, почему Толстая одевает Филина в пиджак именно из этой ткани, при этом называя его домашним. Это еще один из способов создать атмосферу роскоши, окружающую героя. При этом не стоит забывать о том, что апартаменты Филина описываются в рассказе всего один раз, в связи с перестановкой, но конкретного представления о квартире полярника, занимаемой Филином, мы не получаем.

К тому стоит вспомнить, что бархат – это материал королей, особ королевской крови. Ранее носить его могли только короли и первосвященники, потом аристократы и лишь потом купечество. При этом не следует забывать о том, что отрезы бархата передавались по наследству, поэтому бархат всегда был символом не только достатка, но еще и преемственности, исторической памяти.

В связи с этим можно говорить об историях, рассказываемых Филином, главными героями которых являются исторические лица, исторические события или предметы так или иначе связанные с историей. Также следует обратить внимание на то, что все предметы, окружающие Филина и предметы, описываемые им, являются предметами роскоши. В описания попадает монета Антиоха VI, дымчатые топазы, веджвудский фарфор, известные кондитерская и ресторан.

В связи с одеждой Филина хочется упомянуть еще несколько небезынтересных фактов. Первые так называемые “курительные” пиджаки, которые британские джентльмены надевали, чтобы насладиться сигарой в обществе друг друга, не оскорбляя дам запахом табачного дыма, были бархатные. По правилам этикета мужчины удалялись вместе с хозяином дома к нему в кабинет и вели беседы. Это были своеобразные обсуждения “закрытого типа”, так как дамы сюда не допускались.

Далее следует упомянуть группу Beatles. В шестидесятые годы XX века, то есть примерно в тот период, к которому условно можно отнести время повествования, бархатный пиджак был символом свободомыслия и продвинутости.

Таким образом, образ Филина обретает новые прочтения. Во-первых, этот человек следует моде, воплощает свободомыслие, свободу от предрассудков и стереотипов, в отличие от людей, его окружающих, которые в ланом случае обращают внимание только на внешнюю, материальную сторону, забывая о внутреннем, о значении, о скрытых смыслах.

Во-вторых, история бархата как материала указывает нам на связь со священнослужителями, а само название “Факир” отсылает к религиозным мотивам. Дело в том, что факирами называли в России всех фокусников, приходящих с Востока, что придает Филину сходство с уличным шарлатаном. Но в переводе с арабского “факир” означает “нищий” и относится к монахам, ведущим аскетический образ жизни. Таким образом, опять очевидное противопоставление богатства и бедности материальной. Противопоставления материала, призванного олицетворять роскошь и прозвища “факир”, которое можно отнести в рассказе только к Филину.

В то же время, искусство факиров основывалось на умении управлять скрытой психической энергией, что позволяет объяснить власть Филина над его гостями. Однако, в этом случае не следует забывать о том, что мотивами общения с Филином было для его гостей ощущение избранности, желание оказаться в элитном доме, пообщаться с владельцем квартиры в центре Москвы, что является для этих героев роскошью.

Можно также предположить, что образ Филина связан с фигурой знаменитого Дмитрия Ивановича Лонго, родившегося в России в 1888 году и ставшего впоследствии факиром европейского происхождения по имени Лон-Го.

Этот человек отличался не только выдающимся мастерством, артистизмом, мудростью (сравнение Филина с совой, символом мудрости), но и глубоким проникновением в сокровищницу восточной культуры. Здесь важно указание на то, что Лонго был тончайшим знатоком антиквариата и ювелирного мастерства. Здесь можно указать на описание перстня Филина, о котором говорится, что его невозможно купить везде, дается предположение о его высокой цене и необычном происхождении, возможно его находке во время раскопок*. Таким образом, есть отсылка к увлечению антиквариатом и произведениям ювелирного искусства. Здесь стоит упомянуть также сервиз веджвудского фарфора.

* Т. Толстая. Факир// Толстая Т. Река Оккервиль. М.: Эксмо, 2006. С. 196.

Также известно, что Дмитрий Лонго, именовавшийся в афишах Димитриусом Лон-Го, обставлял свои выступления как истинный артист. Он стремился к тому, чтобы его представление было преподнесено в форме спектакля. Лон-Го менял красочные халаты (малиновый халат с кистями, принадлежащий Филину). Он продумывал малейшие детали: костюм, музыку, оформление.

Обращает на себя внимание сцена “смотрин” новой пассии Филина, действительно очень эффектно им обставленная. Аллочка появляется из-за зеленой занавеси, в то время как с потолка льется музыка, непонятно откуда берущаяся.

Таким образом, в тексте есть скрытое сравнения Филина с талантливым артистом, то есть не просто творцом, но и человеком искусства. Упоминание в связи с этим одежды первосвященников помогает создать также иллюзию возникновения новой религии, во главе которой стоит Филин. В своем бархатном пиджаке он становится первосвященником, в малиновом халате дервишем.

Дмитрий Лонго, к которому по нашему мнению, восходит образ Филина, также увлекался литературой, что находит отражение в тексте в сцене последней встречи Гали с Филином. Здесь они ведут разговор о Гете и его неудачном сватовстве. В этой сцене Филин указывает на книгу Эккермана “Разговоры с Гете”, описывая неудавшееся якобы сватовство великого мастера.

Филин любит необычные и редкие вещи. Например, у него на руке вместо перстня может быть одета оправленная монета Антиоха, на которой стоит 169 год эры Селевкидов, что соответствует приблизительно 144 – 143 годам до нашей эры.

