Елена САЗАНОВИЧ

Елена Сазанович - писатель, драматург, сценарист, член Союза писателей России, член высшего творческого совета Московской городской организации Союза писателей России, главный редактор международного аналитического журнала "Геополитика".
Лауреат литературных премий: журнала "Юность" имени Бориса Полевого; имени Михаила Ломоносова; имени н. в. Гоголя в конкурсе Московской городской организации Союза писателей России и Союза писателей-переводчиков "Лучшая книга 2008-2010 годов"; Союза писателей России "Светить всегда" имени в. в. Маяковского; международного литературного журнала TRAFIKA (Прага - Нью-Йорк).
Наряду с другими известными писателями и деятелями культуры в 2006 и 2007 годах была представлена в альбоме-ежегоднике "Женщины Москвы".

Иван Сергеевич Тургенев. "Отцы и дети"

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий " о судьбах моей родины, - ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!.. Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома. Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!.."
Это самое короткое произведение в истории русской литературы. Не стихи, не проза. Не драма, не публицистика. Впрочем, и то, и другое, и третье, и четвертое. А еще - музыка и живопись. Философия и политика. Мука и счастье. Всего три строки. В которых - вся жизнь. Родины. Народа. Культуры. И, безусловно, жизнь самого русского классика русской литературы - Ивана Сергеевича Тургенева. Который до последнего дыхания был предан своей Родине. Своему народу. Своей культуре. Хотя его дыхание остановилось далеко, далеко... От всего, что он так любил...
Строки, ставшие афоризмом. Когда нам плохо, мы машинально повторяем: "Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий..." И становится легче - мы не одни. Когда плохо нашей стране, мы машинально повторяем: "Как не впасть в отчаяние". И становится легче, потому что - мы думаем на русском языке: "О великий, могучий, правдивый и свободный!.." И верим, верим, верим. Как верил Иван Тургенев...
Ему было не тяжелее, чем многим его товарищам по перу. Но и не легче. Он думал по-русски. Он любил по-русски. Ненавидел по-русски. Страдал по-русски. И жил по-русски. И умер по-русски. И все-таки так далеко, далеко от России.
В этом его тоже русскость: когда вся жизнь - сплошные противоречия. Столкновение смыслов и бессмыслиц. Понятий и непониманий. Меры и безмерности.
Сын жестокой, властной крепостницы Тургенев "вырос в атмосфере, где царили подзатыльники, щипки, колотушки, пощечины и прочее". И все же с "сердцем добрым", "характером не испорченным" от всего сердца и в силу своего характера он ненавидел крепостное право. И дал "аннибаловскую клятву" бороться с ним "до конца", "никогда не примиряться". Клятву свою он не нарушил. А в самом трогательном произведении "Муму" он не пощадит и свою мать.
Наследник богатого дворянского рода, Тургенев всю жизнь помогает униженным и оскорбленным. Барин, придерживающийся революционных взглядов. Друживший с Некрасовым, Белинским, Герценом.
Страстный охотник - при этом страстно влюбленный в природу, один из самых виртуозных ее певцов, особенно обожавший пение птиц. "Они дышали вечностью, эти звуки - всей свежестью, всем равнодушием, всею силою вечности. Голос самой природы слышался мне в них, тот красивый, бессознательный голос, который никогда не начинался и не кончится никогда..."
Судьба изначально уготовила ему литературный путь. А он после учебы в Московском, Петербургском, Берлинском университетах хочет быть кем угодно - только не литератором. И ищет другие пути. Ученый-философ? Педагог? Политик? Военный? Госслужащий в Министерстве внутренних дел (где им экономически грамотно была написана записка-доклад - "несколько замечаний" - против "крепостного состояния" и срочной необходимости преобразований в России)? Впрочем, все искания молодого Ивана Тургенева - только для блага России. И все пути должны неизбежно привести к храму... литературы. Что уготовано судьбой - того не миновать.
Романтик по натуре, он сражается за реализм в литературе, за ее социальность, народность. И связал свою судьбу с самым демократичным изданием - "Современником".
Миролюбивый по натуре, он добровольно уезжает в революционный Париж, чтобы увидеть грандиозные события своими глазами. И в грозные июньские дни 1848 года - Тургенев в толпе восставших, которую штыками гонят национальные гвардейцы. Тургенев на баррикадах - для помощи раненым. После подавления восставшего пролетариата он видит "улицы, разрытые и облитые кровью, дома разрушенные..." Это его путь к храму... литературы.
Пацифист по характеру, он уже позднее горячо переживает за Крымскую войну. "Признаюсь, я охотно пожертвовал бы своей правой рукой, лишь бы ни один из вторгшихся к нам врагов... не остался безнаказанным, и если я о чем-нибудь сейчас сожалею, то лишь о том, что я не избрал для себя военного поприща, - быть может, - мне удалось бы пролить свою кровь, защищая родину..." Это его путь к храму... литературы.
Кристально честный - хотя по жизни у него постоянные судебные разбирательства. Так, дело "О буйстве помещика Мценского уезда Ивана Тургенева", который заступился за крепостную, длилось почти 30 лет, вплоть до отмены крепостного права. За некролог Николаю Васильевичу Гоголю ("Гоголь умер! Какую русскую душу И. С. Тургенев не потрясут эти два слова?..") лично Николай I велел "посадить его на месяц под арест и выслать на жительство на родину, под присмотр", учредив "секретное наблюдение". Наконец, обвинения в плагиате, брошенные ему Иваном Александровичем Гончаровым. И - третейский суд. Не судите, да не судимы будете. Таков его путь в храм литературы.
Придумавший "тургеневских девушек", он навсегда влюбляется в "бальзаковскую женщину". Независимую роковую Полину Виардо. Мечтающий о семье, он остается одиноким.
Влюбленный в русский язык, он слишком часто вынужден говорить на французском - и при этом: "Берегите чистоту языка как святыню. Никогда не употребляйте иностранных слов. Русский язык так богат и гибок, что нам нечего брать у тех, кто беднее нас".
