480 руб. | 150 грн. | 7,5 долл. ", MOUSEOFF, FGCOLOR, "#FFFFCC",BGCOLOR, "#393939");" onMouseOut="return nd();"> Диссертация - 480 руб., доставка 10 минут , круглосуточно, без выходных и праздников
240 руб. | 75 грн. | 3,75 долл. ", MOUSEOFF, FGCOLOR, "#FFFFCC",BGCOLOR, "#393939");" onMouseOut="return nd();"> Автореферат - 240 руб., доставка 1-3 часа, с 10-19 (Московское время), кроме воскресенья
Дмитровская Мария Алексеевна. Язык и миросозерцание А. Платонова: Дис. ... д-ра филол. наук: 10.02.01 Москва, 1999 292 с. РГБ ОД, 71:00-10/203-6
Введение
Глава I. ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ В КАРТИНЕ МИРА А.ПЛАТОНОВА 9
1. Языковые средства, отражающие моделирование мифопоэтического пространства по вертикали и горизонтали 9
2. Семантика пространственной границы 16
3. Локус Чевенгура 26
4. Языковые средства моделирования ньютоновского пространства 33
5. Взаимодействие концептов места и пространства 47
6. Концепт времени: циклическое время у А. Платонова 54
7. Время жизни, история, судьба (А. Платонов, О. Шпенглер, А. Бергсон) 69
Глава II. МАКРОКОСМ И МИКРОКОСМ В КАРТИНЕ МИРА А.ПЛАТОНОВА 86
1. Огонь 88
2. Воздух 95
4. Земля. 115
5. Образная параллель «человек-дерево» 131
6. Вещество 143
7. Сила. Жизнь 152 .
Глава III. АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ КОНЦЕПТЫ 166
1. «Любовь» и «ненависть» как характеристики взаимоотношений человека и природы в творчестве раннего А. Платонова 166
2. Человек и природа: язык и молчание 175
3. Эволюция концептов «истина» и «смысл» 180
4. Концепт пустоты: особенности человеческого сознания 188
5. Тоска и скука 195
ПРИЛОЖЕНИЯ К ГЛАВЕ III 204
Приложение I. Концепт тела в романе «Чевенгур» 204
Приложение II. Концепт сознания в романе «Чевенгур» 211
Приложение III. Концепт души (сознания) в романе «Счастливая Москва» 219
Заключение 237
Примечания 245
Список сокращений названий произведений А.Платонова и источников цитирования 267
Список сокращений словарей 271
Список использованной литературы 272
Введение к работе
Необычность языка Андрея Платонова - первое, что бросается в глаза при чтении его произведений. В «Логико-философском трактате» Л.Витгенштейн указывал на то, что чувствование мира не может быть сформулировано и выражено словесно: «оно показывает себя» [Витгенштейн 1958, 6.522]. У Платонова чувст- , вование мира показывает себя не с помощью языка, а через язык, через его непра- I- вильности и отклонения от нормы. Платонов нуждался в особом языке, которым только и могла быть передана концептуальная нагруженность его слова. Ю.И.Левин отмечал в отношении повести Платонова «Котлован», что «аномальность авторской речи<...> обусловлена, среди прочего, <...> недоверием к „официальному" (нормированному) языку (включая всю русскую литературную традицию) как приблизительному, неточному, ложному...» [Левин 1998, 404]. Это можно сказать и о языке Платонова в целом. Вместе с тем в произведениях Платонова достаточно много фрагментов, укладывающихся в языковую норму [Чернухина 1993, 101 -102]. Но и в этих случаях семантика платоновского слова часто приобретает особую значимость, что характерно для языка художественной литературы.
Несмотря на то, что язык Платонова в целом значительно отличается от обычного, мы не испытываем затруднений при его восприятии. Это происходит (в числе прочих причин) потому, что он строится на выведении на поверхность тех смыслов, которые в скрытом виде присутствуют в языке, но не осознаются нами или в силу неполной их проявленности, или в силу «данности», «стертости» языка. Язык Платонова архетипичен, он воздействует на самые глубины нашего существа: дух человека приходит в состояние напряжения, получив возможность соприкоснуться с прародиной языка. Один из первых исследователей языка Платонова Л.Я.Боровой отмечал: «Слова Платонова - общеизвестные. По самому главному внутреннему движению его творчества ему необходимы именно такие слова. Он умеет „только" разворошить эти уже спекшиеся слова, зачислить их в новый ряд, выгнуть и наклонить их так, чтобы возникла новая интонация и открылась их „высшая жизнь"» [Боровой 1966, 181 -182]. «Неправильный» язык Платонова - это позиция Платонова «в пользу „естественного" человека,- своего рода Адама, впервые называющего вещи и явления» [Левин 1998, 404]. Описывая сложности рождения слов у своих героев, Платонов одновременно говорит и о себе самом [Бочаров 1994, 25 и след.; Вознесенская, Дмитровская 1993]. Однако впечатление о «первичном рождении» мысли Платонова из хаоса неверно: его мысль является выводом из опыта жизни и страдания [Шубин 1987, 251]. Многими платоновове-дами поднимался вопрос о соотношении голоса автора и героев в произведениях А. Платонова. Сказовые формы встречаются только у раннего Платонова. Со второй половины 20-х годов писатель находит свой собственный авторский голос. Несмотря на наличие «плавающей» точки зрения [Толстая-Сегал 1994b, 100 ; Бочаров 1994, 40], в текстах Платонова постоянно происходит выражение авторских взглядов, которые можно охарактеризовать как метафизические и которые отра-
жены на языковом уровне. Л. Боровой отмечал, что в речи писателя интонация и лексика его героев «преображается чисто по-платоновски» [Боровой 1966, 208].
М.Бахтин писал: «Всякий истинно творческий текст всегда есть в какой-то мере свободное и не предопределенное эмпирической необходимостью откровение личности. Поэтому он (в своем свободном ядре) не допускает ни каузального объяснения, ни научного предвидения. Но это, конечно, не исключает внутренней необходимости, внутренней логики свободного ядра текста (без этого он не мог бы быть понят, признан и действен)» [Бахтин 1979, 285]. Языковой подход является чрезвычайно продуктивным для поиска констант, «идеологем», составляющих ядро платоновских текстов [Е. Толстая-Сегал 1978, 169; 1994а, 48; 1994b, 103].
В современном платонововедении явственно ощущается перевес собственно литературоведческих работ (работы С. Бочарова, В. Васильева, В.Вьюгина, X. Гюнтера, Н. Корниенко, Е. Колесниковой, Т. Лангерака, М.Любушкиной (Кох), Н. Малыгиной, Э. Маркштайн, Э. Наймана, Н.Полтавцевой, В. Свительского, С. Семеновой, Е. Толстой-Сегал, В. Чалмаева, Л. Шубина, А. Харитонова, Е. Ябло-кова и др.) над исследованиями языка и стиля писателя. Немалую роль в этом сыграло то, что в России только с конца 80-х годов была начата публикация основных произведений писателя, где особенности его языка проявлены наиболее ярко. В числе отечественных и зарубежных исследователей языка Платонова надо назвать Л.Борового, Е. Толстую-Сегал, М. Шимонюк, Т. Сейфрида, Н. Кожевникову, Ю. Левина, И. Кобозеву, Н. Лауфер, В. Заику, М. Вознесенскую, Д. Колесову, Т. Рад-биля и др. В работах этих ученых были отмечены и проанализированы такие особенности языка Платонова, как нарушение обычной сочетаемости слов, отклонение от норм грамматического управления, аналитизм, колебания между полюсами конкретного и абстрактного и др. Наиболее полно эти и ряд других приемов описаны в работах Ю. Левина , И. М. Кобозевой и Н. И. Лауфер и М. Шимонюк . Был также подвергнут рассмотрению ряд ключевых слов-понятий 1 .
В настоящей работе ставится задача на основе анализа языка А.Платонова изучить особенности его миросозерцания и представить их в виде набора центральных концептов. Основное внимание уделяется произведениям зрелого периода творчества (начиная с конца 20-х годов). Для прояснения эволюции ряда понятий рассматривается также ранний период творчества писателя, который у Платонова неоднозначен: публицистика и часть стихов выдержаны в духе революционных идей переустройства мира, характерных для литературы начала 20-х годов, в то время как многие ранние рассказы несут в себе, как в зародыше, идеи, которые будут развиты Платоновым дальше [Яблоков 1992].