Также в тексте упоминается веджвудский фарфор, считающийся одним из лучших в мире. В тексте описывается синий фарфор с белым рисунком, что должно соответствовать одному из главных изобретений Веджвуда после его объединения с Томасом Уилдоном – это так называемый яшмовый фарфор или джаспер, соединявший в себе прозрачность и легкость, воздушность с удивительной прочностью. Посуду из джаспера чаще всего окрашивали в бледно-голубой (что наиболее близко соответствует тексту рассказа), светло-зеленый, сиреневый и черный цвета. Как правило, ее украшали белыми рисунками и рельефами в классическом стиле.

Таким образом, становится ясным механизм сочинения Филином своих историй. Он берет за основу действительный факт и либо гиперболизирует какой-то признак предмета или лица, о котором он ведет речь, либо добавляет от себя событие, которого случится не могло, что является выдумкой, фантастикой или фарсом.

Технология образования подобных историй должна быть понятна только очень образованным и развитым из его собеседников-гостей, так как суметь сопоставить факты, события и качества многих предметов, о которых Филин ведет речь, подчас очень сложно.

Например, в данном случае, речь идет о сервизе, уцелевшем во время авиакатастрофы. Рассказывая историю сервиза, Филин гиперболизирует одно из свойств джаспера – прочность.

Прототипом главной героини его истории о знаменитой балерине Ольге Иеронимовне Дольцевой-Еланской послужила Матильда Феликсовна Кшесинская. Настоящая ее фамилия Кржесинская, за ней действительно ухаживал Николай II, будучи еще великим князем и до помолвки с Алисой Гессенской. В 1921 году в Каннах Кшесинская вышла замуж за великого князя Андрея Владимировича. Впоследствии ее сыну Владимиру Андреевичу и ей самой был присвоен титул светлейших князя и княгини Романовских-Красинских. Возможно, эта двойная фамилия, которую Кшесинская носила уже в почтенном возрасте, является прототипом фамилии-псевдонима балерины из истории Филина. Таким образом, можно датировать события, происходящие в тексте рассказа не позднее 1971 года, так как в 1971 году Кшесинская скончалась.

История о дуэли Пушкина и тарталетках также основана на реальных фактах. После открытия в начале 1800-х годов кондитерской Вольфа и Беранже на Невском проспекте, 18, Пушкин бывал здесь. Ресторан “Яр”, о котором Филин упоминает в этой истории, был открыт в 1826 году. Александр Сергеевич Пушкин посещал и этот ресторан. Также он заезжал в кондитерскую Вольфа и Беранже в день дуэли, 27 января 1837 года, здесь он встретился со своим секундантом Данзасом по пути к месту дуэли.

Последние две истории, рассказанные Филином Гале также в чем-то правдивы. Истрия о полярнике, сдававшем ему квартиру имеет основания. Врач, названный Филном единственным, кто мог бы спасти уши полярника, действительно существовал. Это лицо историческое. Илизаров Гавриил Абрамович – советский хирург-ортопед. В 1951 году создал аппарат, позволивший разработать новый метод компрессионно-дистракционного остеосинтеза – замещения дефектов трубчатых костей путем удлинения одного из отломков. Метод был изобретен в 1967 году. Благодаря этому методу удается восстанавливать недостающие части конечностей, включая стопу, части кисти, а также удлинять конечность.

В данном случае действительности не соответствует то, что у полярника якобы были отморожены и отвалились уши, то есть та часть тела, которая не может быть восстановлена путем удлинения трубчатой кости.

Однако, эта история позволяет нам вернуться к датировке событий. Таким образом, если принимать во внимание дату изобретения метода восстановления поврежденных конечностей, можно говорить о том, что действие рассказа происходит между 1967 и 1971 годами.

Последняя история, рассказанная Филином – история, случившаяся якобы с Гете (об имени ее главного действующего лица Галя догадывается самостоятельно, что будет важно впоследствии). Речь идет о Гете и его молодой возлюбленной Ульрике фон Левецов. Однако Филин ошибается в факте отказа невесты. Сватом Гете, которому на тот момент было 74 года, был герцог Карл-Август, который разрешил сомнения матери Ульрики, фрау фон Левецов, относительно этого брака. Карл-Август пообещал подарить чете дом напротив его великогерцогского дворца и назначить Ульрике значительную пенсию, если она овдовеет. Согласие было дано при условии годичной отсрочки. Помолвка с Ульрикой впоследствии расстроилась. Фрейлен фон Левецов так никогда и не вышла замуж.

Однако интересно то, что Галя и Юра, которых читатель воспринимает как людей далеких от культурной жизни, знают о таких тонких вещах, о которых говорит им Филин. При произнесении им имени Ульрики при последней встрече Галя сама догадывается, что он говорит о Гете. Таким образом, все главные герои амбивалентны и наделены прямо противоположными чертами одновременно.

Например, в описании Галиного посещения Большого театра мы видим моменты, когда героиня представляет балерин, уезжающих после спектакля домой, ее совершенно не волнует то, что происходит на сцене. Она старается увидеть их лица, представить их не на сцене, а в обыденной, повседневной жизни. В этот момент она кажется очень далеким от искусства человеком. Но, комментируя путь балерин домой после спектакля и представляя их на окраине города, где живет она, Галя использует искусствоведческий термин “фуэте”, который обозначает виртуозное вращение на пуантах, во многих балетах являющееся кульминацией коды, в том числе и в балете “Лебединое озеро”, который смотрела Галя.

Из всего вышесказанного следует вывод о том, что несмотря на описание жилища Гали и Юры и квартиры Филина, их одежды, манер и т. д. не стоит сразу делать вывод о том, что Галя и Юра простые обыватели. Они достаточно образованные люди, достаточно начитанные.