В дни сомнений и во дни тягостных раздумий он мог позволить себе сказать: "Я повесил свое перо на гвоздик... Россия мне стала чужда - и я не знаю, что сказать о ней". И тут же: "Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может". Это он понимал как никто. И с гвоздика снимал перо. И писал.
Один из величайших русских писателей, он стал кумиром для Запада. Его романы - образец для европейских писателей. Им восхищались Мопассан и Золя, Жорж Санд и Гюго, Диккенс и Франц, Теккерей и Мериме... Он с ними дружил.
Ивана Сергеевича Тургенева классиком признали еще при жизни. Справедливо признали. Может, потому он за это и пострадал. Несправедливо. На классика вдруг обрушился шквал критики. Слева, справа, снизу, сверху. От либералов. От социал-демократов. От западников и славянофилов. От аристократии. От прогрессивных до реакционных. "Мой последний роман наделал много шума, оттого, что появился в такое время... Я попытался представить конфликт двух поколений, и это отыгралось на мне. Град проклятий и, надо сказать, сочувствий... Получаю комплименты, которые причиняют мне боль, а с другой стороны, слышу критику, доставляющую мне удовольствие". Классику в это время было уже (или всего?) 44 года. Так он на стороне отцов или детей?
Пожалуй, роман "Отцы и дети" лучше всего показал, на чьей он стороне. Точнее - он в стороне. Нет, не просто сторонний наблюдатель. Не просто писатель, записывающий время, место, образы и идеи. И не как судья или адвокат - в стороне. Он не судит и не оправдывает. "В тоне его описания не слышно раздражения; он просто устал идти". Он пытается понять... Но это не точно. Он хочет, чтобы поняли все. Те, кто его читал в XIX веке, кто в XX, кто в XXI. И кто еще прочтет потом, потом... И его поняли. Не все. Не сразу. Но поняли. И, безусловно - поймут. Потому что главное действующее лицо в этом романе - время. Время конкретное, историческое - накануне реформы отмены крепостного права. Когда на авансцене - образ нового человека, образ нового общественного деятеля. "Я являюсь крестным отцом “нигилизма ””", - пишет Тургенев. И потом: "Если вы не полюбите Евгения Базарова, то, значит, я не достиг своей цели".
Его поначалу и не полюбили! Отрицатель! Грубиян! Высокомерный скептик! Посмевший заявить: "В теперешнее время полезнее всего отрицание - мы отрицаем". Он отрицает искусство! Принципы! Авторитеты! Веру! Дружбу! Любовь! И само время отрицает! Черт побери, он отрицает саму смерть! Ничего святого!
А вот и неправда. Базаров отрицает не во имя отрицания. Это было бы просто умничаньем, позерством. А он - человек дела, а не пустых слов, в отличие от Кирсановых. Он - не "лишний человек". Он отрицает во имя совершенства. Ради идеала. Может быть, поэтому сам Базаров так от совершенства далек? "Исправьте общество, и болезней не будет". На авансцене - Дон Кихот? Или Гамлет?
Тургенев безжалостно убивает его. У Тургенева нет выхода. Он просто, по признанию писателя, "не знал, что с ним делать". А что с ним тогда можно было сделать? Он либо бы перешел в стан "отцов", либо все равно погиб бы на баррикадах. В крайнем случае - на дуэли. Но это было бы слишком повторяемо. Тургенев не любил повторяться. И все же смерть Базарова действительно выглядела подвигом. Не случайна она была, не случайна. Это была смерть нигилиста, который все-таки верил в истину, а значит, верил во все.
И все же кроме главного персонажа - времени, главным персонажем романа является Время. Противоречия поколений. Которые неизбежны. И которые навсегда. Таково течение жизни. Отцы и дети. Без отцов не будет детей. И все же... Какая пропасть. Отчаянная, эгоистичная, сумасбродная молодость. Умеренная, рассудительная и сентиментальная старость. Это на все времена. Это диалог, спор, дуэль временных понятий. Главное в другом: можно ли между ними проложить мост. Если да - значит, ход жизни не так уж страшен. Значит, удержаться на этом мосту возможно. И неизбежно дети станут отцами. Чтобы проложить новый мост... Роман "Отцы и дети" - о вечном.
Ги де Мопассан в очерке-некрологе "Иван Тургенев" писал: "Вокруг этого романа поднялся большой шум. Одни шутили, другие негодовали; никто не желал верить тому, о чем возвещал писатель." А зря. Тургенев первый предугадал появление "новых" людей. И, возможно, первый поверил в начало новой эпохи... Но он ее уже не дождался. Очерк о своем близком друге Мопассан закончил трогательными строками: "Не было души более открытой, более тонкой и более проникновенной, не было таланта более пленительного, не было сердца более честного и более благородного".
Без преувеличения - Тургенев все время кому-то помогал, устраивал в журналы чьи-то произведения, писал предисловия. Спешил на помощь друзьям в любой трагичной ситуации. Его писем-просьб не счесть... Честное и благородное сердце остановилось в Буживале. Последние слова были обращены к тем, кто прощался с ним: "Ближе, ближе ко мне, и пусть я всех вас чувствую около себя. Настала минута прощаться. Простите!"
Его похоронили в России, в Петербурге. Рядом с Белинским. Такова была его последняя воля.
Смерть Ивана Сергеевича Тургенева стала трагедией для человечества. А похороны переросли в демонстрацию любви и уважения к русскому писателю. В Париже на проводах тела писателя в Россию французский писатель и публицист Эдмон Абу сказал: "Франция с гордостью усыновила бы вас, если бы вы того пожелали, но вы всегда оставались верным России". Под этими словами подписались бы многие страны.
Когда гроб с телом писателя доставили в Петербург, первым его встречала полиция. Усиленные наряды воинских частей стояли на пути похоронного шествия. И сотни агентов "наблюдательной охраны". "Думал ли бедный Тургенев, самый миролюбивый из людей, что он будет так страшен после смерти!" - написал критик и историк литературы Виктор Павлович Гаевский. На пять недель после похорон Россия становится страной демонстраций и манифестаций. Вот она - сила искусства! Вот он - пленительный талант! Вот оно - благородное сердце!..
Каждый день от нас ускользает настоящее. Превращаясь в прошлое. И каждый день приближается будущее... Иван Сергеевич Тургенев навсегда останется в будущем. Как и еще 99 писателей, которые потрясли мир.