Целью исследования является изучение языковой реализации следующих концептуализированных областей: пространства и времени, макрокосма и микрокосма, антропологических концептов. Пространство и время играют основополагающую роль в восприятии мира человеком и тесно связаны с выяснением места человека в мире. Их изучение открывает путь к пониманию «идеи жизни», которая глубоко волновала Платонова [Миндлин 1968, 425]. Сравнительное рассмотрение
языковых средств описания макро- и микрокосма (в рамках четырех природных стихий, а также концептов вещества, силы, жизни и образной параллели «человек-дерево») позволяет говорить о тождестве строения человека и мира, в то время как антропологические концепты («истина», «смысл», «сознание», «пустота», «тоска», «тело» и др.), значимые для понимания картины мира писателя, возникают вследствие понимания трагической оторванности человека от природы. Особую значимость «платоновских философических слов-понятий, заключающих в себе „идею жизни"», С.Бочаров назвал «платонизмом» Платонова [Бочаров 1994, 11]. Философская глубина взглядов Платонова мотивирована не только его «народным любомудрием», но и знанием науки и техники, а также увлечением русской и зарубежной философией. Об этом свидетельствуют его ранняя публицистика, записные книжки и художественные произведения. Платонов был знаком с произведениями античных философов, «русских космистов», Н. Федорова, А. Богданова, Л. Карсавина, Ф. Ницше, О. Вейнингера, О. Шпенглера, А. Бергсона и др. 2
Новизна исследования заключается в том, что в нем делается упор на детальный анализ способов языковой манифестации соответствующих понятийных структур. Предпринимаемое исследование должно представить целостную картину мировоззрения Платонова и продемонстрировать эффективность языкового подхода к его изучению. Изучая язык писателя, мы тем самым постигаем его картину мира. Мысль о важности языка для формирования мировидения была высказана еще в XIX веке В. фон Гумбольдтом: «...в каждом языке заложено самобытное миросозерцание. <...> Человек окружает себя миром звуков, чтобы воспринять в себя и переработать мир вещей» [Гумбольдт 1984, 80]. В XX веке идея языковой картины мира была развита в работах Л. Вайсгербера. Он отмечал, что особенности картины мира коренятся «в исторической взаимосвязи народа и его языка» [Вайсгербер 1993, 1 ІЗ] 3 . Поскольку язык каждого настоящего художника слова индивидуален, то можно говорить о картине мира того или иного автора. Под картиной мира понимается система взглядов и представлений о мире.
Материалом для исследования послужил практически весь корпус опубликованных произведений писателя, включая стихи и публицистику, а также рассказы, романы и пьесы.
В работе применялись следующие методы: концептуальный, сравнительный, статистический, этимологический, метод компонентного анализа. Изучение понятийных структур строилось на рассмотрении особенностей языка Платонова в сравнении с нормативным языком. Для выявления возможных источников влияния использовался интертекстуальный метод. Широко применялась компьютерная обработка текстов писателя.
С целью изучения художественных концептов Платонова был произведен отбор ключевых слов и формирующихся вокруг них тематических групп слов. Ключевые слова обладают особой понятийной нагруженностью. На важность анализа подобных слов при изучении художественного мира писателя впервые обратил внимание А. Белый [Белый 1983, 551]. Этот подход получил достаточно широкое
распространение в современных исследованиях. Л.А.Новиков отмечает: «Современный анализ языка художественной литературы характеризуется детер-минантным подходом, поиском ведущих, доминантных речевых средств, позволяющих выделить главные, „ключевые" слова, семантические текстовые поля и т.п., организующие целостное единство художественного текста в его эстетическом восприятии» [Новиков 1988, ЗІ]. В доведенном до логического конца виде этот подход требует составления частотных тезаурусов языка писателя для изучения его художественного мира. М. Л. Гаспаров выделяет два типа тезауруса - по сходству (формальный) и по смежности (функциональный) [Гаспаров 1988, 125-126]. В реальности, однако, составление полного тезауруса является очень трудоемкой работой и осуществляется чаще всего в отношении текстов небольшого объема. Задача изучения текста большого объема или же одновременно большого количества текстов требует предварительного выделения понятийных областей, которые представляют ценность для исследования.
Исследование ключевых, доминантных слов, через которые раскрывается художественный мир писателя, смыкается в современной лингвистике с концептуальным анализом, где предметом анализа являются слова как выразители концептов (понятий) - особых «ментальных образований» [Степанов 1997, 40] 4 . Различие между семантическим и концептуальным анализом состоит в том, что «семантический анализ связан с разъяснением слова, концептуальный анализ - идет к знаниям о мире» [Кубрякова 1991, 85]. Исследователи особо отмечают важность концептуального анализа слов, составляющих духовные особенности народа. Ю. С. Степанов пишет: «Концепт - это как бы сгусток культуры в сознании человека. И, с другой стороны, концепт - это то, посредством чего человек - рядовой, обычный человек <...> - сам входит в культуру, а в некоторых случаях и влияет на нее» [Степанов 1997, 40]. Показательно, что современные исследователи наряду с термином «языковая картина мира» используют также термин «концептуальная картина мира». Ю. Н. Караулов считает, что элементами концептуальной картины мира являются «константы сознания» [Караулов 1988, 267, 277].
В рамках концептуального подхода могут анализироваться понятия той или иной национальной культуры, концепты народной культуры, а также концепты, характеризующие художественный мир писателя (поэта). Последние С. А. Асколь-дов (1928) называет «художественными концептами» [Аскольдов 1997, 274 и след.]. Между концептами разных видов не существует непроходимого различия: Д. С. Лихачев отмечает особую роль художников слова в создании концептосферы национального языка [Лихачев 1977, 283]. В то же время концептуальная нагружен-ность ключевых слов у писателя (поэта) обладает своей спецификой, которая и определяет в конечном итоге особенности его художественного мира.
На защиту выносятся следующие положения:
Изучение языка Платонова является плодотворным для реконструкции его миросозерцания, представленного в виде набора центральных концептов.
Специфика языка Платонова определяется задачей актуализации у слов смыслов, часто связанных с философским и мифологическим содержанием.
3. Неправильности и отклонения от нормы, характерные для языка Платонова,
служат средством усиления значимости тех или иных концептов, чего писатель не
мог достичь средствами обычного, нормативного языка.
Ряду рассматриваемых концептов свойственна внутренняя противоречивость, что отражает сложность миросозерцания писателя. Языковые средства, используемые Платоновым для подчеркивания различных сторон концептов, отличаются друг от друга.
Платонову свойственно архаизировать язык для выражения мифопоэтиче-ских сторон содержания ряда концептов.
С этой же целью Платонов использует образные параллели, восходящие к мифопоэтической сфере.
Язык Платонова отражает сложный сплав мифопоэтических, новейших физических, утопических, антропологических воззрений, которые характерны для миросозерцания писателя.
Научная и практическая значимость исследования состоит в том, что его результаты могут быть применены при разработке новых направлений в платоново-ведении, в частности, в составлении словаря языка писателя, а также отражены в спецкурсах и спецсеминарах по творчеству А.Платонова.
Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения, примечаний, списка сокращений названий произведений А.Платонова, списка сокращений словарей и списка литературы. III глава содержит три приложения, где с более широких позиций рассмотрены концепты тела и пространства в романах «Чевенгур» и «Счастливая Москва».
Языковые средства, отражающие моделирование мифопоэтического пространства по вертикали и горизонтали
В произведениях А.Платонова нашла свое отражение совокупность различных, зачастую взаимоисключающих представлений о пространстве. Сюда относятся ньютоновское представление о бесконечном пустом пространстве и диаметрально противоположный комплекс мифопоэтических пространственных представлений. Для этих последних значимо понятие о центре, вокруг которого организовано кольцеобразное, расширяющееся пространство.
Анализируя структуру мифопоэтического универсума, В.Н.Топоров отметил, что «высшей ценностью (максимумом сакральности) обладает та точка в пространстве и времени, где и когда совершился акт творения, т.е. центр мира, место, где проходит мировая ось» [Топоров 1982, 14-15]. Центр может быть отмечен пупом земли, мировым деревом или же его функциональными разновидностями - крестом, горой, столбом, камнем, церковью, человеком-великаном. Мировое дерево осуществляет структурирование пространства не только по горизонтали, но и по вертикали (с выделением верхнего, среднего и нижнего мира). В традициях многих народов одинокое, отдельно стоящее дерево является объектом культового почитания1.
Рассмотрение мифопоэтических представлений о пространстве у А.Платонова мы начнем с анализа языковых средств отражения мифологемы мирового дерева и ее трансформаций2. Здесь в первую очередь нужно отметить широкое распространение образа одинокого дерева у писателя. Отдельность, уникальность дерева повышает его онтологический статус. Важность одинокого дерева у писателя подчеркнута лексемами одинокое, одно, единственное, в одиночку: «На дворе стояло одно дерево - лоза» (ЭТ 353); «На пространстве лагеря росло одно дерево» (MB 67); «старое дерево росло на нем одно среди светлой погоды» (К 170); «под кущей закоптевшего единственного дерева» (Впрок 114); «одинокая старая яблоня» (Д 570); «растет одинокое дерево где-то» (Т 77); «росло одинокое старое дерево» (ДР 86); «ему [Чагатаеву] пришлось... надломить одно небольшое дерево мягкой породы, росшее в одиночку среди каменистого ущелья» (Д 626); «дошел до одинокого ствола обгорелой, погибшей сосны» (ВСЗС 105); «[молния] убила одинокое дерево» (ИГ 173); «одинокое дерево наклонилось над ним [оврагом] безветренными ветвями» (К черн 101). Иногда единственность дерева не маркируется лексически, но может быть подчеркнута рематическим выделением, ср.: «Росло дерево где-то на поляне, в окрестностях родины, освещенное июньским полуденным солнцем» (СЖ 448); «...Вощев... увидел дерево на глинистом бугре» (К 170); «Желтый свет позднего солнца осветил старое осеннее дерево» (ЖС 254); «Снаружи росло дерево; теперь его было видно в свете зари» (СМ 38). Мифологично описание чинары в повести «Такыр»: «Персиянка поглядела на старинную чинару - семь больших стволов разрасталось из нее и еще одна слабая ветвь: семь братьев и одна сестра» (Т 74)3. Значимо, что с описания одинокого дерева начинаются рассказы «Дерево родины»4, «Свет жизни» и «Железная старуха»; одинокое дерево упоминается в зачине рассказа «Глиняный дом в уездном саду» и повести «Джан».
