Бродя осенью с ружьем по полям, охотник добрался до большого села. Он еще издали заметил избу повыше других и решил, что это жилище старосты. Открыв дверь, он увидел несколько столов, заваленных бумагами, два красных шкафа, чернильницы, песочницы, длинные перья. На одном из столов сидел \"малый лет двадцати\" в сером кафтане, сообщивший, что здесь \"главная господская контора\". Потом из соседней комнаты явился человек лет пятидесяти, толстый, низкого роста, с \"бычьей шеей\" и \"глазами навыкате\".
\" - Чего вам угодно?
Обсушиться.
Здесь не место.
Я не знал, что здесь контора; а, впрочем, я готов заплатить\".
После этого толстяк, главный конторщик, как выяснилось позднее, пригласил охотника, (автора \"Записок\") в третью комнату, отделенную от конторы перегородкой, предложил раздеться и отдохнуть.
\" - А нельзя ли чаю со сливками?
Извольте, сейчас\".
Имение принадлежало госпоже Лосняковой.
Охотник подошел к окну. Грязь на улице была страшная. Около господской усадьбы \"шныряли девки в полинялых ситцевых платьях; брели по грязи дворовые люди; махала хвостом привязанная лошадь; кудахтали куры; перекликались индейки.
Тот же малый в сером кафтане, конторский дежурный, притащил самовар, чайник, стакан с разбитым блюдечком, горшок сливок… Автор \"Записок\" стал расспрашивать и выяснил, что в имении есть немец - управляющий, но распоряжается сама барыня, а в конторе сидят шесть человек - главный кассир и конторщики.
\" - Ну, что ж, ты хорошо пишешь?\"
Малый заулыбался и принес исписанный листок.
\" - Вот мое писанье\".
\" - На четвертушке сероватой бумаги красивым и крупным почерком\" было написано:
\"Приказ от главной господской домовой ананьевской конторы бурмистру Михайле Викулову, №209.
Приказывается тебе немедленно по получении сего разыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями, прошел по Аглицкому саду, и гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и обеспокоил? И чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду сидел? И таковые беспорядки допустил? Обо всем выше прописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести.
Главный конторщик Николай Хвостов\".
К приказу была приложена огромная гербовая печать с надписью: \"Печать главной господской ананьевской конторы\", а внизу стояла приписка: \"В точности исполнить. Елена Лоснякова\".
\" - Это сама барыня приписала, что ли? - спросил я.
Как же-с, сами: оне всегда сами. А то приказ действовать не может.
Ну, что ж, вы бурмистру пошлете этот приказ?
Нет-с, сам придет да прочитает. То есть, ему прочтут; он ведь грамоте у нас не знает… А что-с, прибавил он, ухмыляясь: - ведь хорошо написано-с?
Хорошо.
Сочинял-то, признаться, не я. На то Коскенкин мастер.
Как?.. Разве у вас приказы сперва сочиняются?
А как же-с? Не прямо же набело писать\".
"Записки охотника - Контора"
Дело было осенью. Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям и, вероятно, прежде вечера не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра, не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне, не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя временного убежища. Пока я еще соображал, в какую сторону пойти, глазам моим внезапно представился низкий шалаш возле поля, засеянного горохом. Я подошел к шалашу, заглянул под соломенный намет и увидал старика до того дряхлого, что мне тотчас же вспомнился тот умирающий козел, которого Робинзон нашел в одной из пещер своего острова. Старик сидел на корточках, жмурил свои потемневшие маленькие глаза и торопливо, но осторожно, наподобие зайца (у бедняка не было ни одного зуба), жевал сухую и твердую горошину, беспрестанно перекатывая ее со стороны на сторону. Он до того погрузился в свое занятие, что не заметил моего прихода.
Дедушка! а дедушка! - проговорил я.
Он перестал жевать, высоко поднял брови и с усилием открыл глаза.
Где тут деревня близко? - спросил я.
Старик опять пустился жевать. Он меня не расслушал. Я повторил свой вопрос громче прежнего.
Деревня?.. да тебе что надо?
А вот от дождя укрыться.
От дождя укрыться.
Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, - заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, - во... вот, как мимо леска пойдешь, - вот как пойдешь - тут те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай... Ну, там те и будет Ананьеве. А то и в Ситовку пройдешь.
Я с трудом понимал старика. Усы ему мешали, да и язык плохо повиновался.
Да ты откуда? - спросил я его.
Откуда ты?
Из Ананьева.
Что ж ты тут делаешь?
Что ты делаешь тут?
А сторожем сижу.
Да что ты стережешь?
А горох.
Я не мог не рассмеяться.
Да помилуй, сколько тебе лет?
А Бог знает.
Чай, ты плохо видишь?
Видишь плохо, чай?
Плохо. Бывает так, что ничего не слышу.
Так где ж тебе сторожем-то быть, помилуй?
А про то старшие знают.
"Старшие!" - подумал я и не без сожаления поглядел на бедного старика. Он ощупался, достал из-за пазухи кусок черствого хлеба и принялся сосать, как дитя, с усилием втягивая и без того впалые щеки.
Я пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как мне советовал старик, и добрался наконец до большого села с каменной церковью в новом вкусе, то есть с колоннами, и обширным господским домом, тоже с колоннами. Еще издали, сквозь частую сетку дождя, заметил я избу с тесовой крышей и двумя трубами, повыше других, по всей вероятности, жилище старосты, куда я и направил шаги свои, в надежде найти у него самовар, чай, сахар и не совершенно кислые сливки. В сопровождении моей продрогшей собаки взошел я на крылечко, в сени, отворил дверь, но, вместо обыкновенных принадлежностей избы, увидал несколько столов, заваленных бумагами, два красных шкафа, забрызганные чернильницы, оловянные песочницы в пуд весу, длиннейшие перья и прочее. На одном из столов сидел малый лет двадцати с пухлым и болезненным лицом, крошечными глазками, жирным лбом и бесконечными висками. Одет он был как следует, в серый нанковый кафтан с глянцем на воротнике и на желудке.
Чего вам надобно? - спросил он меня, дернув кверху головою, как лошадь, которая не ожидала, что ее возьмут за морду.
Здесь приказчик живет... или...
Здесь главная господская контора, - перебил он меня. - Я вот дежурным сижу... Разве вы вывеску не видали? На то вывеска прибита.
А где бы тут обсушиться? Самовар у кого-нибудь на деревне есть?
Как не быть самоваров, - с важностью возразил малый в сером кафтане, - ступайте к отцу Тимофею, а не то в дворовую избу, а не то к Назару Тарасычу, а не то к Аграфене-птишнице.
С кем ты это говоришь, болван ты этакой? спать не даешь, болван! - раздался голос из соседней комнаты.
А вот господин какой-то зашел, спрашивает, где бы обсушиться.
Какой там господин?
А не знаю. С собакой и ружьем.
В соседней комнате заскрипела кровать. Дверь отворилась, и вошел человек лет пятидесяти, толстый, низкого росту, с бычачьей шеей, глазами навыкате, необыкновенно круглыми щеками и с лоском по всему лицу.
Чего вам угодно? - спросил он меня.
Обсушиться.
Здесь не место.
Я не знал, что здесь контора; а впрочем, я готов заплатить.
Оно, пожалуй, можно и здесь, - возразил толстяк, - вот, не угодно ли сюда. (Он повел меня в другую комнату, только не в ту, из которой вышел.) Хорошо ли здесь вам будет?
Хорошо... А нельзя ли чаю со сливками?
Извольте, сейчас. Вы пока извольте раздеться и отдохнуть, а чай сею минутою будет готов.
А чье это именье?
Госпожи Лосняковой, Елены Николаевны.
Он вышел. Я оглянулся. Вдоль перегородки, отделявшей мою комнату от конторы, стоял огромный кожаный диван; два стула, тоже кожаных, с высочайшими спинками, торчали по обеим сторонам единственного окна, выходившего на улицу. На стенах, оклеенных зелеными обоями с розовыми разводами, висели три огромные картины, писанные масляными красками. На одной изображена была легавая собака с голубым ошейником и надписью: "Вот моя отрада"; у ног собаки текла река, а на противоположном берегу реки под сосною сидел заяц непомерной величины, с приподнятым ухом. На другой картине два старика ели арбуз; из-за арбуза виднелся в отдалении греческий портик с надписью: "Храм Удовлетворенья". На третьей картине представлена была полунагая женщина в лежачем положении en raccourci {в уменьшенном виде }, с красными коленями и очень толстыми пятками. Собака моя, нимало не медля, с сверхъестественными усилиями залезла под диван и, по-видимому, нашла там много пыли, потому что расчихалась страшно. Я подошел к окну. Через улицу от господского дона до конторы, в косвенном направлении, лежали доски: предосторожность весьма полезная, потому что кругом, благодаря нашей черноземной почве и продолжительному дождю, грязь была страшная. Около господской усадьбы, стоявшей к улице задом, происходило, что обыкновенно происходит около господских усадеб: девки в полинялых ситцевых платьях шныряли взад и вперед; дворовые люди брели по грязи, останавливались и задумчиво чесали свои спины; привязанная лошадь десятского лениво махала хвостом и, высоко задравши морду, глодала забор; курицы кудахтали; чахоточные индейки беспрестанно перекликивались. На крылечке темного и гнилого строения, вероятно бани, сидел дюжий парень с гитарой и не без удали напевал известный романс:
Э - я фа пасатыню удаляюсь
Ата прекарасаных седешенеха мест...
Толстяк вошел ко мне в комнату.
Вот вам чай несут, - сказал он мне с приятной улыбкой.
Малый в сером кафтане, конторский дежурный, расположил на старом ломберном столе самовар, чайник, стакан с разбитым блюдечком, горшок сливок и связку болховских котелок, твердых, как кремень. Толстяк вышел.
Что это, - спросил я дежурного, - приказчик?
Никак нет-с: был главным кассиром-с, а теперь в главные конторщики произведен.
Да разве у вас нет приказчиков?
Никак нет-с. Есть бурмистер, Михаила Викулов, а приказчика нету.
Так управляющий есть?
Как же, есть: немец, Линдамандол, Карло Карлыч - только он не распоряжается.
Кто ж у вас распоряжается?
Сама барыня.
Вот как!.. Что ж, у вас в конторе много народу сидит?
Малый задумался.