Любезный и почтенный Иван Сергеевич!
Надеюсь, я не ошиблась с обращением, а если всё ж совершила ошибку, то покорнейше прошу извинить меня. В двадцать первом веке письма пишут редко, эпистолярные традиции практически утрачены. Думаю, Вы узнаете об этом, прочитав письма моих сотоварищей-современников, обращенные к Вам.
Признаюсь, я пребываю в некотором сомнении. Через временной туннель можно отправить всего 10000 знаков, ничтожно мало. Чем заполнить их? Вопросами к Вам? О, у меня их накопилось немало. И главный – согласитесь ли Вы на них отвечать? Одни, уверена, уже «набили оскомину» и неоригинальны. Почему Вы заставили Герасима утопить Муму? Как мог Санин так поступить с Джеммой, а Н.Н. с Асей? Зачем Вы на муки школьникам написали «Отцов и детей»? Последний вопрос, конечно, шутка. И, в некотором роде, благая весть из будущего: Ваши произведения – в обязательной школьной программе, а, значит, их прочитали (на самом деле, «прошли», но оставим это за скобками) все россияне.
Другие вопросы, которые я могла бы задать, касаются Вашей личной жизни, неприятны и некорректны. Меня не оставляет мысль о Вашей единственной дочери, Полине. Мою единственную дочь тоже зовут Полина, в крещении - Пелагея. Может быть, это совпадение тревожит меня. Почему Вы так мало приложили усилий к тому, чтобы сделать свою дочь счастливой? Как жилось сироте при живых родителях, малышке-Пелагее в имении бабки, нелюбящей и нелюбимой? Что чувствовала восьмилетняя девочка, перевезенная из России в другую страну, лишенная собственного имени в угоду возлюбленной отца? Как жила она шесть лет в семье нелюбимой Виардо? Ждала ли она все эти годы Вас? Почему, почему Вы, умеющий так тонко чувствовать и так живо описывать чувства других, не сочувствовали родному и полностью зависимому от Вас человеку? Почему, покидая этот мир, не вспомнили о ней, сделав единственной наследницей другую Полину, Виардо?
Кажется, я совершила непростительную ошибку и обидела Вас! Мои современники, прочитав это письмо, могли бы сказать, что тургеневские девушки так бы ни за что не поступили. Вы удивлены? Да-да, «тургеневские девушки» - стереотип, подобный «бальзаковскому возрасту» или «шекспировским страстям». Наверное, каждый стереотип, как любое клише, со временем «стирается» и становится все дальше и дальше от оригинала. Вот и Ваш, Иван Сергеевич, женский идеал, полагаю, довольно далёк от «тургеневской девушки» в понимании людей 21-го века: тепличного растения с идеалистическими представлениями о мире и неспособностью постоять за себя. Аутентичные «тургеневские девушки»: Елена Стахова, Марианна Синецкая, Наталья Ласунская мне, признаюсь, ближе. Смею предположить, что они, подобно мне, могли задавать неудобные вопросы и окружающим, и себе.
Парадоксальная несправедливость: о «тургеневских девушках» все помнят, а «тургеневские мужчины» забыты. Парадокс в том, что «тургеневских девушек», особенно в современном понимании, сегодня практически не осталось, зато модифицированные Санины и Лаврецкие распространены повсеместно. Наверное, я демонстрирую гендерную солидарность, но мне обидно за женщин! И тех, что жили рядом с Вами, и тех, что «живут» в Ваших романах, и тех, кто сегодня окружают меня. Сильные, яркие, умеющие любить, они так достойны любви, так заслуживают права хоть ненадолго почувствовать слабость своего пола, укрывшись за широким плечом! А плечо часто оказывается соломинкой, которая не может спасти, и чем раньше женщина осознает, что «спасение утопающего – дело рук самих утопающих», тем успешнее (счастливее ли?) складывается её судьба. Её и её детей. Но тут я опять вступаю на скользкий путь личностных параллелей, а потому умолкаю.
Наверное, Вам, любезный Иван Сергеевич, интересно узнать, как выглядит Россия и мир двадцать первого столетия. Но я бессильна описать все изменения за полтора (без малого) века, прошедшие с Вашего ухода. Я могу с помощью маленького, с мою ладонь, прибора видеть подругу, живущую на другом континенте, и говорить с ней. Могу за два-три часа попасть из Москвы в Париж. Но не могу кратко и доступно рассказать, как это происходит.
Однако многое осталось неизменным. Россия по-прежнему лежит по обе стороны от Уральских гор, и россияне ощущают себя то европейцами, то азиатами. А некоторые «настоящие» европейцы по-прежнему считают, что по улицам Москвы бродят медведи, если не в прямом, то в переносном смысле слова. И некоторые россияне, как и в ваши времена, предпочитают жить в Лондоне, любя или ненавидя Родину издалека.
Нигилисты, популяризации которых Вы немало послужили, дали огромное и очень разнородное потомство. Самыми страшными их потомками стали террористы. Первые появились еще при Вашей жизни. Сейчас эстафету ужаса и смерти приняли другие. У них иная религия, иной язык и цели. Но то же отрицание права безвинных на жизнь. Тот же нигилизм, по большому счёту…
Мы разучились писать письма, это правда! Дочитаете ли Вы моё письмо до конца? Не уверена: слишком сбивчиво, сумбурно, обидно. А пишу – гению, классику. Сейчас я в основном читаю электронные книги, но в моём книжном шкафу до сих пор стоит собрание Ваших сочинений, томики в выцветших от времени зелёных обложках. В детстве и ранней юности я зачитывалась ими. Брала один за другим и читала, читала. И «Записки охотника», и романы, и письма. Воображала себя Асей, Джеммой (какое пряно-вкусное имя), Еленой. Не знаю, что я тогда понимала, но читала взахлёб. Потом, взрослой, перечитывала. «Первая любовь» - так больно! «Как хороши, как свежи были розы» - прекрасно и грустно, как запах уже умерших цветов. «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины…» - точно и высоко.
Конечно, следовало бы сказать, что Вы – мой самый любимый писатель. Но я не умею врать. Самые любимые из русских классиков-прозаиков - Чехов и Толстой. А Вы – часть моего детства, юности, зрелости. «Отец» героев, любимых и нелюбимых. Повелитель «великого, могучего, правдивого и свободного» русского языка. Пафосно получилось, но это правда.
Моя дочка, тёзка Вашей, подарила мне внучку. Она еще совсем маленькая, даже над судьбой Муму неспособна плакать. Я часто гуляю с ней в парке на окраине Москвы. Парк больше похож на лес. Не просторы Орловщины, конечно, но для нас, жителей мегаполиса, почти дикая природа. Я везу коляску по дорожкам, залитым утренним солнцем, или засыпанным снегам, или укрытым ковром из желтой осенней листвы, и пою малышке «Утро туманное, утро седое». Она смотрит в небо, безмятежно синее или затянутое тучами, и внимательно слушает, будто вспоминает что-то родное и далёкое.
Начать письмо к вам, почтенный Иван Сергеевич, было сложно, но закончить еще труднее. Не просить же Вас передать привет тем, кто рядом? Какие-либо пожелания явно неуместны. Призову Вас помочь мне и закончу письмо Вашими же словами: «Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной...»