Э.Церен, возводящий образ мирового древа к лунарным и солярным мифам, где за дерево принимается Млечный Путь [Церен 1976, 153-200; см. также: Власов 1993, 108-110, 136], отмечает, что к тому же источнику может быть возведен и образ двух деревьев (встречающийся, например, в египетской «Книге мертвых»), ибо в определенные периоды Млечный Путь предстает глазам наблюдателя как раздваивающееся дерево - с двумя ветвями [Церен 1976, 121-122] (ср. также в этой связи представление у многих народов Полярной звезды в качестве «Мирового Столпа» [Элиаде 1987, 146-147]). У А.Платонова во фрагменте, который Н.В.Корниенко определяет как наброски экспозиции романа «Путешествие из Ленинграда в Москву в 1937 году» [«Предисловие»], есть наглядное подтверждение тому, что в восприятии писателя Млечный Путь сопрягался с деревом (ветвью дерева):
«Лишь в Млечном Пути он [Никодим] был уверен, - не во всем Млечном Пути, а в отростке из него, который выходил в сторону и кончался во тьме или уходил дальше тьмы...; если весь Млечный Путь походил на толстый прут или обруч, окружающий все звезды и землю, чтобы никто никуда не ушел, то оборвавшаяся, слепая ветвь из него была дорогой бежавшего. ... Всякий раз, когда небо было звездное, он подолгу смотрел из тюремного окна на Млечный Путь и на его одинокую ветвь...» (Пред 150).
В рассказе «Лунная бомба» мы сталкиваемся с символическим значением двух столбов, которое тоже можно свести к небесной символике. Находясь под воздействием электромагнитных волн, возбуждающих бесконтрольные мысли, Крейцкопф думает «о двух явственных субъектах, ожидающих... на суровом бугре, где гнилых два столба, а на них замерзшее молоко» (ЛБ 28). Здесь, очевидно, нашло свое отражение представление о существовании двух небесных деревьев - ветвей Млечного Пути. В пользу этого говорит то, что в предпоследнем сообщении во время межзвездного путешествия Крейцкопф уже прямо называет Млечный Путь, который по мере приближения героя к Луне из «замерзшего молока» на столбах превращается в «поперечный синий поток» (ЛБ 28). Видение Крейцкопфа обнаруживает близость к мифологической картине неба в египетском храме Дендера, на потолке которого изображены два дерева Ишед, растущие на вершинах гор, между которыми восходит солнце [Церен 1976, 122]. С другой стороны, упоминание Крейцкопфа о двух столбах одновременно с упоминанием о двух субъектах можно рассматривать как своеобразное предвосхищение темы двойственности человеческого сознания, которая займет важное место в творчестве зрелого Платонова (подробнее см. гл. III. приложения II, III). В.Н.Топоров соотносит частый в мифологии образ двух (спаренных) деревьев с идеей плодородия [Топоров 1991b, 397]. В произведениях А.Платонова тоже встречаются номинации, относящиеся к двум деревьям, ср.: «Две ракиты росли у той дороги» (ПНП 181); «В саду росло всего деревьев сорок - яблони, груши и два клена» (ЯС 427). В последнем примере указание на два клена в саду явно корреспондирует с подробным описанием сада, в котором есть один клен, в рассказе «Глиняный дом в уездном саду». Из разновидностей одиночных и двойных деревьев у Платонова встречаются сосна (Уля; ВСЗС; ММ), дуб (РОМИВ, СЖИР), клен (ГДВУС; ЖС; ЯС), лоза (ЭТ), ракита (ТР; ПНП), тополь (А), яблоня (Д; Впрок), чинара (Т), ветла (ИГ), верба (ЖД). В мифологии и фольклоре многие из этих деревьев могут выступать в роли мирового дерева5. Существенно, однако, что у Платонова дерево часто представлено обобщенно (просто как дерево), без указания на разновидность. Это сопрягается с обобщенными мифологическими и библейскими представлениями о дереве6. Тенденции к высокой степени обобщенности соответствует у Платонова и употребление номинаций деревянное растение (MB 61), твердые растения (Ч 300) и даже просто растения (СЧ 144) вместо слов дерево/деревья.
Огонь
Огонь - одна из четырех стихий мироздания. Огонь, согревающий все на земле, соответствует главным образом солнцу - источнику тепла на небе. Взаимосвязь огня с небесным светилом отмечается в мифопоэтической традиции. Так, в некоторых мифах происхождение огня напрямую связывалось с солнцем: «люди отбили от него кусочек и так получили огонь» [Токарев 1992, 239]. Представления о небесном светиле получили развитие в солярных мифах, где солнце включается в пантеон в качестве главного божества. Примером может служить египетская мифология, в которой выработалось представление о солнце как единственном царе вселенной [Анисимов 1991, 461].
Тесная связь понятия небесного света и огня выразилось в мифе о родстве этих стихий. А.Н.Афанасьев пишет: «Подмечая различные проявления тепла и света, анализируя их, ум человеческий должен был раздробить блестящее, светлое небо и присущие ему атрибуты на отдельные божественные силы» [Афанасьев 1994,1, 64]. У славян верховным владыкой вселенной считался отец Неба - Сварог, сыном которого являлся Дажьбог, Солнце-царь [Там же, 65]. Другим сыном Сварога был огонь (молния и порождаемый им земной огонь), которого называли Сварожичем [Там же, 65, 193]. Культ огня у древних славян соответствует культу Агни в индийской традиции.
В творчестве Платонова ощутима связь солнца со стихией огня. Это достигается, в частности, за счет сочетаемости слова солнце с глаголом гореть, который употребляется обычно со словом огонь, ср.: «Каждый день горело солнце на небе...» (Т 78); «Солнце горело высоко и обильно...» (Д 601); «С беспрерывной силой горел солнечный центр в мусорной пустоте пространства» (MB 65); «солнце... сияло горящим золотом» (СЧ 144). Это же относится и к сочетаемости с глаголами погаснуть, угаснуть, потухнуть, ср.: «еще не погасло солнце на небе» (РП 132); «солнце угасло» (УМ 368). В романе «Чевенгур» луна сравнивается с «потухшим солнцем» (Ч 507). Связь солнца и огня может быть заявлена и более открыто: соответствующие слова {солнце, огонь) и их производные могут встречаться в рамках словосочетания или одного предложения, ср.: «...белизна замороженного снега в упор сопротивлялась солнечному огню...» (ЯС 441); «Дванов... ощутил солнце - шумящим от горения огня» (Ч 252)5.
Тесное единство образуют также тепло и свет, исходящие от солнца и от огня. Важные языковые данные о сопряжении соответствующих понятий приводит А.Н.Афанасьев: «тепло (тяпло, тёплышко) - горячий уголь, огонь: „вздуй тепло"; тепленка - огонь, разведенный в овине; теплить - протапливать овин; теплина - теплое время и огонь, зажженная лучина; отеплиться - о воде: согреться от лучей солнца, и об огне: гореть; о звездах говорят, что они теплятся = светят. Слово печет - в архангельской г. употребляется вместо светит» [Афанасьев 1994, I, 179]. Связь солнца со светом и теплом зафиксирована в словарных толкованиях слова солнце, ср.: «...величайшее, самосветное и срединное тело нашей вселенной, господствующее силой тяготения, светом и теплом над всеми земными мирами, планетами» [Даль, IV, стлб. 377]; «центральное тело солнечной системы, представляющее собой гигантский раскаленный шар, излучающий свет и тепло» [БАС, XIV, стлб. 417]. Связь солнца и света закрепилась в синонимичном обозначении для солнца - светило.
В произведениях А.Платонова мы находим примеры, где присутствует одновременное указание на свет и тепло, которые дает солнце. Соответствующие слова могут употребляться в предложении в качестве однородных членов, ср.: «Живые твари любили тепло и раздражающий свет солнца...» (Ч 264); «Травы уже наклонились к смертному праху, не принимая больше света и тепла...» (Ч 521); «Вечер высоко стоял на небе, над светом и теплом» (Д 612); «Ранней весной накануне света и тепла» (ИВ 429); «Свет и теплота утра напряглись над миром...» (СЧ 168). Указания на связь солнца с теплом или светом могут быть и независимы друг от друга, ср.: «Солнце, по своему усердию, работало на небе ради земной теплоты...» (Ч 543).