Шесть человек сидит.
Кто да кто? - спросил я.
А вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир; а то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я вот, - да всех и не перечтешь.
Чай, у вашей барыни дворни много?
Нет, не то чтобы много...
Однако сколько?
Человек, пожалуй что, полтораста набежит.
Мы оба помолчали.
Ну что ж, ты хорошо пишешь? - начал я опять.
Малый улыбнулся во весь рот, кивнул головой, сходил в контору и принес исписанный листок.
Вот мое писанье, - промолвил он, не переставая улыбаться.
Я посмотрел; на четвертушке сероватой бумаги красивым и крупным почерком был написан следующий
ОТ ГЛАВНОЙ ГОСПОДСКОЙ ДОМОВОЙ АНАНЬЕВСКОЙ КОНТОРЫ
БУРМИСТРУ МИХАЙЛЕ ВИКУЛОВУ, No 209.
"Приказывается тебе немедленно по получении сего разыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями, прошел по Аглицкому саду и гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и обеспокоил? и чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду сидел и таковые беспорядки допустил? О всем вышепрописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести.
Главный конторщик Николай Хвостов".
К приказу была приложена огромная гербовая печать с надписью: "Печать главной господской ананьевской конторы", а внизу стояла приписка: "В точности исполнить. Елена Лоснякова".
Это сама барыня приписала, что ли? - спросил я.
Как же-с, сами: оне всегда сами. А то и приказ девствовать не может.
Ну, что ж, вы бурмистру пошлете тот приказ?
Нет-с. Сам придет да прочитает. То есть ему прочтут; он ведь грамоте у нас не знает. (Дежурный опять помолчал.) А что-с, - прибавил он, ухмыляясь, - ведь хорошо написано-с?
Сочинял-то, признаться, не я. На то Коскенкин мастер.
Как?.. Разве у вас приказы сперва сочиняются?
А то как же-с? Не прямо же набело писать.
А сколько ты жалованья получаешь? - спросил я.
Тридцать пять рублев и пять рублев на сапоги.
И ты доволен?
Известно, доволен. В контору-то у нас не всякий попадает. Мне-то, признаться, сам Бог велел: у меня дядюшка дворецким служит.
И хорошо тебе?
Хорошо-с. Правду сказать, - продолжал он со вздохом, - у купцов, например, то есть, нашему брату лучше. У купцов нашему брату оченно хорошо. Вот к нам вечор приехал купец из Венева, - так мне его работник сказывал... Хорошо, неча сказать, хорошо.
А что, разве купцы жалованья больше назначают?
Сохрани Бог! Да он тебя в шею прогонит, коли ты у него жалованья запросишь. Нет, ты у купца живи на веру да на страх. Он тебя и кормит, и поит, и одевает, и все. Угодишь ему - еще больше даст... Что твое жалованье! не надо его совсем... И живет-то купец по простоте, по-русскому, по-нашенскому: поедешь с ним в дорогу, - он пьет чай, и ты пей чай; что он кушает, то и ты кушай. Купец... как можно: купец не то, что барин. Купец не блажит; ну, осерчает - побьет, да и дело с концом. Не мозжит, не шпыняет... А с барином беда! Все не по нем: и то нехорошо, и тем не угодил. Подашь ему стакан с водой или кушанье: "Ах, вода воняет! ах, кушанье воняет!" Вынесешь, за дверью постоишь да принесешь опять: "Ну вот, теперь хорошо, ну вот, теперь не воняет". А уж барыни, скажу вам, а уж барыни что!.. или вот еще барышни!..
Дежурный проворно вышел. Я допил стакан чаю, лег на диван и заснул. Я спал часа два.
Проснувшись, я хотел было подняться, да лень одолела; я закрыл глаза, но не заснул опять. За перегородкой в конторе тихонько разговаривали. Я невольно стал прислушиваться.
Тэк-с, тэк-с, Николай Еремеич, - говорил один голос, - тэк-с. Эвтого нельзя в расчет не принять-с; нельзя-с, точно... Гм! (Говорящий кашлянул.)
Уж поверьте мне, Гаврила Антоныч, - возразил голос толстяка, - уж мне ли не знать здешних порядков, сами посудите.
Кому же и знать, Николай Еремеич: вы здесь, можно сказать, первое лицо-с. Ну, так как же-с? - продолжал незнакомый мне голос. - Чем же мы порешим, Николай Еремеич? Позвольте полюбопытствовать.
Да чем порешим, Гаврила Антоныч? От вас, так сказать, дело зависит: вы, кажется, не охотствуете.
Помилуйте, Николай Еремеич, что вы-с? Наше дело торговое, купецкое; наше дело купить. Мы на том стоим, Николай Еремеич, можно сказать.
Восем рублей, - проговорило расстановкою толстяк.
Послышался вздох.
Николай Еремеич, больно много просить изволите.
Нельзя, Гаврила Антоныч, иначе поступить; как перед Господом Богом говорю, нельзя.
Наступило молчание.
Я тихонько приподнялся и посмотрел сквозь трещину в перегородке. Толстяк сидел ко мне спиной. К нему лицом сидел купец, лет сорока, сухощавый и бледный, словно вымазанный постным маслом. Он беспрестанно шевелил у себя в бороде и очень проворно моргал глазами и губами подергивал.
Удивительные, можно сказать, зеленя в нынешнем году-с, - заговорил он опять, - я все ехал да любовался. От самого Воронежа удивительные пошли, первый сорт-с, можно сказать.
Точно, зеленя недурны, - отвечал главный конторщик, - да ведь вы знаете, Гаврила Антоныч, осень всклочет, а как весна захочет.
Действительно так, Николай Еремеич: все в Божьей воле; совершенную истину изволили сказать... А никак ваш гость-то проснулся-с.
Толстяк обернулся... прислушался...
Нет, спит. А впрочем, можно, того...
Он подошел к двери.
Нет, спит, - повторил он и вернулся на место.
Ну, так как же, Николай Еремеич? - начал опять купец. - Надо дельце-то покончить... Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, - продолжал он, беспрерывно моргая, - две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною. По рукам, что ли?
Четыре сереньких, - отвечал приказчик.
Четыре сереньких без беленькой.
Три, Николай Еремеич.
С половиной три и уж ни копейки меньше.
Три, Николай Еремеич.
И не говорите, Гаврила Антоныч.
Экой несговорчивый какой, - пробормотал купец. - Этак я лучше сам с барыней покончу.
Как хотите, - отвечал толстяк, - давно бы так. Что, в самом деле, вам беспокоиться?.. И гораздо лучше!
Ну, полно, полно, Николай Еремеич. Уж сейчас и рассердился! Я ведь эфто так сказал.
Нет, что ж в самом деле...
Полно же, говорят... Говорят, пошутил. Ну, возьми свои три с половиной, что с тобой будешь делать.
Четыре бы взять следовало, да я, дурак, поторопился, - проворчал толстяк.
Так там, в доме-то, шесть с половиною-с, Николай Еремеич, - за шесть с половиной хлеб отдается?
Шесть с половиной, уж сказано.
Ну, так по рукам, Николай Еремеич (купец ударил своими растопыренными пальцами по ладони конторщика). И с Богом! (Купец встал.) Так я, батюшка Николай Еремеич, теперь пойду к барыне-с и об себе доложить велю-с, и так уж я и скажу: Николай Еремеич, дескать, за шесть с полтиною-с порешили-с.
Так и скажите, Гаврила Антоныч.
А теперь извольте получить.
Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал своему стану волнообразное движение и вышел, прилично поскрипывая сапожками. Николай Еремеич подошел к стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом. Из двери высунулась рыжая голова с густыми бакенбардами.
Ну, что? - спросила голова, - все как следует?
Все как следует.
Сколько?
Толстяк с досадой махнул рукой и указал на мою комнату.
А, хорошо! - возразила голова и скрылась.
Толстяк подошел к столу, сел, раскрыл книгу, достал счеты и начал откидывать и прикидывать костяшки, действуя не указательным, но третьим пальцем правой руки: оно приличнее.
Вошел дежурный.
Что тебе?
Сидор приехал из Голоплек.
А! ну, позови его. Постой, постой... Поди сперва посмотри, что тот, чужой-то барин, спит все или проснулся.
Дежурный осторожно вошел ко мне, в комнату. Я положил голову на ягдташ, заменявший мне подушку, и закрыл глаза.
Спит, - прошептал дежурный, вернувшись в контору.
Толстяк проворчал сквозь зубы.
Ну, позови Сидора, - промолвил он наконец.
Я снова приподнялся. Вошел мужик огромного роста, лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами в небольшой курчавой бородой. Он помолился на образ, поклонился главному конторщику, взял свою шляпу в обе руки и выпрямился.
Здравствуй, Сидор, - проговорил толстяк, постукивая счетами.
Здравствуй, Николай Еремеич.
Ну что, какова дорога?
Хороша, Николай Еремеич. Грязновата маленько. (Мужик говорил нескоро и негромко.)
Жена здорова?
Что ей деется!
Мужик вздохнул и ногу выставил. Николай Еремеич заложил перо за ухо и высморкнулся.
Что ж, зачем приехал? - продолжал он спрашивать, укладывая клетчатый платок в карман.
Да слышь, Николай Еремеич, с нас плотников требуют.
Ну что ж, нет их у вас, что ли?
Как им не быть у нас, Николай Еремеич: дача лесная - известно. Да пора-то рабочая, Николай Еремеич.
Рабочая пора! То-то, вы охотники на чужих работать, а на свою госпожу работать не любите... Все едино!
Работа-то все едино, точно, Николай Еремеич... да что...
Плата больно... того...
Мало чего нет! Вишь, как вы избаловались. Поди ты!
Да и то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет, а продержат месяц. То материалу не хватит, а то и в сад пошлют дорожки чистить.
Мало ли чего нет! Сама барыня приказать изволила, так тут нам с тобой рассуждать нечего.
Сидор замолчал и начал переступать с ноги на ногу.
Николай Еремеич скрутил голову набок и усердно застучал костяшками.
Наши... мужики... Николай Еремеич... - заговорил наконец Сидор, запинаясь на каждом слове, - приказали вашей милости... вот тут... будет... (Он запустил свою ручищу за пазуху армяка и начал вытаскивать оттуда свернутое полотенце с красными разводами.)
