Ахмедова (Колюбакина) Марина Анатольевна – поэт, переводчик, публицист. Родилась в январе 1952 года на Урале в семье русских инженеров. Детство и юность прошли на Украине. Стихи начала писать в шестилетнем возрасте.Училась на филологическом факультете Челябинского Государственного педагогического института. В 1977 году закончила Литературный институт им. Горького в Москве. С 1980 года работает в Союзе писателей Дагестана (заместитель председателя Правления). Ответственный редактор ежемесячной газеты «Литературный Дагестан» и учредитель издательства «Дагестанский писатель».Редактор детского журнала «Соколёнок».
Член Союза писателей СССР. Автор поэтических сборников: «Отчий свет» (Москва, «Современник»,1982 г.), «Високосный век», «Осень столетья» (Махачкала, «Дагкнигоиздат», 1984 г., 1986 г.), «Твой образ» (Москва, «Молодая гвардия», 1987 г.), «Равноденствие» (Махачкала, «Дагкнигоиздат», 1992 г.), «Ностальгия» (Москва, Фонд им. И. Сытина, Фонд Расула Гамзатова, 1996 г.), «Кавказская тетрадь» (Махачкала, «Юпитер», 2004 г.), «Долгое эхо» (Махачкала, «Дагестанский писатель», 2005 г.), «Древо жизни», «И здесь, в долине Дагестана» (Махачкала, Дагкнигоиздат, 2007 г., 2012 г.), "Стихи.ру(Для поэтов нет плохих времён)" (Махачкала, "Дагестанский писатель", 2015 г.), Антология дагестанской поэзии. Переводы.(Махачкала, "Дагестанский писатель", 2015 г.)"Из всех родников". Антология современной поэзии.Переводы. (Москва, 2016 г.),"Русское поле"(Махачкала, "Дагестанский писатель", 2016 г.), "Волшебный сундучок"(Махачкала, издательство "Лотос", 2017 г.).
Автор переводов стихов и поэм народных поэтов Дагестана Расула Гамзатова, Фазу Алиевой, Сулеймана Стальского, Ахмедхана Абу-Бакара, Юсупа Хаппалаева, Магомеда Гамидова, Магомеда Ахмедова, многих других дагестанских авторов, а также украинских, турецких, болгарских, чеченских, латышских, итальянских, румынских, американских и азербайджанских поэтов.
Народный поэт Дагестана. Заслуженный работник культуры России и Дагестана. Лауреат премии Ленинского комсомола Дагестана (1983 г.), Государственной литературной премии Республики Дагестан имени Расула Гамзатова (2005 г.), премии еженедельника "Литературная Россия" (2009 г.). Победитель международного конкурса поэзии «Парнас – премия Анджело ла Веккья» в Италии в номинации «Парнас интернациональный» (2015 г.). Лауреат Всероссийской литературной премии за лучший художественный перевод «Словес связующая нить» за 2015 год, Международной премии "Белые журавли России" в номинации "Лучший литературный перевод" (2016 г.). Лауреат Государственной премии Республики Дагестан в области литературы (2017 г.). Лауреат сайта "Российский писатель" за 2017 г. Лауреат премии Союза писателей России "Слово-2018". Член Общественной палаты Республики Дагестан первого состава.
Https://www.facebook.com/akhmedovamarina
https://www.facebook.com/ahmedova52
https://www.facebook.com/poesiadagestana/
Марина Ахмедова – автор книг «Женский чеченский дневник», «Дом слепых», спецкор общественно-политического еженедельника «Русский репортер», филолог, лингвист. Занимается социальными репортажами, часто работает в горячих точках на Северном Кавказе. Книга «Дневник смертницы. Хадижа» вошла в лонг-лист премии «Национальный бестселлер 2012».
Марина, только что завершила работу Вильнюсская международная книжная выставка: как получилось, что Россию на ней именно ты представляла?
- Литовское издательство «Методика» перевело мою книжку на литовский язык, она появилась в продаже за недели две до самой выставки. Говорят, продажи были хорошими. Но пригласили меня не поэтому. Мы еще в начале зимы договорились с издательством, что я приеду на выставку. А почему именно я, не знаю. Наверное, так совпало.
- Ок, а когда поступило предложение о переводе «Дневника смертницы» и связано ли это как-то с твоей премиальной историей, которая, похоже, после передачи на «Эксперт-ТВ» , так или иначе слухами обрастает? Многие говорят, ты ради гранта книгу писала – тема больно «выигрышная»: терроризм…
- Ну, если бы они начали переводить книжку сразу после того, как вышла передача на «Эксперт-ТВ», они бы, вряд ли, успели издать ее к выставке. Книга совершенно не маленькая. И еще я сомневаюсь в том, что кто-то в Литве смотрел нашу передачу на «Эксперте», у нашего канала узкая аудитория. А какими слухами премиальная история обрастает после передачи, я не знаю.
Книга «Дневник смертницы. Хадижа» это неспешный рассказ девочки о жизни в одном из горных сёл Дагестана, где героиня с детства учится различать гнев и милость Аллаха, который постоянно ставит её перед выбором - белое или чёрное? Прототипом героини послужили реальные девушки, причастные к бандподполью на Северном Кавказе. «Частный корреспондент» публикует отрывок из книги, любезно предоставленный издательством.
Для меня эта история вполне ясна и без слухов – никаких премий я не получу. Во время эфира я убедила себя и Костю Мильчина в том, что для меня важно их получить. Но на самом деле, я не принимаю премиальные дела так близко к сердцу. В «Русском Репортере» у меня скоро очерк выходит о «нормальном человеке» – это другое дело. Сумела ли я передать суть этого человека и то, что его окружает? Я хочу сказать, для меня важно, чтобы не было разрыва между моими ощущениями, тем, что я видела, и написанным текстом. Ну, а про гранты – я уже много раз слышала от разных людей, что я специально книгу писала. Да, я писала ее специально. Это было бы очень хорошо, если бы мне дали грант, потому что те истории, которые я собрала в книге, как-то дошли бы до сознания общественности. Только люди, которые кричат «Хватит кормить Кавказ!», вряд ли найдут время и желание для прочтения этой книги, потому что чтение – это всегда трудозатратно. А жаль. Там все, что нужно для того чтобы представить жизнь в Дагестане, ни разу в нем не побывав. От грантов не отказываюсь. Дайте мне их. Очень хочу. Я только не уверена, как там в грантах осуществляется контроль над потраченными средствами. Мне вчера кошка сумку обоссала. Мне сумка нужна. Интересно, я смогла бы потратить часть гранта на сумку, ты не знаешь?
- Ты что-то сделала своей кошке? Обидела ее?
- В общем-то, да. Сначала я сказала ей, что ее не люблю, потом привела домой – Яйцо Семеновну, рыжего котенка, которому уже нашла добрые руки. Я много ездила по регионам в феврале, и, наконец, уехала в Литву, оставив свою кошку с Яйцом. Она уже тогда затаила. Но вчера пришел в гости один мой товарищ, она ему жаловалась, он долго гладил ее пяткой, она, наверное, перевозбудилась и… нассала мне на сумку.
- Вернемся к книгам и премиям. На погоны ты уже точно заработала – два лонг-листа: Нос, Нацбест
– на плечи хрупкие не давит? Хрупкие-хрупкие, не мотай головой!
- Хрупкие – это, конечно, приятно, но неправда же… Я думаю, что лонг-лист – это никакие не погоны. Тебя кто-то номинирует по доброте душевной, но ты не проходишь в шорт-лист. Не быть в лонг-листе вообще – это лучше, чем не попасть в шорт-лист. В первом случае будет ясно, что рядом с тобой не оказалось доброго человека, входящего в состав номинаторов. А во втором – что твоя книжка никакая. Хотя я так не буду думать, когда моя книга не окажется в шорт-листе. В ее замечательности я объективно убеждена.