Тепло, распространяясь от солнца, охватывает все пространство, которое у Платонова объемно, трехмерно. Солнце может находиться в высшей точке пространства, что отмечено такими словами, как высоко, высший, вершина, высота и т.д., ср.: «...солнце высоко стояло на небе...» (ЦНЗ 280); «Солнце светило с вершины высот...» (ОдЛ 62). Небо как маркер верхнего пространственного полюса тоже может характеризоваться с точки зрения нагретости, ср.: «тепло летнего неба» (Ч 337); «теплота неба» (Ч 363); «хилое потеплевшее небо» (СЧ МО); «...из чистого неба шло тепло» (Д 634); «...она [Фрося] засмотрелась на небо, полное греющего тепла...» (Фро 111). Признаком теплоты может характеризоваться все пространство целиком, ср.: «мир... тесен и тепл» (Ч 478); «...вся прелесть той ночи была в открытом и теплом пространстве» (Д 571); «...был день, теплый и великий над большими пространствами» (Ч 487).
Пространственное распространение солнечного тепла позволяет также проследить связь огня (тепла) с другими стихиями мироздания - воздухом и землей. Указания на стихию воздуха содержатся в приведенных выше пространственных обозначениях. По мере своего распространения тепло идет от неба к земле, поэтому земля (почва, поле) тоже становится теплой, ср.: «пахло... теплом пахотной земли» (Ч 328); «спрятавшись в какую-нибудь теплую расщелину земли» (Д 601); «прильнув к его доброй знакомой груди, пахнувшей теплой землею» (ЦНЗ 280); «пахло соломой, молоком, горячей землею...» (ИГ 167); «В избе пахло горячей землей...» (ИГ 170); «Таракан... глядел в освещенное теплое поле; ... он видел горячую почву... (Ч 487); «таракан... почел за лучшее избрать забвение в тесноте теплых вещей, вместо нагретой солнцем, но слишком просторной, страшной земли за стеклом» (Ч 491). Признак теплоты может приписываться также травам, ср.: «в теплом бурьяне на высоте водораздела» (Ч 258-259); «в землемерную яму, обросшую теплым бурьяном» (СМ 27); «его ногам было уютно в теплоте пыльных лопухов» (Ч 403).
Солнце и тепло являются основой жизни. У Платонова солнце обеспечивает жизнь на земле и поэтому само воспринимается как живое, ср.: «живое вещество» [о свете солнца] (Ч 479); «живые следы исчезающего солнца» (Фро 111); «под лсм-вым солнцем» (Д 400). Поскольку пик солнечной активности приходится на лето, то лето тоже оказывается связанным с теплом, что отражено в соответствующих употреблениях, ср.: «в теплое время» (Ч 331); «до теплого дня» (Ч 333); «мимо теплых летних бульваров» (Ч 509); «старые лопухи мирно доживали перед ним свой теплый летний век» (Ч 522).
«Любовь» и «ненависть» как характеристики взаимоотношений человека и природы в творчестве раннего А. Платонова
Проблема взаимоотношений человека и природы является одной из ключевых у А. Платонова. Она проходит через все его творчество. На различных этапах писатель находит разные пути к ее освещению, однако исходные принципы всегда остаются неизменными. А. Платонов, выдвинув на первый план антропологическую проблематику, «идею жизни», уже в самом начале своего творческого пути понял невозможность решить этот вопрос без решения вопроса о месте человека в природном мире и тех последствиях, которые это имеет как для человека, так и для природы.
Платонов, выросший в непосредственной близости к природе, очень рано прочувствовал связь между человеком, результатами его деятельности и окружающим миром. В 1923 году, вспоминая свое детство, Платонов писал: «Я тогда уже понял, что... между лопухом, побирушкой, полевой песней и электричеством, паровозом и гудком, содрогающим землю, есть связь, родство» [Платонов 1988а, 549]. Родственность человека и природы отражена в целом ряде стихотворений, входящих в сборник «Голубая глубина». В поэме «Мария» она заявлена открыто:
Я родня траве и зверю И сгорающей звезде [Платонов 1922,35].
О единстве человека и природы Платонов говорит также в своих ранних публицистических произведениях. В статье 1920 года «О нашей религии» подчеркивается глубинное родство человека и вселенной, то, что человек создан как часть мироздания: «Человек и бьющаяся в нем жизнь - единая власть вселенной от начала до конца веков» (ОНР 84).
Однако в построении своей системы Платонов основной акцент делает на том, что с появлением у человека сознания его связь с природой оказалась разрушенной. Человек, выделившись из природной жизни, приобрел отдельное существование, осознал себя закованным в границы своего тела и своего «я». Положение человека в мире стало неустойчивым. Человек чувствует себя находящимся вне природного мира, стоящим отдельно от него, но былое единство остается для него символом утраченного рая, к которому он продолжает постоянно стремиться.
Платоновские герои сохраняют чувство родственности с природой в разной степени. В повести «Эфирный тракт» Платонов пишет: «Есть люди, бессознательно живущие в такт с природой... Может быть, это остаток того чувства единства, когда природа и человек были сплошным телом и жили заодно» (ЭТ 360). Примером такого человека является безымянный персонаж статьи «Невозможное». О нем го ворится: «Его кровная связь с миром была могущественна, как ни у кого, и мир говорил ему о себе все... Он был рожден в самом центре, в самом тугом узле вселенной и видел невольно и без усилий поддонный, скрытый и истинный образ мира» (Н 346) В повести «Сокровенный человек» писателем показана возможная двойственность в отношении к природе. Описывая воинов-красноармейцев, Платонов отмечает их «природность», которая является следствием бессознательности их жизни: «Из детства они вышли в войну, не пережив ни любви, ни наслажденья мыслью, ни созерцания того неимоверного мира, где они находились. Они были неизвестны самим себе. Поэтому они жили полной общей жизнью с природой и историей...» (СЧ 123). Что же касается главного героя - Пухова, то он «не представляет одну точку зрения: он то отдается природе, то чувствует свое отличие от нее» [Лангерак 1992, 274; см. также: Семенова 1989а, 326]. Постоянство «общей жизни с природой» нарушается у Пухова сознанием «своего отличия от природы» (СЧ 136) в минуты размышления о конечности человеческой жизни. Историческую действительность Пухов первоначально ощущает как чуждую себе и достигает с ней примирения только после того, когда начинает воспринимать ее как природное явление, воплощенное в действиях людей: «Отчаянная природа перешла в людей и смелость революции» (СЧ 168). Поняв это, Пухов чувствует взаимопрони-занность своей жизни и жизни природы и «родственность всех тел к своему телу» (СЧ 168)1.
Отрыв от вселенной порождает у человека желание восстановить утраченное единство, слиться с миром, обрести утраченную полноту бытия, стремление стать «всем», перестать быть отдельным «собой». Стремление человека вовне, за свои пределы, есть, как определял его В. С. Соловьев, «безусловно неопределенное и безмерное, в себе самом никаких границ не имеющее» [Соловьев 1966с, 135].
В ранних произведениях Платонова это стремление определено в терминах эроса, любви. Это отражено главным образом в таких номинациях, как любовь, влюбленность, любить, девушка, невеста, жених.
В статье «Преображение» (1920) писателем отмечен параллелизм между космогоническим эросом (силами притяжения, обеспечивающими существование вселенной) и порывом человека в бесконечность. О сотворении земли Платонов пишет: «...земля с первого мига своей жизни была вся - порыв, вся -любовь и устремление к создавшему ее солнцу» (Пр 405). Здесь любовь толкуется в смысле Эмпедок-ла2. Земля, в свою очередь, рождает человека, чтобы «пустить его к небу, в бесконечность, в вольное нескончаемое странствие, к победам, творящим восторг в груди победителя» (Пр 405). Таким образом, космогонический эрос находит свое отражение и воплощение в человеке. Однако результат этого стремления прямо определяется как невозможное. Это отражено в названии соответствующей статьи и ряде рассуждений, В этой связи показательно сопряжений понятий невозможное и влюбленность, ср.: «В своем сердце мы носим тоску и жажду невозможного. Сердце - это... обитель вечной надежды и влюбленности» (ПМ 122).
Что касается эроса как человеческой любви, как любви половой, то Платонов и здесь явственно прозревает векторность этого чувства и его направленность на слияние с мировым целым. Отсюда - понимание женщины как «души мира». В статье «Душа мира» (1920) отмечается, что в женщине есть «сознание всеобщности своей жизни» (ДМ 15). Приближение к женщине - «это прорыв каменных стен мировой косности и враждебности», где «восходит новый тихий свет единения и любви слившихся потоков всех жизней, всех проснувшихся существ» (ДМ 16).