Что ты, что ты, дурак, с ума сошел, что ли? - поспешно перебил его толстяк. - Ступай, ступай ко мне в избу, - продолжал он, почти выталкивая изумленного мужика, - там спроси жену... она тебе чаю даст, я сейчас приду, ступай. Да небось говорят, ступай.
Сидор вышел вон.
Экой... медведь! - пробормотал ему вслед главный конторщик, покачал головой и снова принялся за счеты.
Вдруг крики: "Купря! Купря! Купрю не сшибешь!" - раздались на улице и на крыльце, и немного спустя вошел в контору человек низенького роста, чахоточный на вид, с необыкновенно длинным носом, большими неподвижными глазами и весьма горделивой осанкой. Одет он был в старенький, изорванный сюртук цвета аделаида, или, как у нас говорится, оделлоида, с плисовым воротником и крошечными пуговками. Он нес связку дров за плечами. Около него толпилось человек пять дворовых людей, и все кричали: "Купря! Купрю не сшибешь! В истопники Купрю произвели, в истопники!" Но человек в сюртуке с плисовым воротником не обращал ни малейшего внимания на буйство своих товарищей и нисколько не изменялся в лице. Мерными шагами дошел он до печки, сбросил свою ношу, приподнялся, достал из заднего кармана табакерку, вытаращил глаза и начал набивать себе в нос тертый донник, смешанный с золой.
При входе шумливой ватаги толстяк нахмурил было брови и поднялся с места; но, увидав в чем дело, улыбнулся и только велел не кричать: в соседней, дескать, комнате охотник спит.
Какой охотник? - спросили человека два в один голос.
Помещик.
Пускай шумят, - заговорил, растопыря руки, человек с плисовым воротником, - мне что за дело! Лишь бы меня не трогали. В истопники меня произвели...
В истопники! в истопники! - радостно подхватила толпа.
Барыня приказала, - продолжал он, пожав плечами, - а вы погодите... вас еще в свинопасы произведут. А что я портной и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов шил... этого у меня никто не отнимет. А вы чего храбритесь?.. чего? Из господской власти вышли, что ли? Вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня отпусти на волю - я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт - я оброк хороший взнесу в господ удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!
Вот и соврал, - перебил его парень, рябой и белобрысый с красным галстухом и разорванными локтями, - ты и по пашпорту ходил, да от тебя копейки оброку господа не видали, и себе гроша не заработал: насилу ноги домой приволок, да с тех пор все в одном кафтанишке живешь.
А что будешь делать, Константин Наркизыч! - возразил Куприян, - влюбился человек - и пропал, и погиб человек. Ты сперва с мое поживи, Константин Наркизыч, а тогда уже и осуждай меня.
И в кого нашел влюбиться! в урода сущего!
Нет, этого ты не говори, Константин Наркизыч.
Да кого ты уверяешь? Ведь я ее видел; в прошлом году, в Москве, своими глазами видел.
В прошлом году она действительно попортилась маленько, - заметил Куприян.
Нет, господа, что, - заговорил презрительным и небрежным голосом человек высокого роста, худощавый, с лицом, усеянным прыщами, завитый и намасленный, должно быть, камердинер, - вот пускай нам Куприян Афанасьич свою песенку споет. Нут-ка, начните, Куприян Афанасьич!
Да, да! - подхватили другие. - Ай да Александра! подкузьмила Купрю, неча сказать... Пой, Купря!.. Молодца, Александра! (Дворовые люди часто, для большей нежности, говоря о мужчине, употребляют женские окончания.) Пой!
Здесь не место петь, - с твердостию возразил Куприян, - здесь господская контора.
Да тебе-то что за дело? Чай, в конторщики сам метишь! - с грубым смехом отвечал Константин. - Должно быть!
Все в господской власти состоит, - заметил бедняк.
Вишь, вишь, куда метит, вишь, каков? у! у! а!
И все расхохотались, иные запрыгали. Громче всех заливался один мальчишка лет пятнадцати, вероятно, сын аристократа между дворней: он носил жилет с бронзовыми пуговицами, галстух лилового цвета и брюшко уже успел отрастить.
А послушай-ка, признайся, Купря, - самодовольно заговорил Николай Еремеич, видимо распотешенный и разнеженный, - ведь плохо в истопниках-то? Пустое, чай, дело вовсе?
Да что, Николай Еремеич, - заговорил Куприян, - вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно; спору в том, точно, нету; а ведь и вы под опалой находились и в мужицкой избе тоже пожили.
Ты смотри у меня, однако, не забывайся, - с запальчивостью перебил его толстяк, - с тобой, дураком, шутят; тебе бы, дураку, чувствовать следовало и благодарить, что с тобой, дураком, занимаются.
К слову пришлось, Николай Еремеич, извините...
То-то же к слову.
Дверь растворилась, и вбежал казачок.
Николай Еремеич, барыня вас к себе требует.
Кто у барыни? - спросил он казачка.
Аксинья Никитишна и купец из Венева.
Сею минутою явлюся. А вы, братцы, - продолжал он убедительным голосом, - ступайте-ка лучше отсюда вон с новопожалованным истопником-то: неравно немец забежит, как раз нажалуется.
Толстяк поправил у себя на голове волосы, кашлянул в руку, почти совершенно закрытую рукавом сюртука, застегнулся и отправился к барыне, широко расставляя на ходу ноги. Погодя немного и вся ватага поплелась за ним вместе с Купрей. Остался один мой старый знакомый, дежурный. Он принялся было чинить перья, да сидя и заснул. Несколько мух тотчас воспользовались счастливым случаем и облепили ему рот. Комар сел ему на лоб, правильно расставил свои ножки и медленно погрузил в его мягкое тело все свое жало. Прежняя рыжая голова с бакенбардами снова показалась из-за двери, поглядела, поглядела и вошла в контору вместе с своим довольно некрасивым туловищем.
Федюшка! а Федюшка! вечно спишь! - проговорила голова.
Дежурный открыл глаза и встал со стула.
Николай Еремеич к барыне пошел?
К барыне пошел, Василий Николаич.
"А! а! - подумал я, - вот он - главный кассир".
Главный кассир начал ходить по комнате. Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки вообще смахивал на кошку. На плечах его болтался старый черный фрак, с очень узкими фалдами; одну руку он держал на груди, а другой беспрестанно брался за свой высокий и тесный галстух из конского волоса и с напряжением вертел головой. Сапоги носил он козловые, без скрипу, и выступал очень мягко.
Сегодня Ягушкин помещик вас спрашивал, - прибавил дежурный.
Гм, спрашивал? Что ж он такое говорил?
Говорил, что, дескать, к Тютюреву вечером заедет и вас будет ждать. Нужно, дескать, мне с Васильем Николаичем об одном деле переговорить, а о каком деле - не сказывал; уж Василий Николаич, говорит, знает.
Гм! - возразил главный кассир и подошел к окну.
Что, Николай Еремеев в конторе? - раздался в сенях громкий голос, и человек высокого роста, видимо рассерженный, с лицом неправильным, но выразительным и смелым, довольно опрятно одетый, шагнул через порог.
Нет его здесь? - спросил он, быстро глянув кругом.
Николай Еремеич у барыни, - отвечал кассир. - Что вам надобно, скажите мне, Павел Андреич: вы мне можете сказать... Вы чего хотите?
Чего я хочу? Вы хотите знать, чего я хочу? (Кассир болезненно кивнул головой.) Проучить я его хочу, брюхача негодного, наушника подлого... Я ему дам наушничать!
Павел бросился на стул.
Что вы, что вы, Павел Андреич? Успокойтесь... Как вам не стыдно? Вы не забудьте, про кого вы говорите, Павел Андреич! - залепетал кассир.
Про кого? А мне что за дело, что его в главные конторщики пожаловали! Вот, нечего сказать, нашли кого пожаловать! Вот уж точно, можно сказать, пустили козла в огород!
Полноте, полноте, Павел Андреич, полноте! Бросьте это... что за пустяки такие?
Ну, Лиса Патрикевна, пошла хвостом вилять!.. Я его дождусь, - с сердцем проговорил Павел и ударил рукой по столу. - А, да вот он и жалует, - прибавил он, взглянув в окошко, - легок на помине. Милости просим! (Он встал.)
Николай Еремеев вошел в контору. Лицо его сияло удовольствием, но при виде Павла он несколько смутился.
Здравствуйте, Николай Еремеич, - значительно проговорил Павел, медленно подвигаясь к нему навстречу, - здравствуйте.
Главный конторщик не отвечал ничего. В дверях показалось лицо купца.
Что ж вы мне не изволите отвечать? - продолжал Павел. - Впрочем, нет... нет, - прибавил он, - этак не дело; криком да бранью ничего не возьмешь. Нет, вы мне лучше доброй скажите, Николай Еремеич, за что вы меня преследуете? за что вы меня погубить хотите? Ну, говорите же, говорите.
Здесь не место с вами объясняться, - не без волнения возразил главный конторщик, - да и не время. Только я, признаюсь, одному удивляюсь: с чего вы взяли, что я вас погубить желаю или преследую? Да и как наконец могу я вас преследовать? Вы не у меня в конторе состоите.
Еще бы, - отвечал Павел, - этого бы только недоставало. Но зачем же вы притворяетесь, Николай Еремеич?.. Ведь вы меня понимаете.
Нет, не понимаю.
Нет, понимаете.
Нет, ей-Богу, не понимаю.
Еще божитесь! Да уж коли на то пошло, скажите: ну, не боитесь вы Бога! Ну, за что вы бедной девке жить не даете? Что вам надобно от нее?
Вы о ком говорите, Павел Андреич? - с притворным изумлением спросил толстяк.
Эка! не знает небось? Я об Татьяне говорю. Побойтесь Бога, - за что мстите? Стыдитесь: вы человек женатый, дети у вас с меня уже ростом, а я не что другое... я жениться хочу: я по чести поступаю.
Чем же я тут виноват, Павел Андреич? Барыня вам жениться не позволяет: ее господская воля! Я-то тут что?
Вы что? А вы с этой старой ведьмой, с ключницей, не стакнулись небось? Небось не наушничаете, а? Скажите, не взводите на беззащитную девку всякую небылицу? Небось не по вашей милости ее из прачек в судомойки произвели! И бьют-то ее и в затрапезе держат не по вашей милости?.. Стыдитесь, стыдитесь, старый вы человек! Ведь вас паралич, того и гляди, разобьет... Богу отвечать придется.