200 лет назад 9 ноября (28 октября по старому стилю) 1818 года в Орле родился великий русский писатель Иван Сергеевич Тургенев

Иван Сергеевич Тургенев. Отцы и дети

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!.. Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома. Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!..»

Это самое короткое произведение в истории русской литературы. Ни стихи, ни проза. Ни драма, ни публицистика. Впрочем, и то, и другое, и третье, и четвертое. А еще – музыка и живопись. Философия и политика. Мука и счастье. Всего три строки. В которых – вся жизнь. Родины. Народа. Культуры. И, безусловно, жизнь самого русского классика русской литературы – Ивана Сергеевича Тургенева. Который до последнего дыхания был предан своей Родине. Своему народу. Своей культуре. Хотя его дыхание остановилось далеко, далеко… От всего, что он так любил…

Строки, ставшие афоризмом. Когда нам плохо, мы машинально повторяем: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий…» И становится легче – мы не одни. Когда плохо нашей стране, мы машинально повторяем: «Как не впасть в отчаяние…» И становится легче, потому что - мы думаем на русском языке: «О великий, могучий, правдивый и свободный!..» И верим, верим, верим. Как верил Иван Тургенев…

Ему было не тяжелее, чем многим его товарищам по перу. Но и не легче. Он думал по-русски. Он любил по-русски. Ненавидел по-русски. Страдал по-русски. И жил по-русски. И умер по-русски. И все-таки так далеко, далеко от России.

В этом его тоже русскость – когда вся жизнь сплошные противоречия. Столкновение смыслов и бессмыслиц. Понятий и непониманий. Меры и безмерности…

Сын жестокой, властной крепостницы Тургенев «вырос в атмосфере, где царили подзатыльники, щипки, колотушки, пощечины и прочее «. И все же с «сердцем добрым», «характером не испорченным» от всего сердца и в силу своего характера он ненавидел крепостное право. И дал «аннибаловскую клятву» бороться с ним «до конца», «никогда не примиряться». Клятву свою он не нарушил. А в самом трогательном произведении «Му-му» он не пощадит и свою мать.

Наследник богатого дворянского рода Тургенев всю жизнь помогает униженным и оскорбленным. Барин, придерживающийся революционных взглядов. Друживший с Некрасовым, Белинским, Герценым.

Страстный охотник – при этом страстно влюбленный в природу, один из самых виртуозных ее певцов, особенно обожавший пение птиц. «Они дышали вечностью, эти звуки – всей свежестью, всем равнодушием, всею силою вечности. Голос самой природы слышался мне в них, тот красивый, бессознательный голос, который никогда не начинался и не кончится никогда…»

Судьба изначально уготовила ему литературный путь. А он после учебы в Московском, Петербургском, Берлинском университетах хочет быть кем угодно – только не литератором. И ищет другие пути. Ученый-философ? Педагог? Политик? Военный? Госслужащий в Министерстве внутренних дел (где им экономически грамотно была написана записка-доклад – «несколько замечаний» – против «крепостного состояния» и срочной необходимости преобразований в России)? Впрочем, все искания молодого Ивана Тургенева – только для блага России. И все пути должны неизбежно привести к храму… литературы. Что уготовано судьбой – того не миновать.

Романтик по натуре – он сражается за реализм в литературе, за ее социальность, народность. И связал свою судьбу с самым демократичным изданием – «Современник».

Миролюбивый по натуре – он добровольно уезжает в революционный Париж, чтобы увидеть грандиозные события своими глазами. И в грозные июньские дни 1848 года – Тургенев в толпе восставших, которую штыками гонят национальные гвардейцы. Тургенев на баррикадах – для помощи раненых. После подавления восставшего пролетариата он видит «улицы, разрытые и облитые кровью, дома азрушенные…» Это его путь к храму…литературы.

Пацифист по характеру – он уже позднее горячо переживает за Крымскую войну. «»Признаюсь, я охотно пожертвовал бы своей правой рукой, лишь бы ни один из вторгшихся к нам врагов… не остался безнаказанным, и если я о чем-нибудь сейчас сожалею, то лишь о том, что я не избрал для себя военного поприща, – быть может, – мне удалось бы пролить свою кровь, защищая родину…» Это его путь к храму… литературы.

Кристально честный – хотя по жизни у него постоянные судебные разбирательства. Так, дело «О буйстве помещика Мценского уезда Ивана Тургенева», который заступился за крепостную, длилось почти 30 лет, вплоть до отмены крепостного права. За некролог Николаю Васильевичу Гоголю («Гоголь умер! Какую русскую душу не потрясут эти два слова?..») лично Николай I велел «посадить его на месяц под арест и выслать на жительство на родину, под присмотр», учредив «секретное наблюдение».

Наконец, обвинения в плагиате, брошенные ему Иваном Александровичем Гончаровым. И – третейский суд. Не судите, да не судимы будете… Таков его путь в храм литературы.

Придумавший «тургеневских девушек», он навсегда влюбляется в «бальзаковскую женщину». Независимую роковую Полину Виардо. Мечтающий о семье, он остается одиноким.

Влюбленный в русский язык, он слишком часто вынужден говорить на французском – и при этом: «Берегите чистоту языка как святыню. Никогда не употребляйте иностранных слов. Русский язык так богат и гибок, что нам нечего брать у тех, кто беднее нас».

В дни сомнений и во дни тягостных раздумий он мог позволить себе сказать: «Я повесил свое перо на гвоздик… Россия мне стала чужда – и я не знаю, что сказать о ней». И тут же: «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может».

Это он понимал, как никто. И с гвоздика снимал перо. И писал.

Один из величайших русских писателей, он стал кумиром для Запада. Его романы – образец для европейских писателей. Им восхищались Мопассан и Золя, Жорж Санд и Гюго, Диккенс и Франц, Теккерей и Мериме… Он с ними дружил.