В историю литературы Андрей Платонов вошел, как создатель нового прозаического стиля, вызывающе оригинального и резко отличающегося от других. Его манера письма настолько необычна, что сбивает читателя с толку и не дает к себе приспособиться, поэтому некоторые читатели не могут осилить даже школьный «Котлован». Привыкнув к безупречно гладкой прозе Тургенева или к классически длинным толстовским предложениям, тяжело воспринимать абсолютно новаторский метод, отрешенный от всего исторического опыта, имеющегося у русской литературы. Как инопланетянин, стиль Платонова не имеет аналогов и связей с нашим миром, будто не выдуман, а привезен из неведомых стран, где действительно так общаются.
Основной авторский стиль Платонова нередко называется «косноязычным» потому, что автор нарушает языковые нормы, привычные связи между словами, нанизывая морфологические, синтаксические и семантические ошибки друг на друга. Многим может показаться, что перед ними не великие русские романы и повести, а неуклюжие опыты бездарного студента, который понятия не имеет о правилах русского языка. Однако формальные стилистические нарушения таят в себе множество новых смыслов и создают эффекты, наиболее точно отражающие идейно-тематическое содержание. Каждое, казалось бы, случайное предложение выражает авторскую мысль, причем, непростую. «Философию общего дела», которую по-своему исповедовал Платонов (как многие поэты и прозаики 20-ых годов 20 века), невозможно донести ярче и убедительнее. Художественный мир Платнова построен на специфическом новоязе, как тоталитарное государство Оруэлла. Для новых идей появились новые формы. Именно их мы проанализируем на примере повести«Котлован».
Анализ повести Платонова «Котлован»
Многие люди искренне не понимают, зачем Платонов используем лишние, нелепые дополнения. Но чтобы осознать их целесообразность, нужно очистить зашоренное сознание и подумать, что хотела сказать автор. Рассказывая о главном герое Вощеве, писатель замечает, что «в день тридцатилетия личной жизни» его уволили с завода. Откуда здесь слово «личной»? Видимо, личная жизнь противопоставлена неличной, общественной, коллективной. Это указывает на отчужденность Вощева, его неприкаянность и чудаковатость: в то время, как все работают и живут заодно, в стае, в единстве племени, герой отбился от общества, летая в облаках. За «полеты» в рабочие дни его и выгнали. Вот так вся история и главная проблема героя были рассказаны в одном предложении, которое так подходит своему герою: такое же нелепое и чудаковатое.
Главная идея и основные темы повести «Котлован»
В формате утопий Платонов часто размышлял над тем, может ли личность стать лишь элементом общества, отказавшись от индивидуальности и права на нее, если на кону стоит всеобщее благо? Он не борется против догматов социализма и коммунизма. Он боится их уродливого воплощения в жизнь, ведь истинного смысла теории никогда не поймешь без ее практического применения (страх полного слияния людей в безличную, бесчувственную массу – главная тема в повести «Котлован»). Потому Вощев в праздник личной жизни вычеркивается из общественной. Ему изначально ставится ультиматум: полностью влиться в коллективное сознание или выживать самостоятельно, не рассчитывая на поддержку социума и его внимание. Однако индивид не просто увольняется, а «устраняется с производства». «Устраняют» дефект, поломку, загрязнение, но никак не человека. Выходит, что «задумчивый» работник — неполадка на производстве, мешающая «общему темпу труда» и враждебная по отношению к нему. Человек ценен, как механизм в единой системе, но если он выходит из строя, его устраняют, словно старую никчемную железяку - в справедливости этого сомневается Платонов. Как следствие, он сомневается в новом строе. Именно поэтому многие его произведения были опубликованы лишь в период перестройки.
Образ Вощева в повести «Котлован»
Точное указание возраста Вощева тоже имеет смысл. Во-первых, автору было 30, когда он написал «Котлован», во-вторых, это так называемый «возраст Христа», который носит светское наименование «кризис среднего возраста». Человек не молод и не стар, чего-то добился, но этого мало, а лучшая пора жизни безвозвратно утеряна. Он сомневается и мечется, пока еще не поздно все изменить к лучшему и найти ответы на самые глобальные и сложные вопросы. Именно «посередине жизни в сумеречном лесу» Данте заблудился и отправился на поиски себя. Символический возраст наделяет героя Вощева беспокойной натурой, сосредоточенной на философских вопросах, чего уже достаточно, чтобы устранить человека с производства нового мира.
Языковые особенности в повести Платонова «Котлован». Примеры из текста
Первый абзац «Котлована» состоит из канцелярских штампов. Так автор обыгрывает и осмеивает бюрократический налет на бытовом языке неграмотных современников, которые не понимали значения этой казенщины. Платонов не просто копирует клише, а расшатывает штамп изнутри, оставляя лишь общий принцип построения и заменяя суть: «Вощев получил расчет вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости».
Во втором абзаце вместе с маргинальным героем приходит традиционная поэтическая лексика: «деревья бережно держали жару в листьях», «скучно лежала пыль на безлюдной дороге». Но Вощев – дитя эпохи, об этом автор тоже не устает напоминать: «в природе было тихое положение» - канцелярский термин, но лишенный привычной семантики.
Жизнь человека приравнивается к существованию вещи, которая к тому же национализирована государством. Получается, человек находится под тотальным контролем и в невообразимой принудительной аскезе без веры: например, радость Вощеву «полагалась» редко.
Андрей Платонов: интересные факты из жизни и литературы
Таким образом, «косноязычие» стиля Платонова не пустая экспрессия и не новаторство, как самоцель. Это смысловая необходимость. Языковые эксперименты позволяют ему пересказать содержание десятитомника описаний в одной повести. К сожалению, его опасения, виртуозно сформулированные в «Котловане», не были напрасны или хотя бы преувеличены. Его единственный сын оказался задержан и 2 года без вины просидел в тюрьме в ожидании, пока его дело рассмотрят. Его отпустили, но он уже был неизлечимо болен туберкулезом, которым заразил всю семью. В результате, без денег и ухода в своеобразной изоляции от общества (никто не давал им работать и писать) все Платоновы вскоре умерли. Такова была цена стиля, с триумфом вошедшего в историю литературы.
Интересно? Сохрани у себя на стенке!
В. Буйлов
Художественное наследие Андрея Платонова на протяжении десятилетий было предметом исследований, отвечавших духу своего времени, объектом литературной и внелитературной полемики, в которой фигура писателя рассматривалась в диапазоне от «истинного пролетарского писателя-реалиста», «не вышедшего» из народа, оставшегося с народом, и до юродствующего «подпильнячника» (по имени Б. Пильняка - самобытнейшего писателя и друга Платонова). Одним из главных факторов, определяющих такую разницу в подходах к творчеству Платонова, был его язык. Хотя, если поразмыслить, формально язык Платонова как раз отвечал духу времени. По словам Иосифа Бродского, Платонов «писал на языке данной утопии, на языке своей эпохи; и никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык. Но, в отличие от большинства своих современников - Бабеля, Замятина, Булгакова, Зощенко, занимавшихся более или менее стилистическим гурманством, т.е. игравшими с языком каждый в свою игру (что есть, в конце концов, форма эскапизма), - он, Платонов, сам подчинил себя языку эпохи».
Такой «квазиязык утопии» можно условно, с некоторыми оговорками, рассматривать как некую вторичную семиотическую систему, «пристройку» к национальному языку, используемую определенной социальной группой. Он играет роль своеобразного стилистически маркированного сигнала, отделяющего «своего» от «чужого», роль речевого «пароля», обеспечивающего «проход» в социально ограниченную зону классово-идеологической коммуникации. Русский же литературный язык отвергается как язык буржуазии и интеллигенции, он становится предметом насмешек и гонений. Таким образом, создавая и пытаясь воплотить в жизнь утопию, «человек разрушает язык». Рождается новый, видоизмененный, советский язык, «поощряемый государством, формируемый государством», отстаивающий систему, особенностью которой была «декларативная утопичность», т.е. заявление о создании «идеального общества». Этот язык носит лозунговый, плакатный, декларативный характер. «Одни должны думать, другие - работать. Одни должны сочинять слова, другие - их изучать». Язык утопии отличается бедностью, отсутствием различия между словом письменным и разговорным, изменением ценности слов и их частотности. Основные черты языка революционной эпохи были еще в 20-е гг. описаны А.М. Селищевым.
Геллер так охарактеризовал особенности платоновского языка: «Глава парижской школы фрейдистов Жак Лакан пришел к выводу, что человек сначала говорит, а потом думает. Истина эта была известна Платонову, герои которого всегда сначала говорят, а потом думают... Причем они думают определенным образом потому, что говорят определенным образом. И говорят, и думают они по-особенному... Язык Платонова - язык, на котором говорит утопия, и язык, который она создает, чтобы на нем говорили. Язык утопии становится инструментом коммуникации и орудием формирования жителя идеального общества».