Ругайтесь, Павел Андреич, ругайтесь... Долго ли вам придется ругаться-то!
Павел вспыхнул.
Что? грозить мне вздумал? - с сердцем заговорил он. - Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат, не на того наткнулся! Чего мне бояться?.. Я везде себе хлеб сыщу. Вот ты - другое дело! Тебе только здесь и жить, да наушничать, да воровать...
Ведь вот как зазнался, - перебил его конторщик, который тоже начинал терять терпение, - фершел, просто фершел, лекаришка пустой; а послушай-ка его, - фу ты, какая важная особа!
Да, фершел, а без этого фершела ваша милость теперь бы на кладбище гнила... И дернула же меня нелегкая его вылечить, - прибавил он сквозь зубы.
Ты меня вылечил?.. Нет, ты меня отравить хотел; ты меня сабуром опоил, - подхватил конторщик.
Что ж, коли на тебя, кроме сабура, ничего действовать не могло?
Сабур врачебной управой запрещен, - продолжал Николай, - я еще на тебя пожалуюсь. Ты уморить меня хотел - вот что! Да Господь не попустил.
Полно вам, полно, господа... - начал было кассир.
Отстань! - крикнул конторщик. - Он меня отравить хотел! Понимаешь ты эфто?
Очень нужно мне... Слушай, Николай Еремеев, - заговорил Павел с отчаянием, - в последний раз тебя прошу... вынудил ты меня - невтерпеж мне становится. Оставь нас в покое, понимаешь? А то, ей-Богу, несдобровать кому-нибудь из нас, я тебе говорю.
Толстяк расходился.
Я тебя не боюсь, - закричал он, - слышишь ли ты, молокосос! Я и с отцом твоим справился, я в ему рога сломил, - тебе пример, смотри!
Не напоминай мне про отца, Николай Еремеев, не напоминай!
Вона! ты что мне за уставщик?
Говорят тебе, не напоминай!
А тебе говорят, не забывайся... Как бы ты там барыне, по-твоему, ни нужен, а коли из нас двух ей придется выбирать, - не удержишься ты, голубчик! Бунтовать никому не позволяется, смотри! (Павел дрожал от бешенства.) А девке Татьяне поделом... Погоди, не то ей еще будет!
Павел кинулся вперед с поднятыми руками, и конторщик тяжко покатился на пол.
В кандалы его, в кандалы, - застонал Николай Еремеев...
Конца этой сцены я не берусь описывать; я и так боюсь, не оскорбил ли я чувства читателя.
В тот же день я вернулся домой. Неделю спустя я узнал, что госпожа Лоснякова оставила и Павла и Николая у себя в услужении; а девку Татьяну сослала; видно, не понадобилась.
Иван Тургенев - Записки охотника - Контора , читать текст
См. также Тургенев Иван - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :
Записки охотника - Лебедянь
Одна из главных выгод охоты, любезные мои читатели, состоит в том, чт...
Записки охотника - Лес и степь
...И понемногу начало назад Его тянуть: в деревню, в темный сад, Где...
О — я фа пасатыню удаляюсь
Ата прекарасаных седешенеха мест...
и проч.
Толстяк вошел ко мне в комнату. — Вот вам чай несут, — сказал он мне с приятной улыбкой. Малый в сером кафтане, конторский дежурный, расположил на старом ломберном столе самовар, чайник, стакан с разбитым блюдечком, горшок сливок и связку болховских котёлок, твердых, как кремень. Толстяк вышел. — Что это, — спросил я дежурного, — приказчик? — Никак нет-с: был главным кассиром-с, а теперь в главные конторщики произведен. — Да разве у вас нет приказчиков? — Никак нет-с. Есть бурмистер, Михайла Викулов, а приказчика нету. — Так управляющий есть? — Как же, есть: немец, Линдамандол, Карло Карлыч — только он не распоряжается. — Кто ж у вас распоряжается? — Сама барыня. — Вот как!.. Что ж, у вас в конторе много народу сидит? Малый задумался. — Шесть человек сидит. — Кто да кто? — спросил я. — А вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир; а то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я вот, — да всех и не перечтешь. — Чай, у вашей барыни дворни много? — Нет, не то чтобы много... — Однако сколько? — Человек, пожалуй что, полтораста набежит. Мы оба помолчали. — Ну что ж, ты хорошо пишешь? — начал я опять. Малый улыбнулся во весь рот, кивнул головой, сходил в контору и принес исписанный листок. — Вот мое писанье, — промолвил он, не переставая улыбаться. Я посмотрел; на четвертушке сероватой бумаги красивым и крупным почерком был написан следующийПРИКАЗ
ОТ ГЛАВНОЙ ГОСПОДСКОЙ ДОМОВОЙ АНАНЬЕВСКОЙ КОНТОРЫ БУРМИСТРУ МИХАЙЛЕ ВИКУЛОВУ, № 209.
Главный конторщик Николай Хвостов».
К приказу была приложена огромная гербовая печать с надписью: «Печать главной господской ананьевской конторы», а внизу стояла приписка: «В точности исполнить. Елена Лоснякова». — Это сама барыня приписала, что ли? — спросил я. — Как же-с, сами; оне всегда сами. А то и приказ девствовать не может. — Ну, что ж, вы бурмистру пошлете этот приказ? — Нет-с. Сам придет да прочитает. То есть ему прочтут; он ведь грамоте у нас не знает. (Дежурный опять помолчал.) А что-с, — прибавил он, ухмыляясь, — ведь хорошо написано-с? — Хорошо. — Сочинял-то, признаться, не я. На то Коскенкин мастер. — Как?.. Разве у вас приказы сперва сочиняются? — А то как же-с? Не прямо же набело писать. — А сколько ты жалованья получаешь? — спросил я. — Тридцать пять рублев и пять рублев на сапоги. — И ты доволен? — Известно, доволен. В контору-то у нас не всякий попадает. Мне-то, признаться, сам бог велел: у меня дядюшка дворецким служит. — И хорошо тебе? — Хорошо-с. Правду сказать, — продолжал он со вздохом, — у купцов, например, то есть, нашему брату лучше. У купцов нашему брату оченно хорошо. Вот к нам вечор приехал купец из Венёва, — так мне его работник сказывал... Хорошо, неча сказать, хорошо. — А что, разве купцы жалованья больше назначают? — Сохрани бог! Да он тебя в шею прогонит, коли ты у него жалованья запросишь. Нет, ты у купца живи на веру да на страх. Он тебя и кормит, и поит, и одевает, и всё. Угодишь ему — еще больше даст... Что твое жалованье! не надо его совсем... И живет-то купец по простоте, по-русскому, по-нашинскому: поедешь с ним в дорогу, — он пьет чай, и ты пей чай; что он кушает, то и ты кушай. Купец... как можно: купец не то, что барин. Купец не блажит; ну, осерчает — побьет, да и дело с концом. Не мозжит, не шпыняет... А с барином беда! Всё не по нем: и то нехорошо, и тем не угодил. Подашь ему стакан с водой или кушанье — «Ах, вода воняет! ах, кушанье воняет!» Вынесешь, за дверью постоишь да принесешь опять — «Ну вот, теперь хорошо, ну вот, теперь не воняет». А уж барыни, скажу вам, а уж барыни что!.. или вот еще барышни!.. — Федюшка! — раздался голос толстяка в конторе. Дежурный проворно вышел. Я допил стакан чаю, лег на диван и заснул. Я спал часа два. Проснувшись, я хотел было подняться, да лень одолела; я закрыл глаза, но не заснул опять. За перегородкой в конторе тихонько разговаривали. Я невольно стал прислушиваться. — Тэк-с, тэк-с, Николай Еремеич, — говорил один голос, — тэк-с. Эвтого нельзя в расчет не принять-с; нельзя-с, точно... Гм! (Говорящий кашлянул.) — Уж поверьте мне, Гаврила Антоныч, — возразил голос толстяка, — уж мне ли не знать здешних порядков, сами посудите. — Кому же и знать, Николай Еремеич: вы здесь, можно сказать, первое лицо-с. Ну, так как же-с? — продолжал незнакомый мне голос, — чем же мы порешим, Николай Еремеич? Позвольте полюбопытствовать. — Да чем порешим, Гаврила Антоныч? От вас, так сказать, дело зависит: вы, кажется, не охотствуете. — Помилуйте, Николай Еремеич, что вы-с? Наше дело торговое, купецкое; наше дело купить. Мы на том стоим. Николай Еремеич, можно сказать. — Восемь рублей, — проговорил с расстановкою толстяк. Послышался вздох. — Николай Еремеич, больно много просить изволите. — Нельзя, Гаврила Антоныч, иначе поступить; как перед господом богом говорю, нельзя. Наступило молчание. Я тихонько приподнялся и посмотрел сквозь трещину в перегородке. Толстяк сидел ко мне спиной. К нему лицом сидел купец, лет сорока, сухощавый и бледный, словно вымазанный постным маслом. Он беспрестанно шевелил у себя в бороде и очень проворно моргал глазами и губами подергивал. — Удивительные, можно сказать, зеленя́ в нынешнем году-с, — заговорил он опять, — я всё ехал да любовался. От самого Воронежа удивительные пошли, первый сорт-с, можно сказать. — Точно, зеленя́ недурны, — отвечал главный конторщик, — да ведь вы знаете, Гаврила Антоныч, осень всклочет, а как весна захочет. — Действительно так, Николай Еремеич: всё в божьей воле; совершенную истину изволили сказать... А никак ваш гость-то проснулся-с. Толстяк обернулся... прислушался... — Нет, спит. А впрочем, можно, того... Он подошел к двери. — Нет, спит, — повторил он и вернулся на место. — Ну, так как же, Николай Еремеич? — начал опять купец, — надо дельце-то покончить... Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, — продолжал он, беспрерывно моргая, — две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною. По рукам, что ли? — Четыре сереньких, — отвечал приказчик. — Ну, три! — Четыре сереньких без беленькой. — Три, Николай Еремеич. — С половиной три и уж ни копейки меньше. — Три, Николай Еремеич. — И не говорите, Гаврила Антоныч. — Экой несговорчивый какой, — пробормотал купец. — Этак я лучше сам с барыней покончу. — Как хотите, — отвечал толстяк, — давно бы так. Что, в самом деле, вам беспокоиться?.. И гораздо лучше! — Ну, полно, полно, Николай Еремеич. Уж сейчас и рассердился! Я ведь эфто так сказал. — Нет, что ж в самом деле... — Полно же, говорят... Говорят, пошутил. Ну, возьми свои три с половиной, что с тобой будешь делать. — Четыре бы взять следовало, да я, дурак, поторопился, — проворчал толстяк. — Так там, в доме-то, шесть с половиною-с, Николай Еремеич, — за шесть с половиной хлеб отдается? — Шесть с половиной, уж сказано. — Ну, так по рукам, Николай Еремеич (купец ударил своими растопыренными пальцами по ладони конторщика). И с богом! (Купец встал.) Так я, батюшка Николай Еремеич, теперь пойду к барыне-с и об себе доложить велю-с, и так уж я и скажу: Николай Еремеич, дескать, за шесть с полтиною-с порешили-с. — Так и скажите, Гаврила Антоныч. — А теперь извольте получить. Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал своему стану волнообразное движение и вышел, прилично поскрипывая сапожками. Николай Еремеич подошел к стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом. Из двери высунулась рыжая голова с густыми бакенбардами. — Ну, что? — спросила голова, — всё как следует? — Всё как следует. — Сколько? Толстяк с досадой махнул рукой и указал на мою комнату. — А, хорошо! — возразила голова и скрылась. Толстяк подошел к столу, сел, раскрыл книгу, достал счеты и начал откидывать и прикидывать костяшки, действуя не указательным, но третьим пальцем правой руки: оно приличнее. Вошел дежурный. — Что тебе? — Сидор приехал из Голоплёк. — А! ну, позови его. Постой, постой... Поди сперва посмотри, что тот, чужой-то барин, спит всё или проснулся. Дежурный осторожно вошел ко мне в комнату. Я положил голову на ягдташ, заменявший мне подушку, и закрыл глаза. — Спит, — прошептал дежурный, вернувшись в контору. Толстяк поворчал сквозь зубы. — Ну, позови Сидора, — промолвил он наконец. Я снова приподнялся. Вошел мужик огромного роста, лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами и небольшой курчавой бородой. Он помолился на образ, поклонился главному конторщику, взял свою шляпу в обе руки и выпрямился. — Здравствуй, Сидор, — проговорил толстяк, постукивая счетами. — Здравствуйте, Николай Еремеич. — Ну, что, какова дорога? — Хороша, Николай Еремеич. Грязновата маленько. (Мужик говорил нескоро и негромко.) — Жена здорова? — Что ей деется! Мужик вздохнул и ногу выставил. Николай Еремеич заложил перо за ухо и высморкнулся. — Что ж, зачем приехал? — продолжал он спрашивать, укладывая клетчатый платок в карман. — Да слышь, Николай Еремеич, с нас плотников требуют. — Ну, что ж, нет их у вас, что ли? — Как им не быть у нас, Николай Еремеич: дача лесная — известно. Да пора-то рабочая, Николай Еремеич. — Рабочая пора! То-то, вы охотники на чужих работать, а на свою госпожу работать не любите... Всё едино! — Работа-то всё едино, точно, Николай Еремеич... да что... — Ну? — Плата больно... того... — Мало чего нет! Вишь, как вы избаловались. Поди ты! — Да и то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет, а продержат месяц. То материалу не хватит, а то и в сад пошлют дорожки чистить. — Мало ли чего нет! Сама барыня приказать изволила, так тут нам с тобой рассуждать нечего. Сидор замолчал и начал переступать с ноги на ногу. Николай Еремеич скрутил голову набок и усердно застучал костяшками. — Наши... мужики... Николай Еремеич... — заговорил, наконец, Сидор, запинаясь на каждом слове, — приказали вашей милости... вот тут... будет... (Он запустил свою ручищу за пазуху армяка и начал вытаскивать оттуда свернутое полотенце с красными разводами.) — Что ты, что ты, дурак, с ума сошел, что ли? — поспешно перебил его толстяк. — Ступай, ступай ко мне в избу, — продолжал он, почти выталкивая изумленного мужика, — там спроси жену... она тебе чаю даст, я сейчас приду, ступай. Да, небось, говорят, ступай. Сидор вышел вон. — Экой... медведь! — пробормотал ему вслед главный конторщик, покачал головой и снова принялся за счеты. Вдруг крики: «Купря! Купря! Купрю не сшибешь!» — раздались на улице и на крыльце, и немного спустя вошел в контору человек низенького роста, чахоточный на вид, с необыкновенно длинным носом, большими неподвижными глазами и весьма горделивой осанкой. Одет он был в старенький, изорванный сюртук цвета аделаида, или, как у нас говорится, оделлоида, с плисовым воротником и крошечными пуговками. Он нес связку дров за плечами. Около него толпилось человек пять дворовых людей, и все кричали: «Купря! Купрю не сшибешь! В истопники Купрю произвели, в истопники!» Но человек в сюртуке с плисовым воротником не обращал ни малейшего внимания на буйство своих товарищей и нисколько не изменялся в лице. Мерными шагами дошел он до печки, сбросил свою ношу, приподнялся, достал из заднего кармана табакерку, вытаращил глаза и начал забивать себе в нос тертый донник, смешанный с золой. При входе шумливой ватаги толстяк нахмурил было брови и поднялся с места; но, увидав в чем дело, улыбнулся и только велел не кричать: в соседней, дескать, комнате охотник спит. — Какой охотник? — спросили человека два в один голос. — Помещик. — А! — Пускай шумят, — заговорил, растопыря руки, человек с плисовым воротником, — мне что за дело! Лишь бы меня не трогали. В истопники меня произвели... — В истопники! в истопники! — радостно подхватила толпа. — Барыня приказала, — продолжал он, пожав плечами, — а вы погодите... вас еще в свинопасы произведут. А что я портной, и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов шил... этого у меня никто не отнимет. А вы чего храбритесь?.. чего? Из господской власти вышли, что ли? Вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня отпусти на волю — я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт — я оброк хороший взнесу и господ удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и всё! — Вот и соврал, — перебил его парень, рябой и белобрысый, с красным галстухом и разорванными локтями, — ты и по пашпорту ходил, да от тебя копейки оброку господа не видали, и себе гроша не заработал: насилу ноги домой приволок, да с тех пор всё в одном кафтанишке живешь. — А что будешь делать, Константин Наркизыч! — возразил Куприян, — влюбился человек — и пропал, и погиб человек. Ты сперва с мое поживи, Константин Наркизыч, а тогда уже и осуждай меня. — И в кого нашел влюбиться! в урода сущего! — Нет, этого ты не говори, Константин Наркизыч. — Да кого ты уверяешь? Ведь я ее видел; в прошлом году, в Москве, своими глазами видел. — В прошлом году она действительно попортилась маленько, — заметил Куприян. — Нет, господа, что, — заговорил презрительным и небрежным голосом человек высокого роста, худощавый, с лицом, усеянным прыщами, завитый и намасленный, должно быть, камердинер, — вот пускай нам Куприян Афанасьич свою песенку споет. Ну-тка, начните, Куприян Афанасьич! — Да, да! — подхватили другие. — Ай да Александра! подкузьмила Купрю, неча сказать... Пой, Купря!.. Молодца, Александра! (Дворовые люди часто, для большей нежности, говоря о мужчине, употребляют женские окончания.) Пой! — Здесь не место петь, — с твердостию возразил Куприян, — здесь господская контора. — Да тебе-то что за дело? Чай, в конторщики сам метишь! — с грубым смехом отвечал Константин. — Должно быть! — Всё в господской власти состоит, — заметил бедняк. — Вишь, вишь, куда метит, вишь, каков? у! у! а! И все расхохотались, иные запрыгали. Громче всех заливался один мальчишка лет пятнадцати, вероятно, сын аристократа между дворней: он носил жилет с бронзовыми пуговицами, галстух лилового цвета и брюшко уже успел отрастить. — А послушай-ка, признайся, Купря, — самодовольно заговорил Николай Еремеич, видимо распотешенный и разнеженный, — ведь плохо в истопниках-то? Пустое, чай, дело вовсе? — Да что, Николай Еремеич, — заговорил Куприян, — вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно; спору в том, точно, нету; а ведь и вы под опалой находились и в мужицкой избе тоже пожили. — Ты смотри у меня, однако, не забывайся, — с запальчивостью перебил его толстяк, — с тобой, дураком, шутят; тебе бы, дураку, чувствовать следовало и благодарить, что с тобой, дураком, занимаются. — К слову пришлось, Николай Еремеич, извините... То-то же к слову. Дверь растворилась, и вбежал казачок. — Николай Еремеич, барыня вас к себе требует. — Кто у барыни? — спросил он казачка. — Аксинья Никитишна и купец из Венёва. — Сею минутою явлюся. А вы, братцы, — продолжал он убедительным голосом, — ступайте-ка лучше отсюда вон с новопожалованным истопником-то: неравно немец забежит, как раз нажалуется. Толстяк поправил у себя на голове волосы, кашлянул в руку, почти совершенно закрытую рукавом сюртука, застегнулся и отправился к барыне, широко расставляя на ходу ноги. Погодя немного и вся ватага поплелась за ним вместе с Купрей. Остался один мой старый знакомый, дежурный. Он принялся было чинить перья, да сидя и заснул. Несколько мух тотчас воспользовались счастливым случаем и облепили ему рот. Комар сел ему на лоб, правильно расставил свои ножки и медленно погрузил в его мягкое тело всё свое жало. Прежняя рыжая голова с бакенбардами снова показалась из-за двери, поглядела, поглядела и вошла в контору вместе с своим довольно некрасивым туловищем. — Федюшка! а Федюшка! вечно спишь! — проговорила голова. Дежурный открыл глаза и встал со стула. — Николай Еремеич к барыне пошел? — К барыне пошел, Василий Николаич. «А! а! — подумал я, — вот он — главный кассир». Главный кассир начал ходить по комнате. Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки вообще смахивал на кошку. На плечах его болтался старый черный фрак, с очень узкими фалдами; одну руку он держал на груди, а другой беспрестанно брался за свой высокий и тесный галстух из конского волоса и с напряжением вертел головой. Сапоги носил он козловые, без скрыпу, и выступал очень мягко. — Сегодня Ягушкин помещик вас спрашивал, — прибавил дежурный. — Гм, спрашивал? Что ж он такое говорил? — Говорил, что, дескать, к Тютюреву вечером заедет и вас будет ждать. Нужно, дескать, мне с Васильем Николаичем об одном деле переговорить, а о каком деле — не сказывал: уж Василий Николаич, говорит, знает. — Гм! — возразил главный кассир и подошел к окну. — Что, Николай Еремеев в конторе? — раздался в сенях громкий голос, и человек высокого роста, видимо рассерженный, с лицом неправильным, но выразительным и смелым, довольно опрятно одетый, шагнул через порог. — Нет его здесь? — спросил он, быстро глянув кругом. — Николай Еремеич у барыни, — отвечал кассир. — Что вам надобно, скажите мне, Павел Андреич: вы мне можете сказать. Вы чего хотите? — Чего я хочу? Вы хотите знать, чего я хочу? (Кассир болезненно кивнул головой.) Проучить я его хочу, брюхача негодного, наушника подлого... Я ему дам наушничать! Павел бросился на стул. — Что вы, что вы, Павел Андреич? Успокойтесь... Как вам не стыдно? Вы не забудьте, про кого вы говорите, Павел Андреич! — залепетал кассир. — Про кого? А мне что за дело, что его в главные конторщики пожаловали! Вот, нечего сказать, нашли кого пожаловать! Вот уж точно, можно сказать, пустили козла в огород! — Полноте, полноте, Павел Андреич, полноте! Бросьте это... что за пустяки такие? — Ну, Лиса Патрикевна, пошла хвостом вилять! Я его дождусь, — с сердцем проговорил Павел и ударил рукой по столу. — А, да вот он и жалует, — прибавил он, взглянув в окошко, — легок на помине. Милости просим! (Он встал.) — Николай Еремеев вошел в контору. Лицо его сияло удовольствием, но при виде Павла он несколько смутился. — Здравствуйте, Николай Еремеич, — значительно проговорил Павел, медленно подвигаясь к нему навстречу, — здравствуйте. Главный конторщик не отвечал ничего. В дверях показалось лицо купца. — Что ж вы мне не изволите отвечать? — продолжал Павел. — Впрочем, нет... нет, — прибавил он, — этак не дело; криком: да бранью ничего не возьмешь. Нет, вы мне лучше добром скажите. Николай Еремеич, за что вы меня преследуете? за что вы меня погубить хотите? Ну, говорите же, говорите. — Здесь не место с вами объясняться, — не без волнения возразил главный конторщик, — да и не время. Только я, признаюсь, одному удивляюсь: с чего вы взяли, что я вас погубить желаю или преследую? Да и как, наконец, могу я вас преследовать? Вы не у меня в конторе состоите. — Еще бы, — отвечал Павел, — этого бы только недоставало. Но зачем же вы притворяетесь, Николай Еремеич?.. Ведь вы меня понимаете. — Нет, не понимаю. — Нет, понимаете. — Нет, ей-богу, не понимаю. — Еще божитесь! Да уж коли на то пошло, скажите: ну, не боитесь вы бога! Ну, за что вы бедной девке жить не даете? Что вам надобно от нее? — Вы о ком говорите, Павел Андреич? — с притворным изумлением спросил толстяк. — Эка! не знает небось? Я об Татьяне говорю. Побойтесь бога, — за что мстите? Стыдитесь: вы человек женатый, дети у вас с меня уже ростом, а я не что другое... я жениться хочу: я по чести поступаю. — Чем же я тут виноват, Павел Андреич? Барыня вам жениться не позволяет: ее господская воля! Я-то тут что? — Вы что? А вы с этой старой ведьмой, с ключницей, не стакнулись небось? Небось не наушничаете, а? Скажите, не взводите на беззащитную девку всякую небылицу? Небось не по вашей милости ее из прачек в судомойки произвели! И бьют-то ее и в затрапезе держат не по вашей милости?.. Стыдитесь, стыдитесь, старый вы человек! Ведь вас паралич того и гляди разобьет... Богу отвечать придется. — Ругайтесь, Павел Андреич, ругайтесь... Долго ли вам придется ругаться-то! Павел вспыхнул. — Что? грозить мне вздумал? — с сердцем заговорил он. — Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат, не на того наткнулся! Чего мне бояться?.. Я везде себе хлеб сыщу. Вот ты — другое дело! Тебе только здесь и жить, да наушничать, да воровать... — Ведь вот как зазнался, — перебил его конторщик, который тоже начинал терять терпение, — фершел, просто фершел, лекаришка пустой; а послушай-ка его, — фу ты, какая важная особа! — Да, фершел, а без этого фершела ваша милость теперь бы на кладбище гнила... И дернула же меня нелегкая его вылечить, — прибавил он сквозь зубы. — Ты меня вылечил?.. Нет, ты меня отравить хотел; ты меня сабуром опоил, — подхватил конторщик. — Что ж, коли на тебя, кроме сабура, ничего действовать не могло? — Сабур врачебный управой запрещен, — продолжал Николай, — я еще на тебя пожалуюсь. Ты уморить меня хотел — вот что! Да господь не попустил. — Полно вам, полно, господа... — начал было кассир. — Отстань! — крикнул конторщик. — Он меня отравить хотел! Понимаешь ты эфто? — Очень нужно мне... Слушай, Николай Еремеев, — заговорил Павел с отчаянием, — в последний раз тебя прошу.. вынудил ты меня — невтерпеж мне становится. Оставь нас в покое, понимаешь? А то, ей-богу, несдобровать кому-нибудь из нас, я тебе говорю. Толстяк расходился. — Я тебя не боюсь, — закричал он, — слышишь ли ты, молокосос! Я и с отцом твоим справился, я и ему рога сломил, — тебе пример, смотри! — Не напоминай мне про отца, Николай Еремеев, не напоминай! — Вона! ты что мне за уставщик? — Говорят тебе, не напоминай! — А тебе говорят, не забывайся... Как ты там барыне, по-твоему, ни нужен, а коли из нас двух ей придется выбирать, — не удержишься ты, голубчик! Бунтовать никому не позволяется, смотри! (Павел дрожал от бешенства.) А девке Татьяне поделом... Погоди, не то ей еще будет! Павел кинулся вперед с поднятыми руками, и конторщик тяжко покатился на пол. — В кандалы его, в кандалы, — застонал Николай Еремеев... Конца этой сцены я не берусь описывать; я и так боюсь, не оскорбил ли я чувства читателя. В тот же день я вернулся домой. Неделю спустя я узнал, что госпожа Лоснякова оставила и Павла и Николая у себя в услужении, а девку Татьяну сослала: видно, не понадобилась.Цикл рассказов «Записки охотника» Тургенева публиковался в 1847 – 1851 годах в журнале «Современник». Отдельным изданием книга вышла в 1852 году. Главный герой сборника, от лица которого ведется повествование, – молодой барин, охотник Петр Петрович, он ездит по ближайшим деревням и пересказывает свои впечатления о жизни русских помещиков, крестьян, описывает живописную природу.
Главные герои
Петр Петрович (рассказчик) – молодой барин, охотник, главный герой сборника, от его лица ведется повествование. Ездит по ближайшим деревням и пересказывает свои впечатления о жизни русских помещиков, крестьян, описывает живописную природу.
Ермолай – охотник, «беззаботный и добродушный» мужик 45-и лет, принадлежавший соседу Петра Петровича – «помещику старинного покроя» . Он доставлял на господскую кухню тетерев и куропаток, охотился вместе с рассказчиком; был женат, но обходился с женой грубо.
Хорь и Калиныч
Рассказчик знакомится с охотником – мелким калужским помещиком Полутыкиным. По дороге к Полутыкину они заезжают к мужику помещика – Хорю, который уже 25 лет живет с детьми в одинокой усадьбе в лесу. На следующий день, во время охоты рассказчик знакомится с другим мужиком Полутыкина и другом Хоря – Калиничем. Рассказчик три дня проводит у рационалиста Хоря, сравнивая его с мечтательным Калинычем. Калиныч держал пасеку, ладил с животными, «стоял ближе к природе» , тогда как Хорь – «к людям, к обществу» .
Ермолай и мельничиха
Рассказчик отправился с охотником Ермолаем на ночную охоту. Ермолай был мужик 45-и лет, принадлежавший соседу рассказчика – «помещику старинного покроя» . Мужик доставлял на господскую кухню тетерев и куропаток. Ермолай был женат, но обходился с женой грубо. Охотники решили переночевать в мельнице. Когда мужчины сидели у костра, к ним пришла мельничиха Арина. Ермолай звал ее к себе в гости, обещая выгнать жену. Рассказчик в мельничихе узнал девушку, которую барин когда-то забрал из семьи и увез в Петербург себе в услужение. Арина рассказала, что мельник ее выкупил.
Малиновая вода
В жаркий день, во время охоты, рассказчик спустился к ключу «Малиновая вода» . Недалеко, у реки он увидел двух стариков – шумихинского Степушку – бедного безродного человека, и Михайла Савельева по прозвищу Туман. Со Степушкой рассказчик познакомился у садовника Митрофана. Рассказчик присоединился к мужчинам. Туман вспоминал своего покойного графа, который любил устраивать праздники. Подошедший к ним мужик Влас рассказал, что ходил в Москву к барину, чтобы тот сбавил оброк, но барин отказал. Оброк надо платить, а у Власа ничего нет, дома же его ждет голодная жена.
Уездный лекарь
Как-то осенью рассказчик заболел – лихорадка застала его в гостинице уездного города. Лекарь прописал ему лечение. Мужчины разговорились. Врач рассказал, как лечил от смертельной болезни девицу лет двадцати – Александру Андреевну. Девушка долго не выздоравливала и за это время между ними возникла взаимная симпатия. Перед смертью Александра сказала матери, что они обручились. Через какое-то время доктор женился на купеческой дочери.
Мой сосед Радилов
Как-то охотясь с Ермолаем за куропатками, рассказчик обнаружил заброшенный сад. Его хозяином оказался помещик Радилов – сосед рассказчика. Он пригласил охотников отобедать. Хозяин познакомил гостей со своей матушкой, бывшим помещиком Федором Михеичем, сестрой покойной жены Олей. За обедом рассказчик никак не мог в соседе «открыть страсти» к чему-либо. За чаем хозяин вспоминал похороны жены; как лежал в турецком госпитале с гнилой горячкой. Рассказчик же отметил, что любое несчастье можно перенести. Через неделю рассказчик узнал, что Радилов куда-то уехал со своей золовкой, бросив мать.