- Странно, ты считаешь, будто номинаторы – сплошь «добрые люди» (добрые для своих
), выдвигающие тексты на премии исключительно по этой причине… по некой «личной причине». Ок, думаю, это не так, и потому не комментирую. Едем дальше: тебя приглашали российские издатели и на ММКВЯ, и на Non-Fiction – везде твои выступления, что называется, собрали толпу. А как в Литве?
- Ну, вообще, про войну и смертниц на Non-Fiction никто не хотел слушать. Рядом со мной стояла Наталья Рубанова из «АСТ», два ведущих, моя подруга Оксана Юшко и коллеги из «РР» Ольга Цыбульская и Таня Филимонова. Было как-то странно рассказывать о смертницах людям, которых я хорошо знаю, и уже давно им все уши прожужжала на разные темы. Таня громко хлопала в ладоши после каждого моего слова, и от этого я чувствовала себя только жальче. И тут Наташа Рубанова спросила, а правда ли я работала психологом в ночном клубе для мальчиков-стриптизеров. Народ потек ко мне, услышав слово «стриптиз». Я сразу припомнила, как жила в борделе. Слово «проститутки» добавило мне аудитории. Ну, тогда я окончательно разоткровенничалась, сказала, что еще работала продавщицей в магазине секс-игрушек и, вообще, пишу книжки ради денег. Все были счастливы и довольны, только Оксана сверлила меня взглядом, она знала, что я глумлюсь. Но я могу только сказать, что какими были вопросы, такие и я давала ответы. Честно, мне странно. Долгое время после терактов я боялась заходить в метро. Боялась за себя и своих близких, именно потому, что, работая на Кавказе, я своими глазами видела, как много там людей, желавших бы взорваться где-нибудь в людном месте в Москве. Я говорила с ними, и я знала, почему они хотели бы это сделать. И по логике, когда ты знаешь, почему, кто и зачем, тебе легче предотвратить. Я написала «почему, кто и зачем», но разве моя вина в том, что в городе, где практически каждый год происходят теракты, и понятно, что это еще не конец, хотят говорить только о сексе? Ради бога. Я могу и о нем рассказать.
В Литве все было по-другому. На презентацию книги на самой выставке собрался целый зал. Многие из пришедших уже читали книгу. И они задавали конкретные вопросы – о Северном Кавказе, о моей работе в «Русском Репортере», о терроризме и обо мне самой. О том, как приходит вдохновение, как я, например, запоминаю такое количество деталей, которые потом описываю в книгах.
- И как ты их запоминаешь?
- Как все – не запоминаю. Они откладываются в подсознании, и в нужный момент выныривают из него.
- Ну а чем формат западных книжных выставок от российского отличается? Тебе что ближе?
- Когда я зашла в выставочный комплекс в Вильнюсе, мне показалось, что это книжное мероприятие ничем не отличается от Non-Fiction. Те же толкающиеся толпы. Люди с полными пакетами книг. Ко мне, не успела я дойти до своего столика, подошла женщина с маленькой светловолосой девочкой, и сказала ей: «Это – Марина Ахмедова». Я все-таки автор молодой, к такому вниманию не привыкший, не справилась с собой, заерзала, нашла шоколадную конфету и дала девочке. Мне самой хотелось отблагодарить их за внимание.
- Судя по отзывам литовской прессы, у тебя большой успех
. Многочисленные интервью, рецензии… Встретили как «звезду». Хочешь убедить, будто все само собой произошло и у тебя даже литагента нет?
- Почему же? Мною занимается международное литературное агентство Elkost. Конкретно Елена Костюкович и Юлия Добровольская. А встретили, правда, очень хорошо. Но я подумала, что это – судьба писателя, и каждого автора встретили бы так же.
Другой материал на ту же тему появился в журнале «Русский репортер». В статье «Сто часов в аду» рассказывается история похищенного в Ингушетии чеченца Зелимхана Четигова. Его случай также наполнен страшными подробностями пыток и также уникален – как и Ислам Умарпашаев, этот герой остался жив.
Директор издательства Кристина Василиаускайте при первой встрече окинула меня критическим взглядом, и сразу повезла к визажисту. Я потом ночью плохо спала, мне снились ужасы про то, как плохо я выгляжу, что мне прямо с трапа срочно требуется грим. Когда на следующий день была фотосессия для женского журнала, я смиренно принимала все, что они делали – накладные ресницы, с которыми я с трудом открывала глаза, высокие каблуки и платформу, в каких могут ходить только самоубийцы, и тонкие шелковые платья, хотя было дико холодно. Съемочная группа тоже сначала носилась со мной, как с торбой. Потом я убедила их этого не делать. Все мои друзья и близкие – такие же, как они. Моя младшая сестра работает стилистом в глянцевых журналах. Я очень ее люблю, и по отношению ко всем стилистам у меня комплекс старшей сестры. Все мои друзья – фотографы, и я знаю, как обидно им бывает, когда герой начинает «говнить» (мы это между собой так называем). И я сама такой же журналист, как все те, кто брал у меня интервью. Единственное, что меня отличает от них, это то, что я написала книжку. Три книжки. Сейчас дописываю четвертую. И сразу буду писать пятую.
Как ты призналась недавно товарищу Быкову на «Коммерсант FM», называться твой новый роман будет «Шедевр»: забавно было слушать, как менялся тон ведущего передачи – от иронично-высокомерного в самом начале до нормального человеческого в конце: таки «положила» ты поэта и гражданина. Но речь не о нем: про книгу репортажей вот просочилось… ты на самом деле собираешься включить в нее материалы о своей работе в борделе и стрип-клубе? Ты как туда попала вообще – в бордель-то?
- Да нет же, Быков был прекрасен. Он мне не очень понравился, когда в первый раз брал у меня интервью, это было летом, и тогда я была в сильной печали, связанной с делами личными. А он, наверное, просто «считал» мое настроение, и как я ему, так и он мне. А второй эфир с ним мне понравился. Быков – хороший гражданин. И, да, я назвала новую книгу «Шедевр». Отличное название. Но это не о моей работе, а о моей героине. Она пытается любить. А я пытаюсь понять, что такое любовь. Я заметила, что долгое время могла любить людей только через жалость. Кстати, я рассказала в Литве ужасную историю про синюю тетю, которую описываю в своей повести «Петька». В общем, был у меня друг Петька. Нам было по семь лет. И однажды мы нашли мертвую птицу. Своровали у Петькиной мамы шкатулку и торжественно похоронили птицу в ней. Нам понравилось хоронить. Мы ловили всяких насекомых, убивали их, и потом, обливаясь слезами, хоронили. Если б ты знала, до какой боли я их любила тогда. Скоро у Петьки в палисаднике выросло целое кладбище. Потом у меня умерла бабушка, и я решила похоронить Петьку. Замотала его в простыню, поставила на грудь включенный светильник, отбивала над ним крышками от кастрюль траурный марш и плакала. За этим нас застала тетя Галя и отхлестала обоих полотенцем. И еще разрушила наше кладбище. И вот однажды стоим мы с Петькой у магазина и едим булку. Идет тетя Галя… взяла она нас за руки и куда-то повела. Завела в дом, а там посередине комнаты стоит гроб, в нем – молодая женщина с синей кожей. Мы с Петькой стояли рядом с гробом и крошили в него булку. А потом как-то ночью я проснулась… мне показалось, будто рядом со мной стоит синяя тетя
. Это был настоящий ужас, такой реальный, почти осязаемый. И я начала пугать Петьку. Синяя тетя стала Петькиным кошмаром. Странно. Мне никогда не снятся трупы, которые я вижу во время работы. Но от этой синей тети я долгое время не знала, куда деваться. Эту историю я рассказала в Литве, и читатели на меня смотрели с ужасом и восхищением. А один режиссер вечером на встрече с мэром Вильнюса сказал – вот как надо аудиторию держать, а то я весь вечер своим гостям про поэзию рассказывал. Это хорошо, потому как я уже к концу истории начинала чувствовать себя неловко. И все равно эта история – про любовь. Хочу понять, какая она в чистом виде – без жалости, эгоизма и других примесей. Ну, к примеру (уже давно избитому), как только человек нас бросает, мы его любить перестаем. И сто раз было сказано и в литературе, и в кино, и в книгах по психологии, что любовь – когда ты рад, что тот, кого любишь, счастлив и без тебя. Только на практике это сложно… ну или невозможно. Моя героиня проходит через эту практику во всех подробностях. Но любовь только к мужчине мне неинтересна. А, может быть, в любви к ребенку, дереву, животным есть общее зерно? И любая любовь может стать безусловной, как любовь матери к ребенку? Я знаю, что уже много на эту тему сказано, но я хочу без чтения чужих слов, дойти до понимания сама – почему Бог есть любовь, а любовь есть Бог? Почему? Так я пишу свои репортажи. Просто сижу и наблюдаю. Копаюсь в своих героях. Слушаю, смотрю. И обязательно надо начать чувствовать и любить, чтобы репортаж получился.