Можно высказать мысль, а можно сказать фразу. Но можно уже и мысли иметь в форме единожды заготовленных фраз, когда естественный сложный мыслительный процесс порождения речи подменяется механической подстановкой готовых клише. При этом речевая деятельность сводится к функционально-синтаксической организации языковых элементов лишь в рамках отдельного высказывания, исключая программирование и реализацию целостного текста и составляющих его содержательных блоков. Например, герои Платонова могут произносить только отдельные фразы, но не способны складывать их в развернутую речь. Об опасности необратимых изменений в человеческой мыслительной природе, как, впрочем, и о других последствиях тоталитарной переделки общества, еще в XIX в. предупреждал М.Е. Салтыков-Щедрин, гротескно наградив одного из своих сатирических персонажей органчиком, заменяющим мозги.
Изменения в языке в первую очередь коснулись советской литературы, которая была пропущена через мясорубку «нормализирования» соцреализмом не только в плане содержания, но и в плане формы. Андрей Платонов тоже пишет на языке данной эпохи. Но делает он это сознательно: формально подчинив себя языку утопии, он как бы раскрывает подмену общечеловеческих ценностей, выраженную в этом языке, и таким образом борется с языком утопии через его употребление. И «через язык» борется с самой утопией. Язык повести «Котлован» отличается преданалитичностью. Мы можем наблюдать процесс стенографирования языком мысли и чувства. Герои Платонова говорят то, что чувствуют, а потом уже думают, если вообще могут думать. Вот как определяется Платоновым способность представителей «нормализованной» (по словам Платонова) массы к мышлению: Думать он мог с трудом и сильно тужил об этом - поневоле ему приходилось лишь чувствовать и безмолвно волноваться; И с покорностью наклонял унылую голову, которой уже нечего было думать;... усталых, недумающих людей; ...Елисей...от отсутствия своего ума не мог сказать ни одного слова; Чиклин имел маленькую каменистую голову, густо обросшую волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой, либо рыл лопатой, а думать не успевал и не объяснил Сафронову его сомнения.
При отсутствии мысли платоновским персонажам нечего выражать в своей речи. Обращает на себя внимание некоторая намеренная двойственность такой языковой ситуации, смоделированной Платоновым, некий скрытый смысл, выражаемый писателем посредством своеобразного эзопова языка. Можно по-разному понимать такое положение вещей: 1) они вообще не могут думать - отучены системой или были уже такие; 2) они не умеют думать так, как от них требуется, а поскольку по-своему, самостоятельно думать запрещено, остается только чувствовать.
В свою очередь, представители советской власти - «заместители пролетариата» (перифраза Платонова), - силой навязав народу такой языковой и мыслительный режим, сами прекрасно к нему приспособились: ...запомнив формулировки, лозунги, стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов, резолюций, строфы песен и прочее, он шел в обход органов и организаций, где его знали и уважали как активную общественную силу, - и там Козлов пугал и так уже напуганных служащих своей научностью, кругозором и подкованностью.
Андрей Платонов называет главную причину такой массовой мыслительной деформации: Тебе, Вощев, государство дало лишний час на твою задумчивость - работал восемь, теперь семь, ты бы и жил - молчал! Если все мы сразу задумаемся, то кто же действовать будет?.
Творческую манеру Андрея Платонова и его стиль называют по-разному. Это и «абсурд», и «сюрреализм», и «ёрничество» и «косноязычие», и «неправильная прелесть языка». Жанрово некоторые его прозаические произведения определяют как утопию или антиутопию. Платоновская антиутопия может быть представлена как социально направленная сатира, выраженная в гротеске, реализованная в органической взаимосвязи с такими элементами литературнохудожественной условности, как миф, символ, аллегория, мениппея, карнавализация.
Попытаемся же провести выборочный анализ языка повести «Котлован», чтобы увидеть, какими конкретными формами литературно-художественной условности и какими языковыми изобразительными средствами пользуется автор для повышения экспрессивности текста, его художественной выразительности, для достижения сатирического эффекта и как язык повести соотносится с языком эпохи, в которую писал Платонов.
Художественное пространство повести строится на гротеске, позволяющем создать по форме ирреальную, карнавализированную, но в то же время узнаваемую картину социалистического переустройства мира. Гротесковая символика вызывает у нормального, думающего человека скорее ужас, чем улыбку: Активист пришел на Двор совместно с передовым персоналом и, расставив пешеходов в виде пятикратной звезды, стал посреди всех и произнес свое слово, указывающее пешеходам идти в среду окружающего беднячества и показать ему свойство колхоза путем призвания к социалистическому порядку, ибо все равно дальнейшее будет плохо.
Платонов карнавализирует сюжет: цена человеческой жизни в новом государстве настолько упала, что даже гробы используются в качестве обыкновенного житейского инвентаря, и это не вызывает ни у кого удивления или протеста: Чиклин сказал, что...было отрыто сто пустых гробов: два из них он забрал для девочки - в одном гробу сделал ей постель на будущее время, когда она станет спать без его живота, а другой подарил ей для игрушек и всякого детского хозяйства: она тоже имеет свой красный уголок.
Гротеск приобретает символическое значение, подводя черту под всей системой, поставившей уничтожение своих граждан на массовый поток: «А к чему же бревна-то ладят, товарищ активист?» - спросил задний середняк. - «А это для ликвидации классов организуется плот, чтоб завтрашний день кулацкий сектор ехал по речке в море и далее»...
Платонов активно использует аллегорию. «Нормализованные» жизнь и труд «нормализованных» работников вызывают у него ассоциацию с животной жизнью. Коллективистское содержание новой жизни еще больше усиливает платоновское ощущение «стадности» человеческого существования. Его аллегорические обобщения приобретают концептуальный характер, вынося приговор системе в целом: ...лошади сплоченной массой миновали улицу и спустились в овраг, в котором содержалась вода... затем выбрались на береговую сушь и тронулись обратно, не теряя строя и сплочения между собой... На дворе лошади открыли рты, пища упала из них в одну среднюю кучу, и тогда обобществленный скот стал вокруг и начал медленно есть, организованно смирившись без заботы человека.
Наравне с гиперболой, гротеском, аллегорией и т.д. Андрей Платонов активно пользуется и таким художественным и стилистическим средством сатирического отображения действительности, как ирония, которая нередко граничит с сарказмом. Писатель смеется над советскими лозунгами, ставшими для некоторых способом мышления: - Эх! ...жалобно произнес кузнец. - Гляжу на детей, а самому так и хочется крикнуть: «Да здравствует Первое мая!».
Он иронизирует над абсурдностью проводимых кампаний: «Слушайте наши сообщения: заготовляйте ивовое корье!» - И здесь радио опять прекратилось. Активист, услышав сообщение, задумался для памяти, чтобы не забыть об ивово-корьевой кампании и не прослыть на весь район упущенем, как с ним совершилось в прошлый раз, когда он забыл про организацию для кустарника, а теперь весь колхоз сидит без прутьев;
издевается над ложным партийным энтузиазмом: Активист сидел с тремя своими помощниками, похудевшими от беспрерывного геройства и вполне бедными людьми, на лица их изображали одно и то же твердое чувство - усердную беззаветность;
иронически разоблачает примитивность мышления «заместителей пролетариата»: Активист желал бы еще, чтобы район объявил его в своем постановлении самым идеологическим во всей районной надстройке, но это желание утихло в нем без последствий, потому что он вспомнил, как после хлебозаготовок ему пришлось заявить о себе, что он умнейший человек на данном этапе села, и, услышав его, один мужик объявил себя бабой.
Иронию сменяет горький сарказм, когда Платонов описывает истязаемый народ: По колхозной улице также находились нездешние люди: они молча стояли в ожидании той радости, за которой их привели сюда Елисей и другие колхозные пешеходы. Весь ужас положения этих крестьян заключается в том, что радость - это уже ожидающий их зловещий плот-эшафот, приготовленный к смертельному для них спуску в море.
В следующем отрывке скрыт намек на активно проводимую партией борьбу с «правым» и «левым уклонизмом»: На улицу выскочил всадник на трепещущем коне.
Где актив? - крикнул он сидящему колхозу, не теряя скорости.
Скачи прямо! - сообщил путь колхоз. - Только не сворачивай ни направо, ни налево.
Платонов пишет не «языком мысли», но «языком чувств», используя его как прием отражения современной ему действительности, внося в него элементы гиперболизации и метафоричности. Автор активно использует метонимический перенос, особенно для описания коллективистского сознания, когда думают все одинаково и одновременно: «Какую лошадь портит, бюрократ!» - думал колхоз; Вышедши наружу, колхоз сел у плетня и стал сидеть, озирая всю деревню...; - А куда? - спросил колхоз...
Платонов использует метонимическое олицетворение, придавая безличным в основе своей советским административно-политическим инстанциям характер сознательно действующей казенной силы. В качестве действующего лица выступают даже отвлеченные понятия: ... однако этот молотобоец не числился членом колхоза, а считался наемным лицом, и профсоюзная линия, получая сообщения об этом официальном батраке, одном во всем районе, глубоко тревожилась.
Прием метонимии позволяет разглядеть уродливый лик власти:
Это окрпрофбюро хотело показать вашей первой образцовой артели...; Администрация говорит, что ты стоял и думал среди производства, - сказали в завкоме.