В этом рассказе все двойственно. Все впечатления после прочтения рассказа расходятся на два полюса. Здесь невозможно определить, кто хороший, а кто плохой, кто был прав, а кто виноват.

В этом тексте также есть характерные “змеиные” мотивы. Они возникают в тексте в связи с образами двух женщин: одной из пассий Филина и Галей. В данном случае, эти упоминания, на наш взгляд, служат для снижения образа главного героя рассказа, так как низводят его мастерство до уровня простого балаганного фокуса заклинателя змей, что является только первым поверхностным впечатлением, так как выше было показано, что мастерство Филина восходит к древним религиозным и философским учениям дервишей.

Отдельного упоминания заслуживают образы упоминаемых в тексте животных и птиц. Так как автор пользуется приемом несобственно-прямой речи, здесь можно предположить, что повествование ведется от лица Гали. Важным становится упоминание волка и его описание: “... несчастный волк, - он выходит на бугор в своем жестком шерстяном пальтишке, пахнет можжевельником и кровью, дикостью, бедой, хмуро, с отвращением смотрит в слепые ветреные дали, снежные катыши набились между желтых потрескавшихся ногтей, и зубы стиснуты в печали, и мерзлая слеза вонючей бусиной висит на шерстяной щеке, и всякий-то ему враг, и всякий-то убийца...”*. В данном случае можно заметить, что части тела волка имеют не зоологические названия, а относящиеся к человеку. Например, клыки названы зубами, когти ногтями, даже шерсть названа шерстяным пальто.

* Т. Толстая. Факир// Толстая Т. Река Оккервиль. М.: Эксмо, 2006. С 207.

Важно указать также на то, что этот волк, описываемый главной героиней, живет за окружной дорогой, то есть, можно сказать, совсем недалеко от Гали и Юры. И вот Галя иногда представляет, что им с мужем осталось совсем немного, чтобы дойти до такого животного состояния. Таким образом, район проживания играет для главных героев значительную роль. Достоинства человека оцениваются по месту его жительства. Галле кажется, что если бы она жила в такой квартире, как Филин, она была бы более интеллигентна, образованна, могла бы принимать гостей и не краснеть при этом, стала бы более интересным собеседником.

Так, мы видим в тексте еще одно противопоставление духовного и материального.

Также интересно обилие сравнений с животными. Сравниваются с ними не только Филин, но и Галя с Юрой. Джулька, собака Гали и Юры, “подпевает” барду Власову, приглашенному в гости.

Персонажи, оказывающиеся в гостях у Филина, беседами с которыми он как будто “угощал” своих гостей, очень интересны.

Бард Власов, певший в гостях у Филина песню “Друзья” бы приглашен Галей на домашний концерт. Обитатели окружной дороги купили торт “Полено”, пригласили своих знакомых. Бард пел хриплым голосом. Сами тексты его песен напоминают ранние песни Владимира Высоцкого, который тоже не мог отказать людям, приглашавшим его к себе домой.

Песня со словами “... тетя Мотя, ваши плечи, ваши перси и ланиты, как у Нади Команечи, физкультурою развиты” напоминает песню Высоцкого “Бал-маскарад”. Там также встречается упоминание знаменитой артистки, актрисы Марины Влади. С ней сравнивается другая девушка. Так же, как некая тетя Мотя сравнивается с Команечи, знаменитой румынской гимнасткой, эмигрировавшей в США.

Также Толстая выводит в тексте чревовещателя Валтасарова. Его фамилия связана с библейскими мотивами, с именем Валтасара, царя халдейского, устроившего пир перед нападением персов.

Александре Эрнестовне – пять звонков, третья кнопка сверху. На площадке – ветерок: приоткрыты створки пыльного лестничного витража, украшенного легкомысленными лотосами – цветами забвения.

– Кого?.. Померла.

То есть как это… минуточку… почему? Но я же только что… Да я только туда и назад! Вы что?..

Белый горячий воздух бросается на выходящих из склепа подъезда, норовя попасть по глазам. Погоди ты… Мусор, наверно, еще не увозили? За углом, на асфальтовом пятачке, в мусорных баках кончаются спирали земного существования. А вы думали – где? За облаками, что ли? Вон они, эти спирали – торчат пружинами из гнилого разверстого дивана. Сюда все и свалили. Овальный портрет милой Шуры – стекло разбили, глаза выколоты. Старушечье барахло – чулки какие-то… Шляпа с четырьмя временами года. Вам не нужны облупленные черешни? Нет?.. Почему? Кувшин с отбитым носом. А бархатный альбом, конечно, украли. Им хорошо сапоги чистить. Дураки вы все, я не плачу – с чего бы? Мусор распарился на солнце, растекся черной банановой слизью. Пачка писем втоптана в жижу. «Милая Шура, ну когда же…», «Милая Шура, только скажи…» А одно письмо, подсохшее, желтой разлинованной бабочкой вертится под пыльным тополем, не зная, где присесть.

Есть, есть на что посмотреть.

– Спасибо, спасибо, обязательно!

Ну как всегда, в последний момент! Юра потянулся к бритве, а Галя, змеей влезая в колготки, инструктировала дочь: каша в кастрюле, дверь никому не открывать, уроки – и спать! И не висни на мне, не висни, мы и так опаздываем! Галя напихала в сумку полиэтиленовых пакетов: Филин живет в высотном доме, под ним гастроном, может быть, селедочное масло будут давать или еще что перепадет.