А книга репортажей выйдет, если «АСТ» будет в ней сильно заинтересовано. Сейчас идут переговоры пресс-службы «Эксперта» с «АСТ». Но меня это мало волнует. Мои репортажи написаны и уже вышли в «Русском репортере». Меня вообще волнует только то, что я пишу в настоящий момент.
В бордель же я попала просто. Моя подруга из Питера, фотограф Юля Лисняк каким-то чудом проникла в бордель, и чтобы уговорить проституток позвать туда и меня, подсунула им мою статью о детском доме. Девушки мне сразу доверились, пустили к себе, и я там прожила несколько дней. И я могу тебе сказать, что сейчас мне очень смешно, когда какие-нибудь седые или лысые дяденьки снимают кино о борделе, ни разу там не побывав. И снова получается про Соню Мармеладову, трудную женскую долю, непонятую душу. Сейчас, когда женщина может найти себе работу наравне с мужчиной, надо по-другому отвечать на вопрос – почему они идут в проститутки? Люди в Москве вообще как-то далеки от того, что они делают. Депутаты далеки от народа, законы для которого пишут. Серьезно, их надо всех отправить пожить в глубинку, а до этого не позволять заседать в Думе. Меня в последнее время раздражает (хотя мой косметолог просит меня не употреблять этого слова), когда я вижу, как люди возятся у себя в голове. Придумывают себе что-то о народе, о проститутках, и никогда ни с теми, ни с другими не пересекаются. Я тоже живу у себя в голове, но предпринимаю попытки вылезти оттуда и увидеть реальный мир, а не тот, который я себе придумала. Особенно болезненно ощущаю это проживание у себя в голове, когда бываю в глубинке и общаюсь с простыми людьми, у которых разум не одержал верха над сердцем и душой. Они ими и работают – душой и сердцем. А в городе – мозгом. И я очень хочу больше созерцать и чувствовать, чем изучать, читать и понимать.
А скажи-ка: ты – вот ты, да – зачем пишешь? Это кому нужно? Молодые мало читают, у «взрослых» – кризис среднего, старики чего-то иного хотят… наверное.
- Я пишу потому, что я хочу писать. Мне это необходимо, и мне это нравится. И сам процесс – тоже необходим. Если ставить вопрос, для кого пишу… Ну, я как-то вообще об этом не задумываюсь. Для кого и зачем – это вопросы из разных плоскостей. Любой писатель хочет, чтобы его читали. Но это потом, когда книга уже написана. И тогда я еще и денег хочу… и чем больше, тем лучше. И если у всех кризис, а кто-то мало читает, значит, надо написать такую книгу, которую будут читать все. Я не говорю, что я способна это сделать. Но были ведь писатели, которые могли.
- Пиши, что делать с тобой, не убивать же… Кстати, если что
, ты бы какую смерть «законнектила»? Ну, если бы выбирать пришлось?..
- Я бы хотела, чтобы рядом со мной был человек и держал меня за руку и говорил, что я не одна. Я так сделала летом, когда пастухи в горах резали барана. Я ничем не могла ему помочь, его бы все равно зарезали. Поэтому я его обняла, пастух провел ножом по его горлу… потекла кровь, баран хрипел, стараясь соединить края раны, по его телу проходили ужасные судороги, сердце билось. А я, пока билось его сердце, продолжала обнимать, и говорила ему в ухо отрезанной головы, что он не один, и я сейчас с ним. А сердце билось и билось… Я засекла время – оно билось семь минут. Я бы, конечно, не хотела, чтобы мне перерезали горло. Это крайне неприятно, и, наверное, дико больно, страшно и некрасиво. Но я думаю, что смерть не выбирают. Поэтому главное – чтобы за руку кто-то держал.
- Умирать вовсе не обязательно, Марина. Во всяком случае, сегодня. Ну а рука – да вот же она.
С Мариной Ахмедовой беседовала Энн Леннон
Александр Чанцев беседует с Мариной Ахмедовой, спецкором «Русского Репортера», специализирующемся на Кавказе и острых социальных темах, и автором трех художественных книг о «Войне», о новых наркотиках, проблемах Северного Кавказа и о том, как журналист может повлиять на общество и власть.
Александр Чанцев: Марина, кем Вы хотели стать в детстве?
Марина Ахмедова: Этот вопрос я часто задаю героям своих интервью, но сама не помню, кем хотела стать в детстве. Точно помню только, что и в мыслях не было становиться писателем или журналистом. К семи годам я прочла несколько десятков книг из отцовской библиотеки, ничего в них не поняла, и уверилась, что книги пишут особенные люди. Еще отчетливо помню, как я представляла себя взрослой красивой женщиной в дорогих одеждах, плавающей на яхте. Путешествующей. Там я всегда сопровождала красивого богатого мужчину (романы читать я в детстве тоже любила). В общем, я хотела быть красавицей, на которой женится прекрасный принц. И больше я никем не хотела быть. Но не получилось…
А.Ч.: Как вы пришли в журналистику?
М.А.: Неожиданно и незаметно для себя. Я переехала в Москву, училась и работала секретарем в небольшой издательской компании. Она же выпускала медицинскую газету для врачей и пациентов. Я работала там уже несколько месяцев, и вот однажды заходит ко мне главред этой газеты Наталья Анатольевна Смирнова и говорит, что все журналисты разъехались, и ей некого послать на какой-то медицинский слет писать заметку. Говорит: «Езжай ты». Я испугалась, начала отнекиваться, но она меня заставила. Посетив этот слет, я целый день писала заметку, вымучивая предложение за предложением. Получилось что-то дико официальное и нудное. Но Наталья Анатольевна сказала, что у меня талант. Постепенно я начала писать для нее статьи, за несколько месяцев вытеснила с центральных полос всех, кто там работал, и мне стало тесно. Я перешла на глянец и под псевдонимом написала массу статей о сексе. Дошло до того, что мне платили за полосу удвоенный гонорар. И снова стало скучно. Меня пригласили работать в издательский дом «Секрет Фирмы», я работала там недолго до открытия «Русского Репортера». В этом году «Репортер» отмечает пятилетие своего существования. Я работаю в нем уже пять лет.