Ивана Сергеевича Тургенева классиком признали еще при жизни. Справедливо признали. Может, потому, он за это и пострадал. Несправедливо. На классика вдруг обрушился шквал критики. Слева, справа, снизу, сверху. От либералов. От социал-демократов. От западников и славянофилов. От аристократии. От прогрессивных до реакционных.

«Мой последний роман наделал много шума, оттого, что появился в такое время… Я попытался представить конфликт двух поколений, и это отыгралось на мне. Град проклятий и, надо сказать, сочувствий… Получаю комплименты, которые причиняют мне боль, а с другой стороны, слышу критику, доставляющую мне удовольствие…»

Классику на это время было уже (или всего?) 44 года. Так он на стороне отцов или детей?

Пожалуй, роман «Отцы и дети», лучше всего показал – на чьей он стороне. Точнее – он в стороне. Нет, не просто сторонний наблюдатель. Не просто писатель, записывающий время, место, образы и идеи. И не как судья или адвокат – в стороне. Он не судит и не оправдывает. «В тоне его описания не слышно раздражения; он просто устал идти». Он пытается понять… Но это не точно. Он хочет, чтобы поняли все. Те, кто его читал в XIX веке, кто в XX, кто в XXI. И кто еще прочтет потом, потом… И его поняли. Не все. Не сразу. Но поняли.

И, безусловно – поймут. Потому что главное действующее лицо в этом романе – время. Время конкретное, историческое – накануне реформы отмены крепостного права. Когда на авансцене – образ нового человека, образ нового общественного деятеля. «Я являюсь крестным отцом «нигилизма»» – пишет Тургенев. И потом: «Если вы не полюбите Евгения Базарова, то, значит, я не достиг своей цели».

Его поначалу и не полюбили! Отрицатель! Грубиян! Высокомерный скептик! Посмевший заявить: «В теперешнее время полезнее всего отрицание – мы отрицаем». Он отрицает искусство! Принципы! Авторитеты! Веру! Дружбу! Любовь! И само время отрицает! Черт побери – он отрицает саму смерть! Ничего святого!

А вот и не правда. Базаров отрицает не во имя отрицания. Это было бы просто умничаньем, позерством. А он – человек дела, а не пустых слов, в отличие от Кирсановых. Он – не «лишний человек». Он отрицает во имя совершенства. Ради идеала. Может быть, поэтому, сам Базаров так от совершенства далек? «Исправьте общество, и болезней не будет». На авансцене – Дон-Кихот? Или Гамлет?

Тургенев безжалостно убивает его. У Тургенева нет выхода. Он просто по признанию писателя «не знал, что с ним делать». А что с ним тогда можно было сделать? Он либо бы перешел в стан «отцов», либо все равно погиб бы на баррикадах. В крайнем случае – на дуэли. Но это было бы слишком повторяемо. Тургенев не любил повторяться. И все же смерть Базарова действительно выглядела подвигом. Неслучайна она была, не случайна. Это была смерть нигилиста, который все-таки верил в истину, а, значит, верил во все.

И все же кроме главного персонажа – времени, главным персонажем романа является Время. Противоречия поколений. Которые неизбежны. И которые навсегда. Таково течение жизни. Отцы и дети. Без отцов не будет детей. И все же… Какая пропасть. Отчаянная, эгоистичная, сумасбродная молодость. Умеренная, рассудительная и сентиментальная старость. Это на все времена. Это диалог, спор, дуэль временных понятий.

Главное в другом: можно ли между ними проложить мост. Если да – значит, ход жизни не так уж страшен. Значит, удержаться на этом мосту возможно. И неизбежно дети станут отцами. Чтобы проложить новый мост… Роман «Отцы и дети» – о вечном.

Ги де Мопассан в очерке-некрологе «Иван Тургенев» писал: «Вокруг этого романа поднялся большой шум. Одни шутили, другие негодовали; никто не желал верить тому, о чем возвещал писатель…» А зря. Тургенев первый предугадал появление «новых» людей. И, возможно, первый поверил в начало новой эпохи… Но он ее уже не дождался…

Очерк о своем близком друге Мопассан закончил трогательными строками: «Не было души более открытой, более тонкой и более проникновенной, не было таланта более пленительного, не было сердца более честного и более благородного».

Без преувеличения – Тургенев все время кому-то помогал, устраивал в журналы чьи-то произведения, писал предисловия. Спешил на помощь друзьям в любой трагичной ситуации. Его писем-просьб не счесть…. Честное и благородное сердце остановилось в Бужевиле. Последние слова были обращены к тем, кто прощался с ним: «Ближе, ближе ко мне, и пусть я всех вас чувствую около себя… Настала минута прощаться… Простите!»

Его похоронили в России, в Петербурге. Рядом с Белинским. Такова была его последняя воля.

Смерть Ивана Сергеевича Тургенева стала трагедией для человечества. А похороны переросли в демонстрацию любви и уважения к русскому писателю. В Париже на проводах тела писателя в Россию французский писатель и публицист Эдмон Абу сказал: «Франция с гордостью усыновила бы вас, если бы вы того пожелали, но вы всегда оставались верным России». Под этими словами подписались бы многие страны.

Когда гроб с телом писателя доставили в Петербург – первым его встречала полиция. Усиленные наряды воинских частей стояли на пути похоронного шествия. И сотни агентов «наблюдательной охраны». «Думал ли бедный Тургенев, самый миролюбивый из людей, что он будет так страшен после смерти!», – написал критик и историк литературы Виктор Павлович Гаевский. На пять недель после похорон Россия становится страной демонстраций и манифестаций. Вот она – сила искусства! Вот он – пленительный талант! Вот оно – благородное сердце!..

Каждый день от нас ускользает настоящее. Превращаясь в прошлое. И каждый день приближается будущее… Иван Сергеевич Тургенев навсегда останется в будущем. Как и другие писатели, которые потрясли мир.