– А бард Власов? – вспомнил Юра.

– Молчи уж!

С тем все вышло вроде бы наоборот, но позор страшный: тоже подцепили у Филина, пригласили к себе, назвали приятелей – слушать, отстояли два часа за тортом «Полено». Заперли дочь в детской, собаку на кухне. Пришел бард Власов, хмурый, с гитарой, торт и пробовать не стал: крем смягчит голос, а ему нужно, чтоб было хрипло. Пропел пару песен: «Тетя Мотя, ваши плечи, ваши перси и ланиты, как у Нади Команечи, физкультурою развиты…» Юра позорился, вылезал со своим невежеством, громко шептал посреди пения: «Я забыл, перси – это какие места?» Галя волновалась, просила, чтобы непременно спеть «Друзья», прижимала руки к груди: это такая песня, такая песня! Он пел ее у Филина – мягко, грустно, заунывно, – вот, мол, «за столом, клеенкой покрытым, за бутылкой пива собравшись», сидят старые друзья, лысые, неудачники. И у каждого что-то не так, у каждого своя грусть: «одному любовь не под силу, а другому князь не по нраву», – и никто-то никому помочь не может, увы! – но ведь вот же они вместе, они друзья, они нужны друг другу, и разве это не самое важное на свете? Слушаешь – и кажется, что – да-да-да, у тебя тоже что-то такое примерно в жизни, да, вот именно! «Во – песня! Коронный номер!» – шептал и Юра. Бард Власов еще больше нахмурился, сделал далекий взгляд – туда, в ту воображаемую комнату, где любящие друг друга плешивцы откупоривали далекое пиво; перебрал струны, начал печально: «за столом, клеенкой покрытым…» Запертая в кухне Джулька заскребла когтями по полу, завыла. «За бутылкой пива собравшись», – поднажал бард Власов. «Ы-ы-ы», – волновалась собака. Кто-то хрюкнул, бард оскорбленно зажал струны, взял папиросу. Юра пошел делать Джульке внушение. «Это у вас автобиографическое?» – почтительно спросил какой-то дурак. «Что? У меня все где-то автобиографическое». Юра вернулся, бард бросил окурок, сосредоточиваясь. «За столом, клеенкой покры-ыты-ым…» Мучительный вой пошел из кухни. «Музыкальная собачка», – со злобой сказал бард. Галя поволокла упирающуюся овчарку к соседям, бард поспешно допел – вой глухо проникал сквозь кооперативные стенки, – скомкал программу и в прихожей, дергая «молнию» куртки, с отвращением сообщил, что вообще-то он берет по два рубля с носа, но раз они не умеют организовать творческую атмосферу, то сойдет и по рублю. И Галя опять побежала к соседям, – кошмар, одолжите червонец, – и те, тоже перед получкой, долго собирали мелочью и вытрясли даже детскую копилку под рев обобранных детей и лай рвущейся Джульки.

Милая Шура

В первый раз Александра Эрнестовна прошла мимо меня ранним утром, вся залитая розовым московским солнцем. Чулки спущены, ноги – подворотней, черный костюмчик засален и протерт. Зато шляпа!.. Четыре времени года – бульденежи, ландыши, черешня, барбарис – свились на светлом соломенном блюде, пришпиленном к остаткам волос вот такущей булавкой! Черешни немного оторвались и деревянно постукивают. Ей девяносто лет, подумала я. Но на шесть лет ошиблась. Солнечный воздух сбегает по лучу с крыши прохладного старинного дома и снова бежит вверх, вверх, туда, куда редко смотрим – где повис чугунный балкон на нежилой высоте, где крутая крыша, какая-то нежная решеточка, воздвигнутая прямо в утреннем небе, тающая башенка, шпиль, голуби, ангелы, – нет, я плохо вижу. Блаженно улыбаясь, с затуманенными от счастья глазами движется Александра Эрнестовна по солнечной стороне, широким циркулем переставляя свои дореволюционные ноги. Сливки, булочка и морковка в сетке оттягивают руку, трутся о черный, тяжелый подол. Ветер пешком пришел с юга, веет морем и розами, обещает дорогу по легким лестницам в райские голубые страны. Александра Эрнестовна улыбается утру, улыбается мне. Черное одеяние, светлая шляпа, побрякивающая мертвыми фруктами, скрываются за углом.

Потом она попадалась мне на раскаленном бульваре – размякшая, умиляющаяся потному, одинокому, застрявшему в пропеченном городе ребенку – своих-то детей у нее никогда не было. Страшное бельишко свисает из-под черной замурзанной юбки. Чужой ребенок доверчиво вывалил песочные сокровища на колени Александре Эрнестовне. Не пачкай тете одежду. Ничего… Пусть.

Я встречала ее и в спертом воздухе кинотеатра (снимите шляпу, бабуля! ничего же не видно!). Невпопад экранным страстям Александра Эрнестовна шумно дышала, трещала мятым шоколадным серебром, склеивая вязкой сладкой глиной хрупкие аптечные челюсти.

Наконец она закрутилась в потоке огнедышащих машин у Никитских ворот, заметалась, теряя направление, вцепилась в мою руку и выплыла на спасительный берег, на всю жизнь потеряв уважение дипломатического негра, залегшего за зеленым стеклом низкого блестящего автомобиля, и его хорошеньких кудрявых детишек. Негр взревел, пахнул синим дымком и умчался в сторону консерватории, а Александра Эрнестовна, дрожащая, перепуганная, выпученная, повисла на мне и потащила меня в свое коммунальное убежище – безделушки, овальные рамки, сухие цветы, – оставляя за собой шлейф валидола.