Однодворец Овсянников
Лука Петрович Овсянников – полный высокий человек лет 70-и. Он напоминал рассказчику «русских бояр допетровских времен» . Жил с женой, не выдавал себя за дворянина или помещика. С ним рассказчик познакомился у Радилова. Во время беседы Овсянников вспоминал прошлое, деда рассказчика – как тот отнял у них клин земли; как был в Москве и видел тамошних вельмож. Однодворец отметил, что сейчас дворяне хотя и «всем наукам научились» , но «дела настоящего не смыслят» .
Льгов
Как-то Ермолай предложил рассказчику отправиться во Льгов – большое степное село на болотистой реке. В помощь к ним присоединился местный охотник Владимир, вольноопущенный дворовый человек. Он знал грамоту, обучался музыке, изящно выражался. За лодкой Владимир пошел к Сучку – господскому рыболову. Сучок рассказал, что успел побывать у разных господ кучером, поваром, кофишенком, актером, казачком, садовником. Мужчины выбрались охотиться на уток. Лодка начала понемногу протекать и в какой-то момент перевернулась. Ермолай нашел брод и вскоре они уже грелись в сенном сарае.
Бежин луг
Рассказчик возвращался вечером с охоты и заблудился в сумерках. Неожиданно он вышел к «огромной равнине» , именуемой «Бежин луг» . Возле двух костров сидели крестьянские ребятишки, сторожившие табун лошадей. Рассказчик присоединился к ним. Мальчики рассказывали истории о домовом, русалке, лешем, покойном барине, поверья о родительской субботе, другие народные сказки о «нечисти» . Павлуша пошел за водой, и вернувшись сказал, что ему показалось, будто утопший его из-под воды звал. В этом же году мальчик убился, упав с лошади.
Касьян с Красивой Мечи
Рассказчик с кучером ехали с охоты, им встретился похоронный поезд – хоронили Мартына-плотника. Телега рассказчика сломалась, они кое-как добрались до ближайших выселок. Тут рассказчик познакомился с юродивым Касьяном, «карликом лет пятидесяти» по прозвищу Блоха. Касьян дал свою телегу, а затем пошел с рассказчиком на охоту.
Увидев, что рассказчик стреляет птиц для потехи, Блоха сказал, что «великий грех показать свету кровь» . Сам же Касьян занимался отловом соловьев, лечил травами. Кучер рассказал, что Блоха приютил у себя сироту Аннушку.
Бурмистр
Рассказчик гостит у молодого помещика Аркадия Павлыча Пеночкина. Пеночкин имел хорошее образование, слыл завидным женихом, с подданными был «строг, но справедлив» . Однако рассказчик бывал у него неохотно. Мужчины едут в деревню Пеночкина Шипиловку. Там всем заведовал бурмистр Софрон Яковлич. Дела в деревне на первый взгляд шли отлично. Однако бурмистр без ведома помещика торговал землей, лошадьми, издевался над крестьянами, был фактическим владельцем деревни.
Контора
Спасаясь от дождя, рассказчик остановился в ближайшей деревне, в «главной господской конторе» . Ему сказали, что это имение госпожи Лосняковой Елены Николаевны, в конторе работает 7 человек, а управляет всем сама барыня. Случайно рассказчик подслушал разговор – купцы платят главному конторщику Николаю Еремеичу до того как заключить сделку с самой барыней. Еремеич, чтобы отомстить фельдшеру Павшу за неудачное лечение запретил невесте Павла Татьяне выходить замуж. Через время рассказчик узнал, что барыня сослала Татьяну.
Бирюк
Рассказчика в лесу застает сильная гроза. Он решает переждать непогоду, но подошедший здешний лесник отводит его в свой дом. Лесник Фома по прозвищу Бирюк жил с двенадцатилетней дочерью в небольшой избе. Жена лесника давно сбежала с мещанином, оставив ему двоих детей. Когда дождь закончился, Бирюк пошел на стук топора и поймал вора, рубившего лес. Вор оказался бедняком. Он сначала просил отпустить его, а после стал ругать Бирюка, называя «зверем» . Рассказчик собирался защитить бедняка, но Бирюк, хотя и рассердился, сам отпустил вора.
Два помещика
Рассказчик знакомит читателей с двумя помещиками, у которых часто охотился. «Отставной генерал-майор Вячеслав Илларионович Хвалынский» – человек «в зрелом возрасте, в самой поре» , добрый, но не может обращаться с небогатыми и нечиновными дворянами как с ровней себе и плохой хозяин, слывущий скрягой; очень любит женщин, но не женат.
Мардарий Аполлоныч Стегунов полная его противоположность – «хлебосол и балагур» , живет на старый лад. Крестьяне, хотя барин их и наказывал, считали, что он все делает правильно и такого барина, как у них, «в целой губернии не сыщешь» .
Лебедянь
Лет пять назад рассказчик попал в Лебедянь «в самый развал ярмарки» . После обеда в кофейне застал молодого князя Н. с отставным поручиком Хлопаковым. Хлопаков умел жить за счет богатых приятелей.
Рассказчик пошел смотреть лошадей к барышнику Ситникову. Он предлагал коней по слишком дорогой цене, а когда приехал князь Н. вовсе забыл о рассказчике. Рассказчик пошел к известному заводчику Чернобаю. Заводчик хвалил своих лошадей, но продал рассказчику «запаленную и хромую» лошадь, а после не захотел забрать ее назад.
Татьяна Борисовна и ее племянник
Татьяна Борисовна – женщина лет 50-и, свободномыслящая вдова. Она безвыездно живет в своем маленьком поместье, с другими помещицами мало водится. Лет 8 назад приютила сына покойного брата Андрюшу, любившего рисовать. Знакомый женщины коллежский советник Беневоленский, который «пылал страстью к искусству» , ничего в нем не смысля, забрал талантливого мальчика в Петербург. После смерти покровителя Андрюша вернулся к тете. Он совсем изменился, живет на средства тети, говорит, что он талантливый художник, но снова в Петербург не собирается.
Смерть
Рассказчик едет к месту рубки леса со своим соседом Ардалионом Михайловичем. Одного из мужиков придавило деревом насмерть. После увиденного рассказчик задумался о том, что русский мужик «умирает, словно обряд совершает: холодно и просто» . Рассказчик вспомнил, как у другого его соседа «в деревне мужик в овине обгорел» . Как в деревенской больнице мужик, узнав, что может умереть, поехал домой, чтобы по хозяйству дать последние распоряжения. Вспомнил последние дни своего приятеля студента Авенила Сорокоумова. Вспомнил, как умирала помещица и пыталась заплатить священнику «за свою отходную» .
Певцы
Рассказчик, спасаясь от жары, заходит в кабак «Притынный» , принадлежавший Николаю Иванычу. Рассказчик становится свидетелем соревнования в пении между «лучшим певцом в околотке» Яшкой-Турком и рядчиком. Рядчик спел плясовую песню, присутствующие ему подпевали. Яшка исполнил заунывную, и «русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем». У рассказчика навернулись слезы. Выиграл в соревновании Яшка. Рассказчик, чтобы не портить впечатление, ушел. Посетители кабака праздновали победу Яшки до поздней ночи.
Петр Петрович Каратаев
Пять лет назад рассказчик, остановившись в почтовом доме, познакомился с мелкопоместным дворянином Петром Петровичем Каратаевым. Он ехал в Москву служить и поделился своей историей. Мужчина влюбился в крепостную Матрену и хотел ее выкупить, но барыня отказала. Каратаев украл Матрену. Но как-то раз, чтобы «покуражиться» Матрена поехала в деревню барыни и наехала на господский воз. Девушку узнали и написали на Каратаева жалобу. Чтобы откупиться, он залез в долги. Жалея Петра, Матрена сама вернулась к барине. Через год рассказчик встретил Каратаева в Москве в бильярдной. Он продал деревню и выглядел разочарованным в жизни.
Свидание
Рассказчик заснул в березовой роще, спрятавшись в тени деревьев. Когда проснулся, увидел сидящую недалеко молодую крестьянскую девушку Акулину. К ней пришел «избалованный» камердинер богатого барина – Виктор Александрыч. Камердинер сказал, что завтра уезжает, поэтому они в следующем году не увидятся. Девушка разрыдалась, но Виктор отнесся к ней равнодушно. Когда камердинер ушел, рассказчик хотел утешить девушку, но она в испуге убежала.
Гамлет Щигровского уезда
Во время одной из поездок рассказчик ночевал у помещика и охотника Александра Михайлыча Г***. Рассказчик не мог уснуть и сосед по комнате рассказал ему свою историю. Он родился в Курской губернии, затем поступил в университет, вступил в кружок. В 21 год уехал в Берлин, влюбился в дочь знакомого профессора, но сбежал. Два года скитался по Европе, вернулся в свою деревню. Женился на дочери соседки-вдовы. Овдовев, служил в губернском городе. Теперь же понял, что он неоригинальный и ничтожный человек. Вместо того, чтобы представиться, сказал рассказчику называть его «Гамлетом Щигровского уезда» .
Чертопханов и Недолюскин
Возвращаясь с охоты, рассказчик познакомился с двумя друзьями – Пантелем Еремеичем Чертопхановым и Тихоном Ивановичем Недолюскиным. Недолюскин жил у Чертопханова. Пантелей слыл гордецом, забиякой, не общался с односельчанами.
Отец Недолюскина отслужив в армии добился дворянства и устроил сына чиновником в канцелярию. После его смерти, ленивый и мягкий Тихон побывал и мажордомом, и нахлебником, и полудворецким-полушутом.
Недолюскину барыня завещала деревню. Мужчины подружились, когда Чертопханов спас его от издевательств других наследников барыни.