А у Натальи Анатольевны болезнь Паркинсона. Уже давно. Я писала о ней репортаж в РР «Ангел мой, пойдем со мной» . Она мне звонит, как только увидит меня по телевизору или услышит по радио. У нее нарушена дикция, наши телефонные разговоры звучат странно. Наверное, я в любом случае, и без нее начала бы писать, но всегда нужен толчок. Кстати, Наталья Анатольевна мне звонила сразу после выхода Вашей рецензии, Александр, на «Дом Слепых» и сказала, что ей есть чем гордиться. А я ей тогда пыталась объяснить, почему давно у нее не была. Что время у меня, может, и есть, но мне лень себя заставить. Я заметила, что писательство расслабляет, и ты быстро начинаешь наглеть.
А.Ч.: После чтения Ваших репортажей у меня сложилось впечатление, что Вас не в последнюю очередь привлекают крайние ситуации, радикальные личности, вообще трансгрессивные темы, могущие напугать не только обывателя, но и более впечатлительного репортера. Не говоря о Кавказе, это приют, где усыпляют собак , больные туберкулезом наркоманы... Есть ли в Вашем выборе тем вызов самой себе, общественным конвенциям или чему-то еще? Какой вообще критерий определяет Ваш выбор?
М.А.: Мой ответ не будет скромен. Первый критерий – я знаю, что у меня есть дар слова. Спасибо за него тому, кто мне его дал. Я знаю, что у меня есть способность уложить увиденное в слова так, чтобы заставить читающих чувствовать и сильно переживать. Не могу сказать, что, находясь в ситуации, например, у наркоманов, от которых я вернулась недавно, я что-то сильное чувствую. Но я чувствую потом, когда сажусь писать. Мои наркоманы были больны не только открытой формой туберкулеза, они еще все были ВИЧ-инфицированы. Несколько дней я провела в напряжении – не наступить на шприц, не позволить кому-то ткнуть в тебя использованной иголкой, не показать им, что избегаю прикосновений. Я, кстати, прикосновений и не избегала. Эти мои новые знакомые, как друзья меня вполне устраивают. Мы прожили вместе четыре дня. Да, короткий срок. Но для тех, кто живет в замедленном наркотическом ритме, и кому осталось от жизни немного, четыре дня – это достаточный срок для дружбы. А я тоже погрузилась в их ритм. Я просто не жду от них больше, чем они могут дать. Единственное препятствие к дружбе – то, что они колются крокодилом, значит, будут жить еще несколько месяцев от силы.
Есть и второй критерий – мои амбиции. Они очень хорошо отразились в выборе этой темы – пожить с наркоманами. Я читала репортажи о крокодиле, много репортажей. И все меня не устраивало, все было не так. На двадцатом чужом репортаже о крокодиле, я решила, что, блин, хватит, поеду сама и напишу.
Третий критерий – возможно, я смогу им помочь. Не факт, но вдруг. Я, вообще-то, никому не бросаю вызовов, подбирая темы. Я их бросаю, когда пишу – тем, как я пишу. Это правда, что когда мне становится скучно, я пытаюсь подобрать для себя что-то нервное, чтобы прожить несколько дней этой темой, какой бы тяжелой она ни была, но не скучать зато. Я, наверное, звучу ужасно, но дело в том, что когда ты попадаешь туда, куда другие не едут, ты отчетливо видишь, что эта ситуация – не радикальная. Она есть, происходит, и какие-то люди в ней живут. В настоящий момент твоего времени и в данной точке твоего присутствия это – вполне нормальная ситуация. И ты ее пытаешься решить вместе с героями. Конечно, я жалею людей в беде. Но что очень важно – жалею потом, когда пишу. То есть, основной критерий – это дар слова. Я знаю, что он есть, и он меня обязывает. Я многим жертвую, чтобы его отработать.
А.Ч.: Т.е. во время самого сбора материала Вам, как врачу, важнее абстрагироваться от чужой боли, чем испытывать симпатию. А что приходится приносить в жертву?
М.А.: Я не знаю, важно ли это. Но у меня во время работы выходит вот так. Это не какое-то правило, я правил вообще для работы не вырабатывала, просто так сложилось, и со временем я это отметила про себя. Попадая в ситуацию, я в ней живу, забывая о том, кто я, откуда приехала, какие дела, кроме этого, меня ждут, я полностью включаюсь в ситуацию, как ее элемент. Все происходит естественным образом. Я не могу объяснить, как. Это не расчет. И даже не что-то осмысленное. Я анализирую только после.
Приносить в жертву иногда приходится личную жизнь и людей. Если я вижу, что человек сильно добивается общения со мной, но близким он мне не станет, и общение с ним пустая трата времени, я без церемоний отстраняю его от себя. Но самое главное, что я приношу в жертву – это время. Мое окно выходит на метро, на оживленную улицу, полную кафешек и людей. Отвернувшись от ноутбука к окну, я со своего рабочего стула вижу, как жизнь кипит. И я начинаю тосковать по жизни, хотя между нами – всего лишь стекло и мое нежелание оторваться от стула. И я думаю – «Какой ужас, Марина, жизнь-то проходит». А когда я выхожу и сижу с друзьями в тех местах, по которым скучала, я говорю себе – «Какой ужас, Марина, как можно так бездарно тратить время. Ты должна работать. Ты должна после себя что-то оставить». Наверное, я во всем звучу цинично, просто там, где можно сказать правду, мне нравится ее говорить. А правда, по моим наблюдениям, чаще звучит циничней лжи.
У меня много разных друзей, и одна из моих близких подруг постоянно говорит, что меня окружает целый театр уродцев. Мне нравятся особенные люди, но обычных я тоже люблю. Главное – чтобы не пытались играть со мной в социальные игры. А так это только кажется, что я проживаю какую-то интересную жизнь, что я и там, и там, и там. На самом деле, мне часто бывает скучно, и сама я довольно скучный человек.
А.Ч.: Вы можете привести случаи, когда Ваши тексты действительно конкретно помогали людям? Не утрачивает ли журналистика (да и призывы о помощи в иной форме, в блогах) способности вызывать живой отклик – в нашей стране, где эмоции загрубели от новостей о постоянных катастрофах, где ростки помощи часто заведомо обречены на умирание под бюрократическим асфальтом, где, в конце концов, целый хор нуждающихся в помощи? Или, наоборот, получается так, что государство делегировало нам самим заботу о ближних, и с этим нужно что-то делать?
М.А.: Был репортаж о монастыре , когда нашлись добровольцы, желающие покрыть старую церковь крышей. При этой церкви жил сосланный батюшка, лет тридцати, он держал корову, из молока делал творог, продавал его и ремонтировал церковь в глухой деревне, где мужики постоянно старались крест стащить на водку. А он, батюшка, ночью охранял ее с ружьем. Был репортаж о детдомовцах, когда конкретными детьми заинтересовались. Был репортаж о боевиках "Понять Дракона" . Какие-то домохозяйки писали мне - "А что, это правда? А мы же не знали. А если это правда, то давайте что-то делать". Был репортаж "Собаки, улетающие в рай". Единственный мой репортаж, когда я плакала. После его публикации я получила много писем. Основной их смысл - "А я раньше пинал дворняг, я ж не знал. Теперь не буду". "Теперь не буду" - на мой взгляд, гораздо важнее, чем помощь одной конкретной собаке, что, впрочем, тоже важно. Было много репортажей. Вот почему я стараюсь погрузиться и сделать так, чтобы читатель вместе со мной прошел и увидел. Я добиваюсь эффекта присутствия. Я не думаю, что люди стали черствыми. Но когда читаешь - "В Москве очень плохо поступают с бездомными собаками. Законы не работают. Все - козлы и бюрократы! Было уничтожено такое-то количество собак" - никого это, по сути не трогает. Потому что читающий не представляет всего этого. А новости о катастрофах они и есть новости о катастрофах. Короткие сводки. Читая их, трудно представить запах, боль, глаза, кровь. Да, есть большой поток информации, и поэтому журналистика должна меняться. Я об этом так часто говорю, что уже начинаю напоминать себе попугая. Журналистика, особенно такая ее составляющая, как репортаж, должна становиться похожей на картинку. Чтобы читатель видел. Надо не рассказывать, а показывать. Поэтому тут черствость не при чем.