Две крошечные комнатки, лепной высокий потолок; на отставших обоях улыбается, задумывается, капризничает упоительная красавица – милая Шура, Александра Эрнестовна. Да, да, это я! И в шляпе, и без шляпы, и с распущенными волосами. Ах, какая… А это ее второй муж, ну а это третий – не очень удачный выбор. Ну что уж теперь говорить… Вот, может быть, если бы она тогда решилась убежать к Ивану Николаевичу… Кто такой Иван Николаевич? Его здесь нет, он стиснут в альбоме, распялен в четырех картонных прорезях, прихлопнут дамой в турнюре, задавлен какими-то недолговечными белыми собачками, подохшими еще до японской войны.

Садитесь, садитесь, чем вас угостить?.. Приходите, конечно, ради бога, приходите! Александра Эрнестовна одна на свете, а так хочется поболтать!

…Осень. Дожди. Александра Эрнестовна, вы меня узнаете? Это же я! Помните… ну, неважно, я к вам в гости. Гости – ах, какое счастье! Сюда, сюда, сейчас я уберу… Так и живу одна. Всех пережила. Три мужа, знаете? И Иван Николаевич, он звал, но… Может быть, надо было решиться? Какая долгая жизнь. Вот это – я. Это – тоже я. А это – мой второй муж. У меня было три мужа, знаете? Правда, третий не очень…

А первый был адвокат. Знаменитый. Очень хорошо жили. Весной – в Финляндию. Летом – в Крым. Белые кексы, черный кофе. Шляпы с кружевами. Устрицы – очень дорого… Вечером в театр. Сколько поклонников! Он погиб в девятнадцатом году – зарезали в подворотне.

О, конечно, у нее всю жизнь были рома-а-аны, как же иначе? Женское сердце – оно такое! Да вот три года назад – у Александры Эрнестовны скрипач снимал закуток. Двадцать шесть лет, лауреат, глаза!.. Конечно, чувства он таил в душе, но взгляд – он же все выдает! Вечером Александра Эрнестовна, бывало, спросит его: «Чаю?..», а он вот так только посмотрит и ни-че-го не говорит! Ну, вы понимаете?.. Ков-ва-арный! Так и молчал, пока жил у Александры Эрнестовны. Но видно было, что весь горит и в душе прямо-таки клокочет. По вечерам вдвоем в двух тесных комнатках… Знаете, что-то такое в воздухе было – обоим ясно… Он не выдерживал и уходил. На улицу. Бродил где-то допоздна. Александра Эрнестовна стойко держалась и надежд ему не подавала. Потом уж он – с горя – женился на какой-то – так, ничего особенного. Переехал. И раз после женитьбы встретил на улице Александру Эрнестовну и кинул такой взгляд – испепелил! Но опять ничего не сказал. Все похоронил в душе.

Да, сердце Александры Эрнестовны никогда не пустовало. Три мужа, между прочим. Со вторым до войны жили в огромной квартире. Известный врач. Знаменитые гости. Цветы. Всегда веселье. И умер весело: когда уже ясно было, что конец, Александра Эрнестовна решила позвать цыган. Все-таки, знаете, когда смотришь на красивое, шумное, веселое, – и умирать легче, правда? Настоящих цыган раздобыть не удалось. Но Александра Эрнестовна – выдумщица – не растерялась, наняла ребят каких-то чумазых, девиц, вырядила их в шумящее, блестящее, развевающееся, распахнула двери в спальню умирающего – и забренчали, завопили, загундосили, пошли кругами, и колесом, и вприсядку: розовое, золотое, золотое, розовое! Муж не ожидал, он уже обратил взгляд туда, а тут вдруг врываются, шалями крутят, визжат; он приподнялся, руками замахал, захрипел: уйдите! – а они веселей, веселей, да с притопом! Так и умер, царствие ему небесное. А третий муж был не очень…

Но Иван Николаевич… Ах, Иван Николаевич! Всего-то и было: Крым, тринадцатый год, полосатое солнце сквозь жалюзи распиливает на брусочки белый выскобленный пол… Шестьдесят лет прошло, а вот ведь… Иван Николаевич просто обезумел: сейчас же бросай мужа и приезжай к нему в Крым. Навсегда. Пообещала. Потом, в Москве, призадумалась: а на что жить? И где? А он забросал письмами: «Милая Шура, приезжай, приезжай!» У мужа тут свои дела, дома сидит редко, а там, в Крыму, на ласковом песочке, под голубыми небесами, Иван Николаевич бегает как тигр: «Милая Шура, навсегда!» А у самого, бедного, денег на билет в Москву не хватает! Письма, письма, каждый день письма, целый год – Александра Эрнестовна покажет.

Ах, как любил! Ехать или не ехать?

На четыре времени года раскладывается человеческая жизнь. Весна!!! Лето. Осень… Зима? Но и зима позади для Александры Эрнестовны – где же она теперь? Куда обращены ее мокнущие бесцветные глаза? Запрокинув голову, оттянув красное веко, Александра Эрнестовна закапывает в глаз желтые капли. Розовым воздушным шариком просвечивает голова через тонкую паутину. Этот ли мышиный хвостик шестьдесят лет назад черным павлиньим хвостом окутывал плечи? В этих ли глазах утонул – раз и навсегда – настойчивый, но небогатый Иван Николаевич? Александра Эрнестовна кряхтит и нашаривает узловатыми ступнями тапки.

– Сейчас будем пить чай. Без чая никуда не отпущу. Ни-ни-ни. Даже и не думайте.