Конец Чертопханова
Чертопханова два года назад бросила его любимая Маша. Только он пережил это, как погиб Недолюскин. Полученное от друга в наследство имение Чертопханов продал и заказал Недолюскину на могилу красивую статую. Как-то Чертопханов увидел, как мужики избивают жида. За спасение жид подарил ему коня, но Пантелеймон пообещал заплатить за него 250 рублей. Пателеймон привык к коню, назвав его Малек-Адель, но животное украли. Чертопханов год находился в странствиях в поисках коня. Он вернулся с конем, но ему привели доводы, что это не Малек-Адель. Пантелеймон отпустил коня в лес, но тот вернулся. Тогда Чертопханов застрелил животное, а после пил целую неделю и скончался.
Живые мощи
В дождливую погоду Ермолай и рассказчик заехали в хуторок матушки рассказчика. Утром на пасеке рассказчика окликнула Лукерья – женщина 28–29 лет, бывшая красавица, которая теперь выглядела как мумия. Лет 6 – 7 назад она случайно упала и после этого стала сохнуть и чахнуть. Рассказчик предложил перевезти ее в больницу, но женщина отказалась. Лукерья пересказывала Петру Петровичу свои сны: в одном ей снилось, как ей на встречу вышел «сам Христос» , назвав ее своей невестой; а в другом – собственная смерть, которая не хотела ее забрать.
От хуторского десятского рассказчик узнал, что Лукерью называют «Живые мощи» . Через несколько недель женщина умерла.
Стучит
Рассказчик с мужиком Филофеем ехал в Тулу за дробью. По дороге телега попала в реку – проводник задремал. После того как они выбрались из воды, рассказчик заснул и проснулся от стука телеги, топота копыт. Фелофей со словами: «Стучит!» , сказал, что это разбойники. Вскоре их нагнали пьяные мужчины, один из них подбежал к телеге рассказчика, попросил денег на опохмел, и компания уехала. Рассказчик видел телегу мужчин в Туле у кабака. После Ермолай рассказал, что в ночь их поездки на той же дороге ограбили и убили купца.
Лес и степь
Рассказчик размышляет о том, что «охота с ружьем и собакой прекрасна сама по себе» . Описывает красоту природы на заре, вид, который открывается перед охотником, как «отрадно бродить на заре по кустам» . Как постепенное становится жарко. Спустившись на дно оврага, охотник утоляет жажду водой из источника, а после отдыхает в тени деревьев. Неожиданно начинается гроза, после которой «пахнет земляникой и грибами» . Наступает вечер, солнце садится, охотник возвращается домой. И лес, и степь хороши в любое время года. «Однако пора кончить <…> весной легко расставаться, весной и счастливых тянет вдаль…».
Заключение
В сборнике рассказов «Записки охотника» Тургенев изображает простых русских крепостных крестьян, показывая их высокие моральные и нравственные качества. Автор обнажает нравственное оскудение русских помещиков, подводя к идее протеста против крепостного права. После отмены крепостного права в России Александр II просил передать Тургеневу, что очерки сыграли большую роль при принятии его решения об освобождении крестьян.
Рекомендуем не ограничиваться прочтением краткого пересказа «Записок охотника», а оценить цикл рассказов Ивана Сергеевича Тургенева в полном варианте .
Тест по рассказу
Проверьте запоминание краткого содержания тестом:
Рейтинг пересказа
Средняя оценка: 4.4 . Всего получено оценок: 76.
Осенью я бродил с ружьем по полям. Мелкий и холодный дождь заставил меня искать какое-нибудь убежище. У древнего старика, сторожившего гороховое поле, я узнал дорогу в ближайшую деревню. Наконец, я добрался до большого села с каменной церковью. Я направился к самой большой избе, предполагая, что это – жилище старосты, но нашел там контору. Ко мне вышел человек лет 50, толстый, низкий, с бычьей шеей, глазами навыкате и очень круглыми щеками. За плату толстяк согласился приютить меня и провел в соседнюю комнату. От него я узнал, что это имение Елены Николаевны Лосьняковой.
Вскоре конторский дежурный принес мне чай. Он сообщил, что толстяк является главным конторщиком. Кроме него в конторе работает еще 6 человек. В имении есть бурмистр и староста из немцев, но управляет всем барыня. В конторе пишутся распоряжения и приказы для бурмистра и старосты, которые подписывает только Лосьнякова.
Я уснул. Часа через 2 я проснулся и услышал голоса в конторе за перегородкой. Главный конторщик, Николай Еремеич, торговался с каким-то купцом. Из разговора я понял, что перед тем, как заключить сделку с барыней, купцы платят мзду главному конторщику. С мужиков Николай Еремеич тоже брал “оброк” и за это отправлял их на хорошие работы. Думая, что я сплю, они не таясь обсуждали свои дела.
На крыльце послышался шум и в контору вошел низенький человек с необыкновенно длинным носом, большими неподвижными глазами и горделивой осанкой. Он нес вязанку дров, около него толпились дворовые люди. Из их криков я узнал, что человека звали Купря. Раньше он был портным при барыне. Она отпустила Купрю на вольные хлеба, но из-за несчастной любви он вернулся и стал истопником, за что над ним издевалась вся дворня.
Николая Еремеича вызвали к барыне. Вдруг послышался громкий голос и вошел высокий, рассерженный человек, опрятно одетый, с неправильным, но выразительным и смелым лицом по имени Павел. Он искал главного конторщика. Когда Николай Еремеич вернулся, Павел потребовал, чтобы тот оставил в покое его невесту Татьяну. Главный конторщик оговорил девушку, ее перевели в судомойки и запретили выходить замуж. Павел был фельдшером, и Николай мстил ему из-за неудачного лечения. С отцом Павла он тоже враждовал.
Еремеич заявил, что барыне придется выбирать одного из них. Павел бросился на Еремеича с кулаками. Неделю спустя я узнал, что Лосьнякова оставила у себя и Павла и Николая, а Татьяну сослала.
Вариант 2
Как-то осенью я шел через поле с ружьем наперевес, но холодный дождь загнал меня в одну деревеньку, путь к которой я узнал у старика, что сторожил гороховое поле. Поселение было крупное, с каменной церковью. Я постучал в двери самой большой избы, полагая, что это дом старосты, но обнаружил там контору. Ко мне навстречу вышел низенький толстяк, который за плату согласился выделить мне комнату для ночлега. Толстяк также рассказал, что деревня принадлежит барыне Елене Лосьняковой.
Конторский дежурный потчевал меня чаем, при этом он рассказал, что толстяк служит здесь главным конторщиком. Всего в конторе шесть человек служащих. В деревне есть бурмистр и староста, но управляет всем Лосьнякова. Контора занимается тем, что пишет приказы и распоряжения для бурмистра и старосты, подписывать приказы имеет право только барыня.
Я отправился в свою комнатку и заснул, однако вскоре меня разбудили голоса, доносившиеся из-за конторской перегородки. Главный конторщик вел торговлю с приезжим купцом. Из разговора стало ясно, что сделки с барыней Лосьняковой купцы совершают через посредничество конторщика, при этом они платят ему мзду. Мужики, которые хотят устроиться на работу, тоже платят оброк конторщику, а за это толстяк подбирает им хорошие работы. Конторщик не таясь обсуждал сделку с купцом, так как думал, что я сплю.
Затем в контору зашел низкий длинноносый человечек с гордой осанкой. Он принес дрова, а потом вокруг него столпились люди. Человека звали Купря, раньше он служил у барыни портным, но потом ушел на вольные хлеба из-за любовной истории. Увы, любовь оказалось несчастной, и Купря вернулся. Портным его не взяли, а назначили истопником, с тех пор вся дворня смеется и издевается над Купрей.
Главного конторщика вызвали к Лосьняковой. Тут в контору ввалился рассерженный человек со смелым лицом. Его звали Павел, и он искал толстяка. Когда конторщик вернулся, то Павел потребовал, чтобы тот перестал клеветать на невесту Павла – Татьяну. Толстяк наговорил на девушку и ее разжаловали до судомойки и запретили выйти замуж за Павла. Как оказалось, конторщик имел зуб на Павла, который работал фельдшером и неудачно лечил толстяка.
(Пока оценок нет)
Другие сочинения:
- Ермолай и мельничиха Вечером мы с Ермолаем отправились охотиться на вальдшнепов. Ермолай – охотник, человек лет 45, высокий, худой, с длинным носом, узким лбом, серыми глазками и широкими насмешливыми губами. Круглый год он ходил в кафтане немецкого покроя и синих Read More ......
- Касьян с Красивой мечи Душным летним днем я возвращался с охоты в тряской тележке. Вдруг кучер мой забеспокоился. Взглянув вперед, я увидел, что путь нам пересекает похоронный обоз. Это была дурная примета, и кучер стал погонять лошадей, чтобы успеть проехать Read More ......
- Чертопханов и Недопюскин В жаркий летний день мы с Ермолаем возвращался с охоты на телеге. Заехав в густые заросли кустов, мы решили поохотиться на тетеревов. После первого же выстрела к нам подъехал верховой и спросил, по какому праву я здесь Read More ......
- Отцы и дети 20 мая 1859 г. Николай Петрович Кирсанов, сорокатрехлетний, но уже немолодой с виду помещик, волнуясь, ожидает на постоялом дворе своего сына Аркадия, который только что окончил университет. Николай Петрович был сыном генерала, но предназначенная ему военная карьера Read More ......
- Малиновая вода В жаркий августовский день случилось мне быть на охоте. С трудом добрался я до ключа под названием “Малиновая вода”, бьющего из высокого берега Исты, напился и прилег в тени. Недалеко от меня сидели два старика и удили рыбу. Read More ......
- Бурмистр Недалеко от моего имения живет молодой помещик, офицер в отставке, Аркадий Павлович Пеночкин. Человек он рассудительный и воспитанный, о подданных своих печется и наказывает их для их же блага. Роста он небольшого и собой недурен. От его светло-карих глаз Read More ......
- Муму “В одной из отдаленных улиц Москвы, в сером доме с белыми колоннами, антресолью и покривившимся балконом жила некогда барыня, вдова, окруженная многочисленной дворней… Из числа всей ее челяди самым замечательным лицом был дворник Герасим, мужчина двенадцати вершков роста, сложенный Read More ......
- Мой сосед Радилов Однажды осенью мы с Ермолаем охотились на вальдшнепов в заброшенном липовом саду, каких много в Орловской губернии. Оказалось, что сад этот принадлежит помещику Радилову. Он пригласил меня на обед, и мне не оставалось ничего другого, как согласиться. Read More ......
Загрузка...