Я все себе сама делегирую. Вот я хочу, чтобы молодые и не молодые люди не вымирали от дешевых наркотиков. И я буду писать об этом, доказывая государству, что эти люди - не лишние люди в нашей стране. И старики в вымирающих деревнях - не лишние люди. Они нам нужны. Если они не нужны власти, то они нужны мне. И я против того, чтобы ждать, когда они вымрут. И если депутаты (что само собой) никогда не поедут жить в притоне, то я им покажу, каково это там жить. Я все-таки верю, что совесть некоторых из них не даст им спать спокойно. А, вообще, мне тут два дня Михаил Федорович Липскеров проталкивает идею о горизонтальном устройстве нашей страны, и уже почти доказал необходимость самоорганизации в сообщества. Я тоже придерживаюсь мнения, что общественные организации, составленные из людей, которые любят свою страну и людей живущих в ней не считают лишними - это очень хорошо.
Мы с моими наркоманами ходили в аптеку покупать "ингредиенты" для крокодила. В том городе продажа седальгина без рецепта запрещена. Аптекарши, с виду сердечные русские женщины, продавали им без рецепта с наценкой в восемьдесят рублей. Они не смотрели им в глаза. Они знали, кому и что они продают. И они понимали, что, зарабатывая восемьдесят рублей, они убивают другого. Я упорно пыталась поймать взгляд одной аптекарши. Она, наконец, на меня посмотрела и покраснела. Ну, можно сказать, что я и для нее писала свой репортаж. Она не должна спать спокойно. Репортаж еще не опубликован, я только вернулась из командировки. Но я точно укажу в своем тексте адрес аптек, в которых эти таблетки продают.
А.Ч.: Кажется, идею горизонтальной (само)организации разделяют сейчас многие. Вы участвуете в протестном движении, верите в то, что оно способно что-то сейчас изменить в нашей стране?
М.А.: Участвую как наблюдатель. Я, как все, заражена общей причиной участия в митингах – там все мои друзья, и я пойду. Ну, еще есть фактор – а жизнь-то проходит. Невозможно оставаться дома, когда в твое время и в твоем городе происходят события. Что потом внукам говорить? Тем более, я журналист. Но хорошо, что мысли не слышны. Если бы пришедшие на митинг могли услышать, что я об этом думаю, они бы меня побили. Меня, безусловно, волнует будущее страны. И я постоянно пыталась рассказать в своих репортажах, как живет моя страна. Когда тех, кто сейчас выходит на митинги, это все мало волновало. Это теперь все стали политизированными и оппозиционными.
Сначала все было отлично – на митингах. Мы сплотились, мы начали бороться. Но потом там появились колонки и звук. И вот тогда я поняла, что между говорящими с трибуны и мной – разрыв. Они меня не знают. Я не хочу слушать тупые или однообразные или не трогающие меня речи. Пиар, борьба за власть, амбиции, личные обиды – все это отчетливо неслось из колонок. Во всяком случае, отчетливо для меня. И я все спрашивала себя – ну, почему такое говно-то полезло? Почему мои друзья побежали голосовать за Прохорова, они же не могли всерьез полагать, что он хочет стать президентом? Возможно, это совсем примитивный подход, но, тем не менее, хочется знать. Я говорю своей подруге перед выборами: «О., я не верю, что ты за него проголосуешь. Обоснуй хотя бы». Она делает лицо – «тебе-этого-не-понять», и говорит, что лишь бы не за Путина. Ну, да, мы не в магазине, выбор ограничен, и его делать надо. Но что делать мне, если я никому из них не верю? Я искренне пытаюсь возбудить в себе любовь к протестам. Я прихожу на митинги, в лагеря оппозиционеров, забиваюсь в самую гущу толпы, и начинаю убеждать себя, что протест – это хорошо, что люди проснулись, что общество взрослеет. Но не получается. Убиться мне, что ли? Да, я вижу на всех этих митингах классную молодежь с горящими глазами, но ее так мало. Настоящих там мало. Я вижу променад с собачками, на хвосты которых повязаны белые ленточки. Я вижу, что такие встречи, прогулки и скопления превращаются в вид досуга, образа жизни и, что самое ужасное, в моду. Я воображаю над всем этим тонко разыгранные политтехнологи, когда нам кажется, что решения принимаем мы, а на самом деле, их за нас принимают другие. По Интернету растащили один из лозунгов протестных настроений – «Вы нас даже не представляете». Я думаю, нас не представляет ни власть, ни оппозиция. Мне кажется, что в обществе созрел серьезный запрос на интеллектуальное общение. Власть его, понятно, не только не захочет, но и не сможет удовлетворить. Но, кажется, и лидеры оппозиционного движения не очень понимают, из кого составлена толпа, и тоже говорят с нами на более примитивном языке, чем мы заслуживаем. Особенно Навальный. Вот кого я слышать не могу. Он менеджер, ему нечего мне сказать. Я сама могу ему сказать. Немцова и Рыжкова я как-то вообще не принимаю в серьезный расчет. Пономарев мне симпатичен, но, возможно, только потому, что я недавно брала у него интервью, и он, по крайней мере, в разговоре был честен.
Я даже не могу представить, кого я хотела бы видеть на трибуне. Кого я хотела бы слышать. Недавно в одном интервью журналистка-коллега спросила меня: «Есть ли у вас авторитет? Пример для подражания?». Я ответила – «Нет». Потом размышляла над этим, перебирала всех живущих – как же так вышло, что у меня нет авторитета? Но нету. Потом поняла, что мой авторитет – по-прежнему, как и в детстве, 509-й из «Искры Жизни» Ремарка. Вымышленный герой (но таких в те времена невероятных страданий было много, он их собирательный образ). 509-й – заключенный концлагеря, который, не геройствуя, пытался жить и поступать, как человек. Просто, как человек, даже не с большой буквы. Я мечтаю, чтобы люди были такими. О чем это говорит? О том, что я не повзрослела или о том, что современное общество пока не может выдавить из себя героя? Я не знаю. Я, вообще, со всеми этими митингами ничего не понимаю. Но, конечно, если будут винтить моих друзей, куда мне деваться, я пойду – посмотреть.
А.Ч.: Художественные акции «Войны» (начавшиеся еще задолго до московских выступлений оппозиции) и Pussy Riot компенсируют малую политическую силу большим общественным резонансом. Мне кажется, что Pussy Riot довели до логического завершения идею прямого высказывания, идущую от «Войны», которая была (есть) менее политически ориентированной, но тем не менее более радикальной. Как Вы относитесь к их деятельности?
М.А.: О «Войне» я делала два материала в «Русский Репортер» – интервью с группой и репортаж с рождения Мамы – дочки Олега и Козы. Не все их акции мне близки, но постепенно я пришла к убеждению, что такие люди, как Олег, Леня и Коза любому обществу необходимы. Они озвучивают протест. С таких людей всегда что-то начинается. Воротников, вообще, мало у кого вызывает симпатию, но мне он в последнее время все больше напоминает такого современного святого. Не святош, которые становятся агрессивны, как только у них пытаешься отнять их святость и возможность творить добро. А именно святого в современном воплощении.