Да я никуда и не ухожу. Я затем и пришла – пить чай. И принесла пирожных. Я сейчас поставлю чайник, не беспокойтесь. А она пока достанет бархатный альбом и старые письма.

В кухню надо идти далеко, в другой город, по бесконечному блестящему полу, натертому так, что два дня на подошвах остаются следы красной мастики. В конце коридорного туннеля, как огонек в дремучем разбойном лесу, светится пятнышко кухонного окна. Двадцать три соседа молчат за белыми чистыми дверьми. На полпути – телефон на стене. Белеет записка, приколотая некогда Александрой Эрнестовной: «Пожар – 01. Скорая – 03. В случае моей смерти звонить Елизавете Осиповне». Елизаветы Осиповны самой давно нет на свете. Ничего. Александра Эрнестовна забыла.

В кухне – болезненная, безжизненная чистота. На одной из плит сами с собой разговаривают чьи-то щи. В углу еще стоит кудрявый конус запаха после покурившего «Беломор» соседа. Курица в авоське висит за окном, как наказанная, мотается на черном ветру. Голое мокрое дерево поникло от горя. Пьяница расстегивает пальто, опершись лицом о забор. Грустные обстоятельства места, времени и образа действия. А если бы Александра Эрнестовна согласилась тогда все бросить и бежать на юг к Ивану Николаевичу? Где была бы она теперь? Она уже послала телеграмму (еду, встречай), уложила вещи, спрятала билет подальше, в потайное отделение портмоне, высоко заколола павлиньи волосы и села в кресло, к окну – ждать. И далеко на юге Иван Николаевич, всполошившись, не веря счастью, кинулся на железнодорожную станцию – бегать, беспокоиться, волноваться, распоряжаться, нанимать, договариваться, сходить с ума, вглядываться в обложенный тусклой жарой горизонт. А потом? Она прождала в кресле до вечера, до первых чистых звезд. А потом? Она вытащила из волос шпильки, тряхнула головой… А потом? Ну что – потом, потом! Жизнь прошла, вот что потом.

Чайник вскипел. Заварю покрепче. Несложная пьеска на чайном ксилофоне: крышечка, крышечка, ложечка, крышечка, тряпочка, крышечка, тряпочка, тряпочка, ложечка, ручка, ручка. Длинен путь назад по темному коридору с двумя чайниками в руках. Двадцать три соседа за белыми дверьми прислушиваются: не капнет ли своим поганым чаем на наш чистый пол? Не капнула, не волнуйтесь. Ногой отворяю готические дверные створки. Я вечность отсутствовала, но Александра Эрнестовна меня еще помнит.

Достала малиновые надтреснутые чашки, украсила стол какими-то кружавчиками, копается в темном гробу буфета, колыша хлебный, сухарный запах, выползающий из-за его деревянных щек. Не лезь, запах! Поймать его и прищемить стеклянными гранеными дверцами; вот так; сиди под замком.

Александра Эрнестовна достает чудное варенье, ей подарили, вы только попробуйте, нет, нет, вы попробуйте, ах, ах, ах, нет слов, да, это что-то необыкновенное, правда же, удивительное? правда, правда, сколько на свете живу, никогда такого… ну, как я рада, я знала, что вам понравится, возьмите еще, берите, берите, я вас умоляю! (О, черт, опять у меня будут болеть зубы!)

Вы мне нравитесь, Александра Эрнестовна, вы мне очень нравитесь, особенно вон на той фотографии, где у вас такой овал лица, и на этой, где вы откинули голову и смеетесь изумительными зубами, и на этой, где вы притворяетесь капризной, а руку забросили куда-то на затылок, чтобы резные фестончики нарочно сползли с локтя. Мне нравится ваша никому больше не интересная, где-то там отшумевшая жизнь, бегом убежавшая молодость, ваши истлевшие поклонники, мужья, проследовавшие торжественной вереницей, все, все, кто окликнул вас и кого позвали вы, каждый, кто прошел и скрылся за высокой горой. Я буду приходить к вам и приносить и сливки, и очень полезную для глаз морковку, а вы, пожалуйста, раскрывайте давно не проветривавшиеся бархатные коричневые альбомы – пусть подышат хорошенькие гимназистки, пусть разомнутся усатые господа, пусть улыбнется бравый Иван Николаевич. Ничего, ничего, он вас не видит, ну что вы, Александра Эрнестовна!.. Надо было решиться тогда. Надо было. Да она уже решилась. Вот он – рядом, – руку протяни! Вот, возьми его в руки, держи, вот он, плоский, холодный, глянцевый, с золотым обрезом, чуть пожелтевший Иван Николаевич! Эй, вы слышите, она решилась, да, она едет, встречайте, всё, она больше не колеблется, встречайте, где вы, ау!