Елена Сазанович,

член Союза писателей России

7 Комментарий для

Светлана Ли

Каждый заслуживает понимания и прощения – главный нравственный принцип талантливейшего писателя современности Елены Сазанович. Поэтому я так долго собиралась с моим комментарием к оде Сазанович Тургеневу. Согласна во всем с Леночкой Сазанович! Кроме одного – Полина Виардо не была независимой женщиной, она женщина без элементарного понятия о нравственности.Пошлая и распущенная. Не знавшая цены великому русскому писателю Думаю, что Елена Сазанович не вникала в тайны ее отношений с Тургеневым, во что мне пришлось вникнуть, прочитав об этой любви Тургенева у Толстого – «Он жалок». Не соглашалась со Львом Николаевичем – не мог великий Тургенев не быть великим в своей любви! Увы, Виардо изменяла Тургеневу и своему мужу со второсортными мужчинами. Цинично и нагло. Боль за Тургенева была настолько сильной, что я решила забыть о нем. Тургенев был не только одинок, он был немилосердно унижен. Как он мог мириться с таким унижением? Искала ответ в его детстве с властной матерью. Но для великого ума разве это сильное оправданье? Да простит меня Леночка Сазанович, за этот мой комментарий – насколько она восхищается и гордиться Иваном Сергеевичем, настолько у меня болит душа

Как-то пришлось прочесть книгу писательницы Ольги Грейг, где кроме прочего говорилось о русской, имперской разведке. Как не странно, там среди её зарубежных агентов упоминались Иван Сергеевич Тургенев и Полина Виардо…
Может в этом и таится разгадка их странной и долгой жизни за рубежом…

Светлана Ли

КЕДР, Виардо родилась и всегда жила за рубежом. Что же касается того, что Тургенев вместе с нею был агентом имперской разведки, я думаю, этот факт трудно доказать. Легче исключить, зная честность Тургенева. Сегодня скомпрометировать человека, особенно выдающегося, приписав ему, что он был чьим-то агентом, все равно, что чихнуть. На этом пиарятся и зарабатывают деньги.К примеру, вездесущие журналисты откопали внебрачного сына Карла Маркса, и насочиняли столько, что волосы дыбом. О любви Тургенева к Виардо знали и писали его выдающиеся современники, в том числе и Лев Толстой. Я долго не могла поверить в беспутство Виардо, так мне был дорог Тургенев, но он в своем романе «Вешние воды» словно написал портрет Виардо…Понимаешь, что великая личность способна только на великую любовь, безоглядную и мудрую, с великим прощением, и все равно такая за него боль, что теряешь способность понимать, прощать какие-то субъективные моменты, что понимал Иван Сергеевич. Безусловно, любовь к Виардо Тургенева не умаляет даже на йоту его гений и его душу, он останется в будущем, на века, Тем сильнее боль за него.

Светлана Ли

Три дня после публикации статьи Елены Сазанович мучилась – не могла не написать комментарий, уж слишком талант Сазанович волнует меня до сокровенных глубин души. Ни у одного, самого выдающегося писателя, включая Пушкина, нет такого слога, как у Елены Сазанович! Он рожден ее эрудицией, ее осознанной гражданской зрелостью, ее сердцем, с высокой энергией ЛЮБВИ – к Родине, к людям, к каждому из нас! К Каждому живому существу! Мучаюсь из-за своего комментария, который, как минимум, как ложка дегтя в бочке меда. Понимаю, что из-за этических норм Елена Сазанович не коснулась глубоко образа Виардо, охарактеризовав ее двумя словами – независимая и коварная. Как же я посмела нарушить этические нормы Сазанович, которые осмелюсь сказать, совпадают с моими этическими нормами? Для меня всю жизнь, со школы, благородство Тургенева было мерилом души русского народа, его Лиза Калитина стала для меня идеалом женщины, как Татьяна Ларина. Из-за этических норм, никогда прежде, ни теперь, не интересуюсь личной жизнью ни одного выдающегося человека. Тем более, обывателя. О личной жизни Пушкина пришлось узнать из-за его смерти на дуэли с подонком Дантесом. Знаю, кое-что о неразделенной любви

Светлана Ли

Лермонтова к НФИ. К слову, НФИ вышла замуж за опозоренного кражей безделушки офицера, над чем бился Ираклий Андронников, так и не найдя ответа, хотя расшифровал НФИ – Наталья Федоровна Иванова. На мой взгляд, этим замужеством Наталья Федоровна хотела сказать Лермонтову, что выходит замуж не для счастья, не для достойной жизни, а для того, чтобы не мешать Лермонтову реализовать его гений, понимая его великую миссию перед русским народом, Россией и миром. Но то, что я узнала о Виардо из-за горечи в словах Толстого «Он жалок» было выше моего ума, непосильным для моей логики… Прошу прощения у Елены Сазанович и у читателей, что поневоле привнесла в их душу, вдохновленную гордостью и восхищением Тургеневым осадок…Я ненавижу равно пошлость, как лицемерие, и в данном случае, коснувшись пошлости Виардо, я пыталась защитить Тургенева от этой пошлости и лицемерия Виардо. Почти 20 лет я не читала Тургенева и о нем, так мне было плохо из-за Виардо. И вот прорвало меня там, где меньше всего хотела бы, огорчая Леночку Сазанович и поклонников ее таланта.

Елена Сазанович

МАРИНИСТЫ

Тысячу лет я не получал никаких писем. И этот памятный, истрепанный со всех концов конверт меня несколько озадачил. Я недоуменно пожал плечами и, не отходя от почтового ящика, тут же его вскрыл.

Я все тяжелее и тяжелее поднимался по лестнице. И письмо дрожало в моей руке. И буквы прыгали перед глазами. И мой мозг обволакивал со всех концов туман. Я ничего не понимал.