У Воротникова масса недостатков, он невыносим, я еще не встречала человека, способного на такой вынос мозга, но я признаю важность его существования. Я знаю, чем он жертвует для того, чтобы делать свое дело. Но для меня «Война» начинается и заканчивается Олегом, Леней Ебнутым и Козой. Какими бы они ни были, они – по крайней мере, настоящие.
В акции Pussy Riot я не нашла таланта. Провокация на религиозных чувствах примитивна и не нова, хотя бы потому, что у «Войны» в свое время была подобная акция – панк-концерт в Таганском суде. И, насколько я понимаю, в реале эту акцию послушать было нельзя – девушки не пели, позже клип был смонтирован. И я не могу отделаться от ощущения, что главной целью участниц было привлечь внимание к собственным персонам. Может, я ошибаюсь, но ощущение мое таково.
Мне не хочется принимать ничью сторону. Между выбранными большинством двумя сторонами всегда есть дополнительные варианты. Меня не впечатлила акция. А в стремлении осудить активисток на семь лет я не вижу ни законности, ни христианской любви и всепрощения, которые, вроде бы, должна демонстрировать церковь. Неразвитые люди, а таких много и среди священнослужителей, думают, что Бог их больше будет любить, если они с пеной у рта будут защищать церковь. А Бог есть любовь. Так написано.
Но я не думаю, что Pussy довели до логического завершения высказывание «Войны». Образно говоря, они нарисовали еще один хуй на мосту, но это было уже не смешно.
А.Ч.: Такой современный юродивый Воротников… Как журналист Вы много писали и пишите о Северном Кавказе, все три Ваших книги – «Женский чеченский дневник», «Дом слепых» и «Дневник смертницы. Хадижа» - посвящены теме Кавказа. Что для Вас олицетворяет Кавказ, может быть, на уровне ассоциации, ощущения? И возможен ли полный мир – чтобы Вы сделали, обладай Вы властью не писателя и журналиста, а полномочиями очень властного лица, чтобы между народами установился полный мир?
М.А.: Я бы собрала всех своих друзей, мы бы приехали в школы и проводили там открытые уроки для детей – о ценности жизни. Каждой жизни. Мы бы показывали хронику из концлагерей, животных, покалеченных человеком. Особенно собак, потому что у них очень пронзительный взгляд. Я бы приучала к доброте, которая на Кавказе является признаком слабости, и к терпимости, которой на Кавказе и вовсе нет. Я не знаю, как там поднять экономику, при том что она у нас по всей стране в печальном состоянии. Но на Кавказе есть для этого ресурсы. Я бы просто не была мудаком, который пытается обогатиться любыми средствами. А таких мудаков на Кавказе, как и по всей России, плюнь в чиновника – не промахнешься. Нужно чтобы кавказский мужчина приносил в дом зарплату и мог обеспечивать свою семью. И все. Тогда все само собой начнет выправляться. Пока этого нет, они будут идти то в силовики, то в боевики. Я бы делала хоть что-то в сторону добра. Сейчас там, а я имею в виду, скорее, Дагестан, игра идет на стороне зла. Хотя многие и прикрываются религией, но она у них какая-то по-детски оформленная. Сколько раз в командировках мусульмане мне выносили мозг, но при этом даже мне было ясно, что они очень мало, оскорбительно мало, разбираются в исламе. Там сейчас кипит ужасный котел, и когда пытаешься разобраться, понимаешь, что все спутано. Что все – неправда. Поэтому я бы сейчас остановилась только на экономической базе. Дала бы хотя бы мужчинам мирную работу и посмотрела, что будет. А там можно развивать и виноградарство, и овцеводство, и рыболовство. Там много чего нужно сделать. Только коррупция и кланы навалились на эти республики мертвым грузом, лежат давно и тухнут, а с места сдвинуться не хотят.
Я написала три книги о Кавказе, и так много говорила о Кавказе, что начала стесняться своих интервью. Перестала их выкладывать в фейсбуке. Везде я говорю одно и то же. Поэтому сейчас я написала роман, не имеющий отношения к Кавказу. А следующую книгу буду писать о протестных художниках.
Как журналист я решила сместить акценты в своей работе на Кавказе. Теперь я буду рассказывать о мирных кавказцах так, словно там и не идет война. На следующей неделе в «Русском Репортере» выходит первый репортаж из задуманного мной цикла – о чабанах.
Но, кстати, я должна сказать, что мои книги о Кавказе – не совсем книги о Кавказе. Они – о людях, а ситуация показана через них и их судьбы.
Кавказ для меня – это мини-версия России, в которой представлены все российские недостатки и пороки, но в виду малого размера, они скучены, сконцентрированы, гиперболизированы, принимают гротескные формы и потому глаза колют. Но, по сути, это та же самая Россия.
А.Ч.: В последние годы появилось довольно много книг о чеченской войне – рассказы А. Бабченко, «Патологии» З. Прилепина, «Чеченские рассказы» А. Карасева, «Письма мертвого капитана» В. Шурыгина, «Живых смертниц не бывает» В. Речкалова, «Асан» В. Маканина, соответствующие эпизоды в «Венерином волосе» М. Шишкина. Есть ли среди них наиболее близкая Вам, или же такой книги еще не написано?
М.А.: Я, к сожалению, не прочла ни одной из этих книг. Не могу сказать, что прочту. Я очень хотела прочесть книгу Вадима Речкалова «Живых смертниц не бывает», но в книжном ее не было, а на дальнейшие поиски меня не хватило. Я, кстати, советовалась с ним прежде, чем начать «Хадижу». И он печалился, боясь, что я напишу попсу. Я ему рассказывала, что меня назвали Мариной в честь куклы старшей сестры, и он тогда сказал – «Вот и напиши роман, который будет начинаться со слов “Меня назвали Мариной в честь куклы”. Хорошее начало». Но я написала про смертницу. По-моему, получилась не попса. Еще я, кажется, написала неплохую книгу о чеченской войне «Женский чеченский дневник». И поскольку я других книг не читала, то из предложенного Вами списка, в качестве «близкой» мне книги, могу назвать только ее, если Вы меня не сочтете чересчур нахальной.
А.Ч.: А что Вам интересно и близко из нашей современной литературы?
М.А.: Что-то, наверное, интересно, но ничто не близко. Мне нравится, как пишет Сорокин, но не близко то, что он пишет. Наверное, Лимонов хороший писатель, но я еще не разобралась, только начинаю осваивать его творчество. На самом деле, я пытаюсь припомнить, что из нашей современной литературы я в последнее время читала. Где-то полгода назад меня вдохновили «Шайтаны» Алисы Ганиевой. Но я почти два года ничего не читала – брала книгу в руки и засыпала от скуки. А сейчас снова набросилась на книги. Я просто могу перечислить книги, которые я прочла за последний месяц – «Элегантность Ежика» Мюриэль Барберри, «Карта и территория» Мишеля Уэльбека, «Шоша» Исаака Зингера, «Дневник» Чака Паланика, «Заводной апельсин» Энтони Берджеса. «Заводной апельсин» я просто проглотила. Есть книга, которую я перечитываю уже несколько лет - «По ком звонит колокол», она всегда лежит у меня на диване. Я ее открываю, читаю, но она столь прекрасна, что я не выдерживаю и растягиваю. Еще должна похвастать прочтением книги «Как влюбить в себя любого», автора не помню, но довольно интересно, а главное – полезно. Недавно выяснилось, что эту книгу десять лет назад издала на русском моя близкая подруга. Книга стала первой в только что открытом ею издательстве. И Таня, сказав, что книга – говно, подарила мне другую – «Мигрень» Оливера Сакса. Но мне как-то неинтересно было читать про мигрень…
А.Ч.: Довольно жесткий набор, а Лимонов, по-моему, Вам в чем-то близок – хотя бы откровенностью, не-страхом выходить ко всем в своих текстах открытым… Мне показалось, что Ваши репортажи и книги похожи в том плане, что фактическая часть статей разбавлена мощной литературной составляющей, а Ваши книги, опять же построены, как кажется, на увиденном и пережитом, но при этом читаются как такая современная притча, почти как у Джебрана Халиля Джебрана, о войне и мире, простых людях и их вселенских вопросах, смерти, любви, добре и зле. Вы сказали, что уже написана следующая книга, - о чем она?