Тысячи лет, тысячи дней, тысячи прозрачных непроницаемых занавесей пали с небес, сгустились, сомкнулись плотными стенами, завалили дороги, не пускают Александру Эрнестовну к ее затерянному в веках возлюбленному. Он остался там, по ту сторону лет, один, на пыльной южной станции, он бродит по заплеванному семечками перрону, он смотрит на часы, отбрасывает носком сапога пыльные веретена кукурузных обглодышей, нетерпеливо обрывает сизые кипарисные шишечки, ждет, ждет, ждет паровоза из горячей утренней дали. Она не приехала. Она не приедет. Она обманула. Да нет, нет, она же хотела! Она готова, и саквояжи уложены! Белые полупрозрачные платья поджали колени в тесной темноте сундука, несессер скрипит кожей, посверкивает серебром, бесстыдные купальные костюмы, чуть прикрывающие колени – а руки-то голые до плеч! – ждут своего часа, зажмурились, предвкушая… В шляпной коробке – невозможная, упоительная, невесомая… ах, нет слов – белый зефир, чудо из чудес! На самом дне, запрокинувшись на спину, подняв лапки, спит шкатулка – шпильки, гребенки, шелковые шнурки, алмазный песочек, наклеенный на картонные шпатели – для нежных ногтей; мелкие пустячки. Жасминовый джинн запечатан в хрустальном флаконе – ах, как он сверкнет миллиардом радуг на морском ослепительном свету! Она готова – что ей помешало? Что нам всегда мешает? Ну, скорее же, время идет!.. Время идет, и невидимые толщи лет все плотнее, и ржавеют рельсы, и зарастают дороги, и бурьян по оврагам все пышней. Время течет, и колышет на спине лодку милой Шуры, и плещет морщинами в ее неповторимое лицо.

…Еще чаю?

А после войны вернулись – с третьим мужем – вот сюда, в эти комнатки. Третий муж все ныл, ныл… Коридор длинный. Свет тусклый. Окна во двор. Все позади. Умерли нарядные гости. Засохли цветы. Дождь барабанит в стекла. Ныл, ныл – и умер, а когда, отчего – Александра Эрнестовна не заметила.

Доставала Ивана Николаевича из альбома, долго смотрела. Как он ее звал! Она уже и билет купила – вот он, билет. На плотной картонке – черные цифры. Хочешь – так смотри, хочешь – переверни вверх ногами, все равно: забытые знаки неведомого алфавита, зашифрованный пропуск туда, на тот берег.

Может быть, если узнать волшебное слово… если догадаться… если сесть и хорошенько подумать… или где-то поискать… должна же быть дверь, щелочка, незамеченный кривой проход туда, в тот день; все закрыли, ну а хоть щелочку-то – зазевались и оставили; может быть, в каком-нибудь старом доме, что ли; на чердаке, если отогнуть доски… или в глухом переулке, в кирпичной стене – пролом, небрежно заложенный кирпичами, торопливо замазанный, крест-накрест забитый на скорую руку… Может быть, не здесь, а в другом городе… Может быть, где-то в путанице рельсов, в стороне, стоит вагон, старый, заржавевший, с провалившимся полом, вагон, в который так и не села милая Шура?

«Вот мое купе… Разрешите, я пройду. Позвольте, вот же мой билет – здесь все написано!» Вон там, в том конце – ржавые зубья рессор, рыжие, покореженные ребра стен, голубизна неба в потолке, трава под ногами – это ее законное место, ее! Никто его так и не занял, просто не имел права!

…Еще чаю? Метель.

…Еще чаю? Яблони в цвету. Одуванчики. Сирень. Фу, как жарко. Вон из Москвы – к морю. До встречи, Александра Эрнестовна! Я расскажу вам, что там – на том конце земли. Не высохло ли море, не уплыл ли сухим листиком Крым, не выцвело ли голубое небо? Не ушел ли со своего добровольного поста на железнодорожной станции ваш измученный, взволнованный возлюбленный?

В каменном московском аду ждет меня Александра Эрнестовна. Нет, нет, все так, все правильно! Там, в Крыму, невидимый, но беспокойный, в белом кителе, взад-вперед по пыльному перрону ходит Иван Николаевич, выкапывает часы из кармашка, вытирает бритую шею; взад-вперед вдоль ажурного, пачкающего белой пыльцой карликового заборчика, волнующийся, недоумевающий; сквозь него проходят, не замечая, красивые мордатые девушки в брюках, хипповые пареньки с закатанными рукавами, оплетенные наглым транзисторным ба-ба-ду-баканьем; бабки в белых платочках, с ведрами слив; южные дамы с пластмассовыми аканфами клипсов; старички в негнущихся синтетических шляпах; насквозь, напролом, через Ивана Николаевича, но он ничего не знает, ничего не замечает, он ждет, время сбилось с пути, завязло на полдороге, где-то под Курском, споткнулось над соловьиными речками, заблудилось, слепое, на подсолнуховых равнинах.

Иван Николаевич, погодите! Я ей скажу, я передам, не уходите, она приедет, приедет, честное слово, она уже решилась, она согласна, вы там стойте пока, ничего, она сейчас, все же собрано, уложено – только взять; и билет есть, я знаю, клянусь, я видела – в бархатном альбоме, засунут там за фотокарточку; он пообтрепался, правда, но это ничего, я думаю, ее пустят. Там, конечно… не пройти, что-то такое мешает, я не помню; ну уж она как-нибудь; она что-нибудь придумает – билет есть, правда? – это ведь важно: билет; и, знаете, главное, она решилась, это точно, точно, я вам говорю!

– Кого?.. Померла.

То есть как это… минуточку… почему? Но я же только что… Да я только туда и назад! Вы что?..

Факир

Есть, есть на что посмотреть.

– Спасибо, спасибо, обязательно!

– А бард Власов? – вспомнил Юра.

– Молчи уж!

Да, вот Филин с людьми умеет, а мы – как-то нет. Ну, может быть, в другой раз получится.

Время до восьми еще было – как раз чтобы постоять за паштетом в гастрономе у Филинова подножия, ведь вот, тоже, – на нашей-то окраине коровы среди бела дня шляются, а паштета что-то не видать. Без трех восемь вступить в лифт – Галя, как всегда, оглядится и скажет: «В таком лифте жить хочется», потом вощеный паркет безбрежной площадки, медная табличка: «И.И. Филин», звонок – и наконец он сам на пороге – просияет черными глазами, наклонит голову: «Точность – вежливость королей…» И как-то ужасно приятно это услышать, эти слова, – словно он, Филин, султан, а они и впрямь короли, – Галя в недорогом пальто и Юра в куртке и вязаной шапочке.