«… Я ничего не понимаю. Может быть, я все слишком преувеличиваю. Ну конечно? Мои подозрения часто не оправдываются. и, возможно, мне следует дождаться твоего приезда. И все-все рассказать. Но… Но на всякий случай я все же тебе напишу. Хотя ты наверняка повеселишься и скажешь в следующий приезд: «Дурочка моя, ты самая гениальная в мире выдумщица!» И мы вместе с тобой посмеемся… Дай Бог… Я не знаю с чего начать. Наверно, с главного: если все же до твоего приезда со мной что-то случится, знай – это не случайность. Я не знаю, как это объяснить. Наверно, мои подозрения основаны на одних эмоциях, на одних чувствах. Но пойми, мой любимый, все же меня это тревожит. Я плохо сплю, я все время боюсь. И страх сковывает меня. Да, я знаю, ты скажешь: ведь все было так хорошо. Было… Это началось в последний твой приезд. Вроде бы, как всегда. Я сидела на горячем песке. И ты меня рисовал. Помнишь, ты еще сказал, что хочешь передать не просто атмосферу, дух этого мига, но и скопировать этот миг, все случайности этого мига, ну, словно сфотографировать. Словно таким образом пытался остановить время. Это прекрасная идея! И я от радости захлопала в ладоши. Помнишь, огромную ракушку выбросило море. И ты сразу же ее срисовал – точь в точь. А потом стрекоза села мне на плечо. Она вышла совсем живой на картине. А потом ты заметил чьи-то огромные следы на песке. Ты настолько достоверно их передал, словно кто-то прошел по твоему холсту… А потом ты уехал. И тут… Вдруг у меня впервые за наше долгое знакомство появилась эта непонятная тревога. Этот непонятный мне страх. Мне вдруг стало казаться, что я не одна. Где бы я ни была, дома, у моря, в поселке, меня не покидает ощущение, что кто-то тенью ходит за мной. Это не передать словами. Словно чьи-то глаза неотступно следят за мной. Я знаю, так быть не может. И все же. Даже когда я закрываюсь на все замки, занавешиваю все окна, выключаю свет – я все равно не могу даже спокойно раздеться перед сном. Ощущение, что кто-то подсматривает, подглядывает. Я не знаю как это назвать. Может быть, действительно, какая-то навязчивая идея не дает мне покоя. Я не знаю.. Боже, быстрей бы ты приезжал! Я написала тебе – и уже как-то легче. Даже кажется, что все это не правда. Ну, конечно, мы совсем скоро встретимся. Я жду тебя каждый день. Я люблю тебя. Я очень-очень люблю тебя. Твоя Марина.»

Твоя Марина. Я перечитывал и перечитывал эти строки. И ничего не мог понять. Твоя Марина. Марина… Но почему? И этого просто не может быть? Откуда ты появилась, Марина? Через четыре долгих года. И зачем мне теперь это нужно. Когда я нашел силы все пережить. Свою ни с чем не сравнимую утрату. Свои бесконечные ночи. Когда я лежал, уткнувшись лицом в холодную стену. И боялся думать. Боялся вспоминать. Но воспоминания хлестали меня по щекам, заставляя опомниться. Заставляя вновь и вновь воссоздавать в памяти твои загадочные черты, твою непонятную грусть, твой внезапный открытый смех, заставляя вновь и вновь вернуться в реальный мир. Мир, в котором тебя уже не было. Марина. Откуда ты появилась через столько долгих лет?

Я уткнул свое побледневшее лицо в дрожащие ладони. И уже ничего не понимал. И боялся что-либо понять. Резкий телефонный звонок заставил меня очнуться. И я схватился за трубку, словно за спасение, словно любой голос был способен вывести меня из этого кошмара.

– Ради Бога, извините, – в трубке почему-то захихикали.

– Я вас слушаю, – нахмурился я.

– Это квартира Тимофеева? – промурлыкал писклявый голос. – Мы не ошиблись?

– Вы не ошиблись, – уже раздраженно ответил я.

– Как бы вам объяснить, – ворковал писклявый голосок. – В общем, вас беспокоят из вашего почтового отделения связи. Мы хотели бы вам принести свои извинения, хотя в общем-то извиняться не обязательно. Это не наша вина. Сегодня вы должны были получить письмо четырехлетней давности.

– Ну, конечно! За что извиняться! Четыре года – это еще не срок! Я бы мог еще лет пятьдесят подождать!

– Ах, ну я же сказала – извините! – обиделся голосок. – Я же говорю – это не моя лично вина. Просто один из наших служащих по ошибке забросил это письмо в архивы, где храниться ненужные бумаги. А архивы мы пересматриваем каждые четыре года.

– Это похвально, – усмехнулся я. – Теперь у меня всегда есть надежда ждать каждые четыре года сюрприза.

Я промолчал.

– Ведь всегда приятно вспоминать прошлое? – не унимался надоедливый голосок.

– Не всегда, красавица, – сквозь зубы выдавил я. – Особенно когда уже ничего не исправишь.

– Я, между прочим, далеко не красавица, – взгрустнул голосок.

– Верю! – и я со злостью бросил трубку на рычаг. И вновь взял письмо в руки. И стал рассматривать на нем штамп. Одна печать, с этого отделения связи, откуда звонили была видна отчетливо. Но вторая, откуда было отправлено письмо – еле прочитывалась. И я даже не мог разобрать года, когда было написано письмо Мариной.

– Черт! – не выдержал я. И быстро нашел в справочнике нужный номер.

Трубку подняли сразу, словно ждали звонка. И ответил тот же писклявый воркующие голосок.

– Рад вас вновь услышать, красавица.

– Я же вам объяснила, что я…

– Ваша внешность никаким образом не отражается на моих проблемах.

– Мне бы хотелось узнать число, когда было написано это письмо.

– Мне бы это тоже хотелось узнать, – усмехнулся голосок.

– Но мы к этому никакого отношения не имеем. Штамп ставится в том отделении связи, где проживает ваш дорогой абонент. Но и они вам на этот вопрос не ответят. За четыре года не только печать истреплется, но и мысли. Вы согласны со мной? Так что еще раз извините. И не занимайтесь глупостями. Письмо четырехлетней давности – это не открытие для Вселенной. Разве что лично для вас. А у нас, случается, приходят письма и двадцатилетнего срока.

– В таком случае – поблагодарите вашего директора за молниеносную работу сотрудников связи, – и я вновь со злостью швырнул трубку.

Черт бы вас всех набрал! Ругался я как мог про себя. Если бы это письмо пришло вовремя! Если бы! Но четыре года – это уже срок. И немалый. Или все-таки это судьба сыграла над нами такую злую шутку. Как знать… Я бы возможно успел приехать к Марине, если бы письмо пришло вовремя. Боже! Мне кажется, я уже начинаю забывать ее лицо. Марина. Смуглая, большеротая, длинноногая. Сколько раз я ее рисовал! Воспроизводил в мельчайших подробностях подвижные черты ее лица. Эти глубокие ямочки на щеках. Эту темную прядь длинных волос, небрежно падающую на лоб. Эти нервные тонкие пальцы, Марина… Я приезжал к ней каждую субботу. Но почему я тогда не приехал? И что она имела в виду, когда писала – знай, если что-нибудь со мной случится – это не просто случайность.

Не просто случайность…

– Это просто случайность. Нам очень жаль, – и он надвинул на лоб широкополую шляпу.

Я сидел неподвижно, до боли сжимая колени своими ладонями. И молчал.