М.А.: Спасибо большое. Но она не везде мощная – эта составляющая. Главный редактор Лейбин подтвердит, что у меня была пара неудачных репортажей. Он тактично мне указывал на отсутствие сверхидеи, а я в ответ истерила, что меня просто никто не любит. А Лейбин говорил – «Ну, тупая…».
Я часто слышу о себе – она не журналист, а писатель. Я не спорю, но про себя я с этим никогда не соглашаюсь. Почему в статье не может быть литературы? «Русский Репортер» вообще выигрывает за счет своих репортажей, в которых присутствует литературная составляющая или хотя бы ее видимость.
Роман написан, но невозможно рассказать о чем он – о любви, это прежде всего. О старении, о красоте. О попытке создать шедевр. О попытках понять, что такое шедевр. О страдании. О педофилии. О драгоценных камнях и бусах. О раздвоении личности. О жизни и смерти. Он – смертельный приговор глянцу. Но я надеюсь, что и глянцевые девушки будут его читать. Я слушать не желаю, когда говорят, что это слишком сложно для большинства. Нет, это сколько высокомерия надо иметь, чтобы говорить так о большинстве?!
Мы с моей преподавательницей по технике речи Светланой Корнелиевной на занятиях читали отрывок из него. Она морщилась от омерзения, а там местами, правда, противно. В какой-то момент одна героиня убивает другую, и чтобы описать это, я ходила на вскрытие. Но мне нужны были не подробности и медицинские детали, я-то уже видела, как вскрывают труп. Мне нужна была энергия. Светлана Корнелиевна потом поймала меня в коридоре «Эксперта» и, по-прежнему брезгливо морщась, сказала – «Ну, милая моя, не каждый посмел бы так свое нутро на бумажку выпускать». Но это – не мое нутро! Это нутро всех женщин. Мой самый большой страх, связанный с этим романом в том, что автора будут путать с героиней. А есть и другие страхи. Например, что я написала говно.
АСТ анонсировал, что я буду читать отрывок из романа во время библионочи. Я пришла, собрались читатели, я взяла свои листки и не смогла читать. Когда я поняла, что читать не смогу, мне стало ужасно стыдно и страшно. Я всегда вытягивала большие аудитории, но в Некрасовской библиотеке что-то случилось. И пока вокруг меня прыгали встревоженные библиотекарши, у меня дрожали руки, отнялся язык, и я в ужасе смотрела на читателей, понимая, что не только не могу им читать отрывок из этого ужасного романа, но и вообще говорить о нем не хочу. Такое было фиаско. Но я как-то быстро от него оправилась и предложила поговорить о «Хадиже». Я вообще быстро прихожу в себя.
Я не знаю, удался мне этот роман или нет. Я знаю только, что никогда не буду его читать, потому что он наводит на меня ужас. И никогда не дам его читать своим родителям. Но я все равно решила назвать его «Шедевром», потому что моя героиня упорно пытается создать шедевр, не понимая, что она сама и есть шедевр. Она этого так и не узнает.
Беседовал Александр Чанцев
Марина Ахмедова - специальный корреспондент журнала "Русский репортер". Каждую неделю мы читаем ее репортажи из Дебальцева и Горловки, Киева и Львова. Недавно у Марины вышла книга "Уроки украинского. От Майдана до Востока". О том, каково это - быть журналистом на воюющем Донбассе и было ли ей по-настоящему страшно в горячих точках - в интервью Правмиру.
Делая репортажи в зоне боевых действий, вы постоянно встречаетесь с людьми, которые страдают. И вряд ли при этом возможно не испытывать каких-то личных чувств, не иметь собственных представлений о том, кто прав, кто виноват. Как соотносить эти свои личные чувства с необходимостью объективности?
Когда я вижу страдающего человека, я ему сострадаю. Или не сострадаю. Бывает и так, и так. Но в любом случае, если помочь – в сфере моих возможностей, то я пытаюсь это сделать. Встречая людей, страдающих по чьей-то вине, я не думаю о тех, кто причинил им эти страдания. На войне вообще нельзя делить происходящее только на белое и черное. Идет война, и все. На войне происходит насилие. Тот, кто жмет на рычаг, выпуская снаряды по городу, вряд ли вообще знает о моем существовании. Я тоже к нему отношусь терпимо.
Или еще пример. В прошлую свою поездку на базе одного из подразделений ДНР я видела двух мужчин, ополченцев, привязанных к столбу, с табличками «Предатель» на груди. Я спросила, что они сделали. Они ограбили и убили гражданских. Поступок – заслуживающий наказания безусловного. Но как мне относиться к тем, кто повесил на них таблички? Это – тоже насилие, выставленное напоказ. Говорят, другие посмотрят и будут бояться совершать такие же преступления, за которые наказаны эти. Но мне кажется, что такие зрелища только развращают человека, убивают в человеке человека. У меня были мои личные чувства, но я соотносила их с реальностью войны, а она заключалась в том, что тут некого было винить или ненавидеть.
А через несколько дней, вы оказываетесь там, где люди так или иначе причастны к тому, что обстрелы произошли…
Ну и что? Идет война, стреляют они, стреляют по ним. У меня появляются странные ощущения, когда я слышу от гражданских – «Жители Донецка сами виноваты, что по ним стреляют». Но это только ощущения, не сильные чувства. Настолько не сильные, что я даже не спорю, просто ухожу от этих разговоров. То есть личного общения, не по работе, я с такими людьми буду избегать. Если они для чего-то мне нужны по работе, то я их выслушаю, запишу и точно изложу их слова. Всё.
- Можете рассказать, когда вам было по-настоящему страшно?
На блокпосту «Правого Сектора» мне было страшно – вывели водителя Артема расстреливать. Меня отвернули от него, сказав: «Вам этого, девушка, лучше не видеть». Мне было страшно, что его сейчас убьют, а я после этого никогда не смогу почувствовать себя счастливой. Потому что водитель вез меня, из-за моего российского паспорта нас остановили, значит, виновата я.
Когда уже щелкали затворами, я подошла к человеку, который направлял в Артема автомат, дотронулась до его руки и сказала, что людей убивать нельзя, что это очень плохо. Он меня оттолкнул: «Уберите её!». Я продолжала повторять, что людей убивать нельзя, а они смеялись надо мной. Ну и, кроме того, они мне подложили в сумку лимонку. У меня есть такой зеленый саквояж, я в нем вожу с собой кучу разной косметики – кремы дневные, ночные, для кожи вокруг глаз, тюбики с гиалуроновой кислотой, крем для рук, духи, шампуни, гели, термальные воды. В общем, там много всяких флакончиков. Один из них достает из моего саквояжа лимонку и спрашивает: «Это что?». Во-первых, уже стемнело. Во-вторых, у меня не очень хорошее зрение. Я сначала смотрела на этот обтекаемый предмет и думала – такого флакончика, кажется, у меня не было. А он говорит: «Твари. Российские оккупанты. Она едет на вражескую территорию и везет им оружие. Да ты вообще попутала…». Ну, что я могла сказать? Это же бессмысленно доказывать, что это не твое, людям, которые лучше тебя знают, что это не твое. Было страшно. Я испугалась.