И вплывут они, королевская чета, избранная на один вечер, в тепло и свет, в сладкие фортепьянные рулады, и прошествуют к столу, где разморенные розы знать не знают ни о каком морозе, ветре, тьме, что обступили неприступную Филинову башню, бессильные пробраться внутрь.

Что-то неуловимо новое в квартире… а, понятно: витрина с бисерными безделушками сдвинута, бра переехало на другую стену, арка, ведущая в заднюю комнату, зашторена, и, отогнув эту штору, выходит и подает руку Алиса, прелестное якобы существо.

– Аллочка.

– Да, вообще-то она Аллочка, но мы с вами будем звать ее Алисой, не правда ли? Прошу к столу, – сказал Филин. – Ну-с! Рекомендую паштет. Редкостный! Таких паштетов, знаете ли…

– Внизу брали, вижу, – обрадовался Юра. – И спускаемся мы-ы. С пак-каренных вершин-н. Ведь когда-то и боги спуска-ались на землю. Верно?

Филин тонко улыбнулся, повел бровями – дескать, может, да, внизу брал, а может, и нет. Все-то вам надо знать. Галя мысленно пнула мужа за бестактность.

Сегодня он почему-то называл пирожки тарталетками – должно быть, из-за Алисы.

– А что случилось – муку снимают с продажи? В мировом масштабе? – веселился Юра, потирая руки, костистый нос его покраснел в тепле. Забулькал чай.

– Ничуть не бывало. Что мука! – махнул бородкой Филин. – Галочка, сахару… Что мука! Утерян секрет, друзья мои. Умирает – мне сейчас позвонили – последний владелец старинного рецепта. Девяносто восемь лет, инсульт. Вы пробуйте. Алиса, можно, я налью вам в мою любимую чашку?

Филин затуманил взгляд, как бы намекая на возможность особой близости, могущей возникнуть от такого интимного контакта с его возлюбленной посудой. Прелестная Алиса улыбнулась. Да что в ней такого прелестного? Черные волосы блестят как смазанные, нос крючком, усики. Платье простое, вязаное, цвета соленого огурца. Подумаешь. Здесь и не такие сиживали – где они теперь?

– …И вы подумайте, – говорил Филин, – еще два дня назад заказал я этому Игнатию Кириллычу тарталетки. Еще вчера он их пек. Еще сегодня утром я их получил – каждую в папиросной бумажке. И вот – инсульт. Из Склифосовского дали мне знать. – Филин куснул слоеную бомбошку, поднял красивые брови и вздохнул. – Когда Игнатий еще мальчиком служил у «Яра», старый кондитер Кузьма, умирая, передал ему секрет этих изделий. Вы пробуйте. – Филин вытер бородку. – А этот Кузьма в свое время служил в Петербурге у Вольфа и Беранже – знаменитые кондитеры. Говорят, перед роковой дуэлью Пушкин зашел к Вольфу и спросил тарталеток. А Кузьма в тот день валялся пьян и не испек. Ну, выходит управляющий, разводит руками. Нету, Александр Сергеич. Такой народ-с. Не угодно ли бушэ? Тру-убочку, может, со сливками? Пушкин расстроился, махнул шляпой и вышел. Ну-с, дальнейшее известно. Кузьма проспался – Пушкин в гробу.

– О боже мой… – испугалась Галя.

– Да-да. И вы знаете, это так на всех подействовало. Вольф застрелился, Беранже принял православие, управляющий пожертвовал тридцать тысяч на богоугодные заведения, а Кузьма – тот просто рехнулся. Все, говорят, повторял: «Э-эх, Лексан Серге-и-ич… Тарталеточек моих не поели… Пообождали бы чуток…» – Филин бросил еще пирожок в рот и захрустел. – Дожил, однако, этот Кузьма до начала века. Дряхлыми руками передал рецепт ученикам. Игнатию тесто, другому кому-то начинку. Ну, после – революция, гражданская война. Тот, что начинку знал, в эсеры подался. Игнатий Кириллыч мой потерял его из виду. Проходит несколько лет – а Игнатий всё при ресторане, – вдруг что-то его дернуло, выходит он из кухни в зал, а там этот, с дамой. Монокль, усы отрастил – не узнать. Игнатий прямо как был, в муке, – к столику. «Пройдемте, товарищ». Тот заметался, а делать нечего. Идет, бледный, в кухню. «Говори, сволочь, мясную начинку». Куда денешься, прошлое-то подмочено. Сказал. «Говори капустную». Весь дрожит, но выдает. «Теперь саго». А саго у него было абсолю-у-утно засекречено. Молчит. Игнатий: «Саго!» И скалку берет. Тот молчит. Потом вдруг: а-а-а-а-а! – и побежал. Этот, эсер-то. Бросились, связали, смотрят – а он в уме тронулся, глазами водит и пена изо рта. Так саго и не дознались. Да… А этот Игнатий Кириллыч интересный был старик, прихотливый. Как-к он слойку чувствовал, боже, как чувствовал!.. Пек на дому. Задергивал шторы, на два засова дверь закладывал. Я ему: «Игна-атий Кириллыч, голу-убчик, поделитесь секретом, что вам?..» – ни в какую. Все достойного преемника ждал. Теперь вот инсульт… Да вы пробуйте.