Посредством метонимии передается казенное отношение представителей власти к трудящимся: Чиклин глядел вслед ушедшей босой коллективизации, не зная, что нужно дальше предполагать...; ...пивная для отходников и низкооплачиваемых категорий...
Платонов активно использует оксюморон. Постановка рядом двух противоположных по семантике и стилистической окраске слов придает предложению экспрессию сарказма: ...и теперь наблюдал со спины животного великое рытье.
Использование антитезы создает эффект относительности любых, даже самых категоричных идеологических суждений, впечатление алогичности происходящего. Путем иронического обыгрывания противоречивых идеологических штампов, допускающих частую нестыковку фактов жизни и деклараций, Платонов высмеивает глупость советской пропаганды: По последним материалам, имеющимся в руке областного комитета, - значилось в конце директивы, - видно, например; что актив колхоза имени Генеральной Линии уже забежал в левацкое болото правого оппортунизма.
Текст «Котлована» отличается стилевой многослойностью. Условно можно выделить три стилевых уровня, взаимодействием которых определяется особенное, неповторимое звучание прозы Платонова. Для стиля делового отчета характерно обилие профессионально-технической и официально-деловой лексики. Вкрапление Платоновым этой лексики в повествование, где присутствуют слова и фразы других стилей, создает эффект необычного пафоса, приподнятости, столь характерных для языка утопии. Именно слова «высокого» стиля выступают в предложениях иной стилевой характеристики эмоционально-смысловыми центрами. Стиль объективного повествования определяется общеупотребительной, нейтральной, часто разговорной, даже диалектной лексикой и используется Платоновым для раскрытия первого плана повествования - изображения конкретного в жизни. Стиль возвышенного повествования с преобладанием собственно возвышенной лексики способствует платоновскому «домысливанию» мира обыденных отношений, придает им оттенок возвышенности, что характерно для языка утопии, часто служит средством оформления авторской иронии или же, напротив, помогает Платонову выразить собственное романтическое видение мира, свое представление об особой значимости для него многих общечеловеческих категорий, таких, как «счастье», «душа», «любовь», «добро» и др.
В целях достижения наивысшей языковой экспрессивности и сатирического эффекта Платонов активно использует бюрократический, казенный язык: ...Каждый, как говорится, гражданин обязан нести данную ему директиву, а вы свою бросаете и равняетесь на отсталость. Это никуда не годится, я пойду в инстанцию, вы нашу линию портите, вы против темпа и руководства...; Я слышал, товарищи, вы свои тенденции здесь бросали, так я вас попрошу стать попассивнее, а то время производству настает! А тебе, товарищ Чиклин, надо бы установку на Козлова взять - он на саботаж линию берет.
Платонов иронизирует над мифологизацией идеологии, над мышлением образами-картинками, образами-плакатами по типу «Окон РОСТА»: ...Мы должны бросить каждого в рассол социализма, чтоб с него слезла шкура капитализма и сердце обратило внимание на жар жизни вокруг костра классовой борьбы и произошел бы энтузиазм!..
Он сталкивает церковнославянскую лексику с канцеляризмами, верно обозначив эту характерную черту клишированной советской идеологической речи, о которой упоминал также Селищев: Прощай, - сказал ему Софронов, - ты теперь как передовой ангел от рабочего состава, ввиду вознесения его в служебные учреждения...
Платонов прибегает к стилизации под народный язык для создания сатирического эффекта: - Очнись! - сказал ему Чиклин. - Ляжь с медведем и забудься; - Бедняку нигде не страшно: я б давно записался, только зою сеять боюсь. - Какую зою? Если сою, то она ведь официальный злак!. В последнем случае проявляется платоновский сарказм: идеология распространяется не только на язык, но и на все другие сферы, в частности на сельскохозяйственную науку («официальный злак»).
В «Котловане» обыгрывается характерное для большевиков использование в идеологической речи военной лексики (мобилизовать, фронт строительства): Товарищи, мы должны мобилизовать крапиву на фронт социалистического строительства! Крапива есть не что иное, как предмет нужды заграницы.
Советская официально-бюрократическая речь у Платонова насыщена такими элементами, как акты побуждения (директивы, прескрипции), акты принятия обязательств (комиссивы), акты-установления (декларации, вердикты, оперативы) и т.д.
Платонов также прибегает к интересному приему, который заключается в стилизации речи под речь «заместителей пролетариата». Один из персонажей «Котлована» воспроизводит характерные черты речи двух погибших активистов, Сафронова и Козлова, в воображаемом разговоре с ними: «Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно я ведь остался, буду теперь, как ты: стану умнеть, начну выступать с точкой зрения, увижу всю твою тенденцию, ты вполне можешь не существовать...; - А ты, Козлов, тоже не заботься жить. Я сам себя забуду, но тебя начну иметь постоянно. Всю твою погибшую жизнь, все твои задачи спрячу в себя и не брошу их никуда, так что ты считай себя живым. Буду день и ночь активным, всю организационностъ на заметку возьму, на пенсию стану, лежи спокойно, товарищ Козлов!
Для синтаксиса речи платоновских персонажей характерны неопределенно-личные, обобщенно-личные и безличные конструкции: личностей нет - есть что-то «там», «наверху». Жизнь регламентирована до предела: сон - часть зарплаты, и его посчитали. Перестань брать слово, когда мне спится, а то я на тебя заявление подам! Не беспокойся - сон ведь тоже как зарплата считается, там тебе укажут...
Для создания сатирического эффекта Платонов использует исловообразовательные средства. Образования с суффиксами -ец, -щик, -щин-, в новом, советском языке выражают отрицательное отношение говорящего к предметам или явлениям, названным именем с этими суффиксами: перерожденец, алилуйщик, штурмовщина. Платонов вкладывает в уста своих героев рядом с такими словами пародийные новообразования: Значит, я переугожденец? - все более догадываясь, пугался профуполномоченный. - У нас есть в профбюро один какой-то аллилуйщик, а я, значит, переугожденец?; ...Влежащей директиве отмечались маложелательные явления перегибщины, забеговщества, переусердщины и всякого сползания по правому и левому откосу с отточенной остроты четкой линии.
Таким образом, взаимодействие семиотической открытости платоновского текста и его структурной и смысловой законченности при активном включении разнообразных форм художественно-литературной условности создает тот неповторимый платоновский стиль, который никак нельзя упрекнуть ни в подражательстве, ни в блеклости форм содержания и выражения. И уж конечно, можно лишь очень условно говорить о «подчинении» Андрея Платонова языку эпохи, языку утопии. Напротив, писатель не только заявляет о подмене общечеловеческих ценностей, выраженной в языке утопии, но и сознательно борется с этим языком посредством его употребления в своем антиутопическом повествовании. В результате сложного синтеза взаимно дополняющих друг друга художественных форм и системы языковых изобразительных средств образуется не поддающийся никакому копированию и переработке идиостиль Андрея Платонова.
Ключевые слова: Андрей Платонов, утопия, критика на творчество Андрея Платонова, критика на произведения Андрея Платонова, анализ произведений Андрея Платонова, скачать критику, скачать анализ, скачать бесплатно, русская литература 20 века
Вячеслав Лютый
В ХХ веке почему-то вдруг нормативность русского языка стала веригами. С одной стороны. для тех, кто русский язык почитает лишь как средство коммуникации в связи с реальностью, которая меняется стремительно. Они не видят ничего зазорного в том, что в тело языка вдруг оказалось возможным имплантировать (вращивать) самые разнообразные словарные элементы и конструкции, которые выражают смутные настроения, эмоциональные всплески и, конечно, новые реалии и предметы. особенно сегодня, в период информационной революции. Для них язык. не образен, и потому множество языковых фигур в разговорной речи вполне могут заменять друг друга. Глубинные, неизреченные смыслы здесь категорически не задействованы, более того. они отрицаются. И потому перед нами. языковая пена, налипшая на норму русского языка и имеющая цель скрыть ее и представить язык фонетическим хаосом. Именно это впечатление складывается, когда слушаешь современную молодежную арготическую речь и словесный поток радио-ди-джеев.
Но есть и противоположная грань в странном, на первый взгляд, отрицании нормативности, которую кратко можно обозначить как цепь наблюдательных столбов, рационально размещенных в волнующейся стихии русского языка. Уже поэтому видно, что нормативность и язык. вещи взаимно дополняющие друг друга и что язык. это космос, а правило. всего лишь его карта, не более. но и не менее того.
В 30-х годах ХХ века можно увидеть две литературные попытки превозмочь нормативность ради обретения нового смысла, по видимости скованного правильностью прежней речи и ускользающего от своего адекватного языкового выражения. Интуиция и чувство подсказывали смутный образ этих смыслов: одни из нихљ явились в мир как новые, прежде не бывшие, другие. внезапно открылись в уже существующем мире. Первые. связаны с именем Михаила Зощенко, вторые. с именем Андрея Платонова.