– Мы перепроверили все факты. Поверьте, мы сделали все, что могли. Это просто случайность.

– Это не портрет? Да, в ее лице, действительно есть что-то необыкновенное. Не даром ее не любили.

– Я любил ее, – глухо выдавил я. И еще сильнее вцепился в колени.

– Я имею в виду совсем другое. Она была довольно замкнута. Таких не любят.

– А каких любят? – и в моих глазах мелькнула нескрываемая злость. Меня начал он раздражать. Своим подчеркнуто безразличным тоном. Своим подчеркнуто тонким аналитическим умом. Что ему от меня надо? Ведь я его ни о чем не прошу. Это была случайность. И я в нее легко поверил.

Он прочитал в моих глазах все. Резко поднялся и схватился за свой огромный дипломат.

– Почему вы не спрашиваете, как это произошло?

– Я это знаю. Она утонула. Ее больше нет. И для меня уже ничего не имеет значения.

Я почувствовал, как мои колени набухают от боли. Но все сильнее и сильнее погружал в них ногти. Мне становилось легче от физической боли.

Он остановился в дверях. И все-таки не выдержал. И обернулся.

– Хотя, может быть, – он пожал своими широкими плечами. – Это судьба. Если бы немой мог кричать…

Я невольно вскочил с места.

Он кивнул.

– Вы его так называли.

– При чем тут Слон? – почти выкрикнул я.

– Он тогда был у моря, – монотонно продолжал мой непрошенный гость. – И когда начался сильный шторм… Он видел ее… Она уже захлебывалась водой. И если бы он умел кричать… Ведь спасатели были совсем рядом. Но он кричать не умел. Он бросился за помощью. Но было уже поздно…

САЗАНОВИЧ Елена Ивановна

Род.: 9.05.1969, Гродно, Беларусь. Живет: Москва

Елена Сазанович, писатель, драматург, сценарист, член Союза писателей России, лауреат литературной премии им. Бориса Полевого, лауреат премии международного литературного журнала “TRAFIKA” (Нью-Йорк – Прага).

«Секрет ее успеха в том, что пишет она про любовь. Про любовь к женщине, морю, творчеству, другу», - написала о прозе Елены Сазанович писательница Виктория Токарева. И это так, потому что во все времена и во всех странах именно любовь является тем самым главным в жизни, ради чего и совершаются все великие дела...

Родилась Елена в прекрасном белорусском городе Гродно. Сначала закончила факультет журналистики Белгосуниверситета, затем – сценарный факультет ВГИКа им. С.А.Герасимова.

В 1994 году международный литературный журнал “TRAFIKA”, издающийся в Праге и Нью-Йорке на английском языке, опубликовал повесть “Прекрасная мельничиха”, которая получила ежегодную премию “TRAFIKA”.

В 1995 году латвийский журнал “Даугава” напечатал повесть “Циркачка или Страна желтых одуванчиков”.

В течение 1996 - 1998 гг (помимо участия в нескольких сборниках) вышли три книги Елены Сазанович: психологический детективный роман “Смертоносная чаша” и два сборника повестей и романов – “Улица вечерних услад” и “Предпоследний день грусти”. Две последние книги продолжили замечательную серию «Очарованная душа» издательства «ЭСКМО-Пресс», начатую произведениями Франсуазы Саган.

«Любовь вроде бы дело обычное, но у Елены она всегда фантастична... Причудливо переплетаются на страницах этой удивительной прозы жизнь, любовь, искусство и мечта. Искусство творит любовь, любовь - жизнь, жизнь - мираж. Настоящее чувство в представлении автора – головокружительная, пьянящая высота... Случалось ли вам пережить такое? В жизни своих героев Елена соединяет несоединимое: слезы и радость, любовь и ненависть, грех и святость, а дымка загадочности придает ее повестям терпкий, горьковатый привкус», - написала Виктория Токарева в предисловии к этому двухтомнику. Причем сравнила чтение произведений Елены Сазанович с «разгадыванием загадок жизни».

Такое «разгадывание загадок» наряду с всегда неожиданными, нестандартными поворотами сюжета и оригинальной стилистикой произведений Лены, заинтересовало известное немецкое издательство Еrnst Klett Verlag, которое в 1999 году выпустило отдельной книгой ее повесть «Я слушаю, Лина...» в серии «Книга для чтения». Произведения этой серии предназначены для обучающихся русскому языку в колледжах Германии, Австрии и Швейцарии, и Лена представляла в ней современную российскую литературу. К тому времени в серии вышли такие титаны русской литературы как А.С.Пушкин, Л.Н.Толстой, А.П.Чехов, Ф.М.Достоевский и Н.В.Гоголь. В 2002 г. издательство «Вече» выпустило психологический детективный роман «Город призраков». А в июне 2003 г. повесть «Нечаянная мелодия ночи» была опубликована в «Роман - газете». Главный редактор этого старейшего отечественного издания, писатель Юрий Козлов особо отметил это произведение, назвав ее «тонкой психологической прозой о взаимоотношениях мужчины и женщины, о любви, которая не только коренным образом меняет мир героев, но и их восприятие окружающего мира»…

В начале 2005 года на экраны страны вышла новая криминальная мелодрама режиссера Георгия Шенгелия "Неуправляемый занос", литературной основой которой стала повесть Елены Сазанович "Я слушаю, Лина...".

«Погружаясь в ее импрессионистские повести, ловишь себя на мысли - со мной это когда-то было. Мир очаровательных образов писательницы действует на читателя подобно холодной воде в знойный полдень - освежает душу, снимает усталость, влечет в мир мечты, - написала литературный критик Нина Катаева. – Елена Сазанович исследует внутренний мир людей творческих, непростых, чаще всего женщин. Любовь в их жизни всегда похожа на вихрь, сметающий все на своем пути и уносящий в пучину. Как у литературная прародительницы этих героинь, флоберовской Эммы Бовари...» Хотя, наверное, более точны в оценках были те критики, которые поставили Елену Сазанович среди лидеров популярнейшего в конце 80 - начале 90-х годов течения именуемого «магическим реализмом». Как, например, в одной из литературоведческих статей журнала «Знамя». Причем одни сравнивали ее прозу со сложным мироощущением латиноамериканских писателей, а другие – с романтическим восприятием жизни Александром Грином. Впрочем, верно и то, и другое… «В мире есть все для счастья. В нем нет только счастья, - говорит Лена. - И мне легче придумать мир, чем ж