Титаническая попытка Зощенко в языке отразить чувственную оболочку социального, в которое Россия погрузилась, подобно человеку, упавшему, кажется, в бездонную воду, закончилась неудачей. У.социальной воды. оказалось дно, нога нащупала его, фигура приподнялась над поверхностью. и глаза, уши, рот человека оказались свободны: вокруг вновь была воздушная среда. Так языковой подвиг Михаила Зощенко стал только знаком времени, неким феноменом, отклонением от нормы, которая вновь возобладала.
Для Андрея Платонова социальный и языковой сдвиг приоткрыл смыслы, которые таились в пазах нашей речи, в межстолбовом пространстве: Платонов опустил взгляд вниз и увидел языковой поток и поток бытийный. Они сплетались и были всегда неразрывны. язык и бытие. И именно эту неразрывность мы видим в платоновской прозе, именно она.тянет. нам сердце и дает ощущение единственной в своем роде точности, с которой Платонов повествует о вещах вполне обыденных. Но для того, чтобы вымолвить эти чувства, которые открылись писателю страшно и страдательно, нужны были новые связи слов, минующие.столбовые. формы, соединяющие слова напрямую, неправильно, но как-то щемяще истинно. Так происходит, когда речь звучит исповедально, без посредников (вспомним, что исповедник. только инструмент Божьего Слуха и Божьей Речи). Кажется, бессвязная речь кающегося содержит смысл и чувства более адекватные реальным, чем если бы слова его были стройны и последовательны. Точно так же адекватность почти незаметных знаков внешней жизни. бытию, которое изначально омывает каждый жест человеческий, художественно удивительным образом отражена в платоновском слове.
Бытие человека трагично. сознает ли он это или нет, легкомысленно скользя по его поверхности: глубина всегда есть, и она влияет на тебя. Человек вне Бога, человек внутри идеи, человек во власти страстей мира, человек под игом своего самовольного сердца. Всегда расходится верхняя корка земной жизни, и откуда-то извне приходит воля, передвигающая предметы, судьбы и умы. Человек на земле мал, конечен, жалок, но в этих умалительных характеристиках звучит еще один смысл: человек достоин сострадания. Это поистине христианское чувство невидимой дымкой покрывает разломы бытия, оно пропитывает собою трагизм человеческого существования, в нем едва слышно для оглохшего от земных звуков человека детским лепетом звучит высокое обетование.
Так нормативность языка становится еще одной границей, которой очерчена наша земная жизнь, подобно рождению и смерти. Взгляд вглубь языковой нормы. это попытка прозревания бытия, в котором смерть. только часть, пусть страшная для нас, но необходимая. Андрей Платонов проговаривает для нас.засмертные вещи. . быть может, те, которые вместе с нашими душами будут взвешены на Высших Весах. Вот отчего его дума и скорбна и радостна одновременно. В ней нет твердости, но есть любовь и нежность к человеку. Любовь и нежность. воздух трагической философии Платонова. .Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится., . говорит апостол Павел. Речь идет. о бессмертии.
На исходе социалистической эпохи в России произведения Андрея Платонова воспринимались как безусловная критика советского общественного проекта. Весь ужас человекоубийства, бессмыслицы созидания рая на земле, заклания ближнего своего во имя умозрительной идеи. эти формулы легко ложились в смысловые ячейки платоновской прозы, и казалось, что тем дело и ограничится. Платонов как сатирик, как создатель антиутопий, как обличитель советской нормативности жизни. что еще нужно читателю и что еще можно найти в несколько странноватых для изысканного литературного вкуса платоновских рассказах, повестях и романах?
Но прошло время, не столь уж долгое по календарному отсчету, но огромное по жизненному куску, прожитому страной на излете ХХ века. Платоновский язык вдруг оказался путеводителем к русскому бытию, и поверхностные социальные констатации, так легко находимые в произведениях писателя совсем недавно, отошли на второй план, а то и вовсе скрылись из виду. Социальность платоновского мира, неожиданно уступив центральное место бытийности, стала казаться плоской и ненужной. Теперь уже мы говорим о вневременном у Платонова, об онтологичном, о жизни и смерти вообще, забывая, что Платонов. художник и что все его образы привязаны к людским именам, лицам и реалиям.
Что же означает такая смена исследовательских акцентов и какой дальнейший шаг в понимании феномена Андрея Платонова будет сделан нами реально, будучи востребован прежде наитием, сердечной жаждой и потребностью ума?
Очевидно, что сегодняшний русский человек. это человек, у которого отнята давняя память и настойчиво отбирается память ближняя. Угроза потери исторической правды стоит перед нами теперь как сумрак, медленно надвигающийся на русскую равнину. Опороченное советское время названо никчемным, однако в те годы жили, любили, трудились наши деды и отцы. Они создали великую страну, победили в страшной войне и дали такой задел крепости своей социалистической державе, что и в руках менял, ростовщиков, торговцев краденым наша родина еще жива и сильна.
Так критический ключ к пониманию прошлого не подходит к ушедшей жизни, не объясняет ее, не говорит новому поколению о том, почему же давний советский человек любил свою.красную. землю, а не только боялся ее казенных людей да стремился бросить все и уйти на запад.
Всякое объяснение нашего прошлого, исходящее из логической посылки, будет антагонистическим по отношению к другому, которое станет опираться то ли на факты, то ли на память сердца, какими бы они ни были. ужасными или драгоценными. Это тупик. по той причине что нет носителя нашего рассуждения, нет философского языка, который бы взял и взвесил это отошедшее русское бытие в его полноте.
Язык Андрея Платонова, позволяющий в социальном увидеть бытийное, сегодня призван помочь нам понять, что же происходило с Россией в ХХ столетии. Эта задача не исчерпает ту глубину смыслов, к которой нас подводит удивительная платоновская художественная речь, но позволит увидеть универсальность такого инструмента. Реально же мы обретем вновь ускользающий от нашего ума русский ХХ век. Но теперь его очерк будет сделан на бытийном полотне, а его образ совпадет с образом русского человека, каким мы его знаем. взрослое дитя с неспокойным сердцем и жаждой Правды.
Каждый читатель произведений А. Платонова обращает внимание на язык, которым они написаны. Это «неправильный» язык. Причём косноязычны не только персонажи рассказов и повестей, но и авторская речь построена «неправильно».
Платонов постоянно отступает от стилистической или грамматической нормы. Часто рядом оказываются слова, казалось бы, несовместимые по смыслу: «захохотал всем своим редким молчаливым голосом», «она открыла опавшие свои, высохшие, как листья, смолкшие глаза», «утомительное пространство» и т. д. Политические и канцелярские штампы и просторечные слова и выражения сочетаются в одной фразе не только в речи героев, но и в речи автора.
Особенность платоновского языка в том, что «широкое обобщение жизни... массовых, “низовых” людей» достигается «трудным соединением обобщающего, умозрительного и простого, конкретного...» (С.Г. Бочаров). Его «философически неуклюжие фразы... пересказать невозможно, а можно только повторить»: «но мать не вытерпела жить долго»; «лёг на стол между покойными и лично умер»; «пусть существует теперь как предмет - на вечную память...». Сложность восприятия языка произведений Платонова заключается ещё и в том, что фразы почти никогда не соответствуют ожиданиям читателя, поэтому на каждой из них ему приходится останавливаться, осмысляя прочитанное.
В записной книжке Платонова есть такие слова: «Искусство должно умереть - в том смысле, что его должно заменить нечто обыкновенное, человеческое; человек может хорошо петь и без голоса, если в нём есть особый, сущий энтузиазм жизни». Вот этот «энтузиазм жизни» Платонов и передаёт посредством языка.
И. Бродский писал о языке прозы Платонова: «...он писал на языке данной утопии, на языке своей эпохи; а никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык. Но, в отличие от большинства своих современников - Бабеля, Пильняка, Олеши, Замятина, Булгакова, Зощенко, занимавшихся более или менее стилистическим гурманством, т. е. игравшими с языком каждый в свою игру... Платонов сам подчинил себя языку эпохи, увидев в нём такие бездны, заглянув в которые однажды он уже более не мог скользить по литературной поверхности, занимаясь хитросплетениями сюжета, типографскими изысками и стилистическими кружевами.
Разумеется, если заниматься генеалогией платоновского стиля, то неизбежно придётся помянуть житийное “плетение словес” Лескова с его тенденцией к сказу, Достоевского с его захлебывающимися бюрократизмами. Но в случае с Платоновым речь идёт не о преемственности или традициях русской литературы, но о зависимости писателя от самой синтетической... сущности русского языка, обусловившей - зачастую за счёт чисто фонетических аллюзий - возникновение понятий, лишённых какого бы то ни было реального содержания.
Главным его орудием была инверсия; он писал на языке совершенно инверсионном; точнее - между понятиями язык и инверсия Платонов поставил знак равенства - инверсия стала играть все более и более служебную роль. В этом смысле единственным реальным соседом Платонова по языку я бы назвал Николая Заболоцкого периода “Столбцов”».
Речь его героев построена по нормам времени, они пытаются говорить на языке лозунгов и указов. Смысловые сдвиги в рамках предложения, эпизода, всего сюжета в произведениях Платонова - это отражение сдвигов в понимании мира.
Загрузка...