- Они передумали расстреливать?
Они могли бы и расстрелять. Такие ситуации с обеих сторон происходят очень быстро, и я это осознавала. Как и то, что мы там застряли надолго, и, вряд ли, имеем шанс уехать живыми. Я сказала, что мне срочно надо в туалет. Там был один парень, он постоянно пытался то покормить меня, то чаю налить. Ему казалось, что мне холодно. А я, наверное, тряслась и от холода, и от страха. Потому что Артем еще стоял там. И вот этот парень мне говорит – «Только ты не думай, что пойдешь в туалет с сумкой, и сможешь оттуда позвонить». Я отдала ему сумку. У меня там еще деньги были – две тысячи долларов, на которые мы планировали купить лекарство, еду и памперсы в бомбоубежище. Мы сошли с трассы, дошли до деревянного туалета. А мне-то в туалет было не надо. Я встала над дыркой и сказала: «Господи, выведи меня, пожалуйста, из этой сцены. Я собрала достаточно информации для репортажа». Вышла, а они говорят: собирайте свои вещи и уезжайте. Мы собирали наши вещи, раскиданные по земле, и забрасывали их в багажник. Я спросила, почему они нас отпускают, мне ответили: много буду говорить – передумают.
- В такой ситуации тяжело не делить людей на «своих» и «чужих»…
Наверное. Но я не думаю, что видела в них совсем уж чужих. Они просто были плохого качества людьми. Страх за жизнь – очень сильное чувство. Но я пытаюсь воспринять этих людей в контексте всей их жизни – несчастной, бесцельной, заставляющей ненавидеть таких, как я. Тут я вижу больше социального расслоения, чем национального. Но вспоминаю я их совсем без злости. Это было и прошло.
Когда заезжаешь на блокпост ополчения с российским паспортом, к тебе относятся дружелюбно. Когда на украинский – не очень. Аналогично, не очень хорошо относятся на блокпостах ополчения к журналистам с американским паспортом или со львовской или киевской пропиской. То есть я не пытаюсь сейчас назвать кого-то плохим, кого-то – хорошим. Просто описываю реальность. Поэтому, естественно, когда ты заезжаешь на блокпост, где тебя могут обидеть просто по факту твоего гражданства, а где-то по тому же факту пропустить, пожелав счастливого пути, то подсознательно или сознательно ты в любом случае начинаешь делить людей на своих и чужих. Страх за жизнь – очень сильное чувство…
Летом была история с обстрелом колонны беженцев. Киевские СМИ сразу сообщили, что стреляли ополченцы. А ресурсы ДНР сообщают, что это украинские войска расстреляли. И эти новости выходят практически в одно и то же время. Никакой возможности верифицировать это, понятно, нет.
А зачем это верифицировать? Мы дожили до того, что стреляют по колоннам и есть беженцы вообще. А это потому, что существует немалое количество людей, которые допускают войну в современной себе действительности, видят ее исход не в переговорах, и оправдывают насилие тем, что кто-то же виноват. А насилие вообще ничем не должно быть оправдано. Мне в последнее время нравится задавать встречный вопрос тем, кто спрашивает меня, видела ли я на Донбассе российскую военную технику. Да, я ее видела и много раз. А теперь у меня вопрос – «Как вы думаете, что нужно сделать с местными мужчинами-ополченцами, которых насчитывается несколько десятков тысяч, когда Россия перестанет их вооружать?». Их надо посадить в тюрьму, говорят. Или амнистировать. Следующий вопрос – «Учитывая тот невероятный уровень насилия одних людей над другими, произошедшее за последний год, положа руку на сердце, скажите – так ли вы уверены в том, что их аминистируют?». Нет, вы в этом не уверены. Тогда перейдем к следующему этапу развития событий – их убьют. А вместе с ними и сочувствующих. Смертей будет много. Вы за или против? Обычно никто не хочет отвечать на такой прямой вопрос. Потому что каждому хочется остаться хорошим и не прослыть человеком, который оправдывает насилие.
Я вообще поиск виноватого считаю в своей работе непродуктивным. Когда сожгли Одессу, кощунственно, по-моему, звучал вопрос – «Кто виноват?». Раз такое преступление стало возможным, значит, мы все виноваты. Я тоже виновата. И если б знала, у кого попросить прощения, я бы попросила. Я к тому, что вопрос «Кто виноват?» не должен заглушать протест против насилия или оправдывать насилие.
- А когда, например, сбили «Boeing», разве не важно знать, кто это сделал?
Важно. А мы знаем? Я, как просто человек и даже как специальный корреспондент, не могу этого выяснить. Для того, чтобы делать утверждения о чьей-то виноватости, мне нужны серьезные доказательства. А эта история с Boeing уже сделала свое дело в информационной войне – через десять минут уже все знали, что его сбила Россия, и если теперь когда-нибудь выяснится, что это не она, у всех в головах все равно прочно будет сидеть – это она. Правда теперь никому не нужна.
- А когда люди, сидя дома на диване, вывешивают картинки “Я - Донбасс”, в этом есть смысл?
Я думаю, что нет. Но это же не с Донбасса началось. Сначала все были Шарли, потом Мариуполем. Когда я чувствую, что я – Донбасс, я еду на Донбасс и сижу под обстрелами вместе с его жителями. А в чем выражается то, что кто-то стал Мариуполем? Что это за странная скорбь по жертвам одного города, когда в упор не замечаются ежедневные жертвы в городе, который находится по соседству? Ну, что это за выборочность – если ты Мариуполь, почему ты никогда не Донецк? Или в том социальном слое или сообществе людей, к которому ты хочешь принадлежать, принято поддерживать Мариуполь, а не Донецк или Донецк, а не Мариуполь? Тогда все эти заявления, начинающиеся с «Я» больше о тебе самом, чем о жертвах. Хочешь бороться с войной через социальные сети – не дели жертв, о которых ты скорбишь, на своих и чужих.
В последнее время градус ненависти и на украиноязычных, и на русскоязычных сайтах увеличился. Вы это замечаете в своей жизни, работе?
– Да. Наверное, всех это коснулось. Утром я захожу в фейсбук и читаю, например – пусть в аду горят те или эти. Боже… Особенно неприятно, когда это пишут мужчины. Какая-то бабская истерика. Тем более, что за одно лишь пожелание гореть кому-то в аду, можно и самому там оказаться.
- А еще “ватники”, “укропы” и прочие оскорбительные прозвища в каких-то запредельных количествах…
Я это называю психологической распущенностью. Люди в соцсетях смелые. Большинство тех, кто оскорбляет и угрожает, не рискнут повторить то же самое при личной встрече.
Но появление всех этих «укропов» и «ватников» – тоже элемент информационной войны. За этими словами мы перестаем видеть человека, который дышит, у которого есть имя и мама. А наше воображение рисует размытый образ какого-то «ватника» или «укропа», который враг, в зависимости от того, на чьей ты стороне. Исчезает человек. На его месте – безликий противник, которого не жалко убивать.
Вы – женщина на войне. Вы как-то говорили, что у вас есть специальный набор платьев для репортажей. Платья, наверное, не самая удобная одежда для таких условий…
– Удобная. Просто война для такого журналиста, как я – она не в том, что ты где-то ползаешь, убегаешь или прячешься в окопе. Во время командировок я живу в городе. Хожу по городу в платье. Ну да, что-нибудь может в меня прилететь, но если я буду в брюках, то они меня от снаряда не спасут. Было несколько случаев, когда мне пришлось падать в землю, но они были незапланированными. И платье мне не помешало – я поднимала его, когда бежала. Я таких ситуаций не ищу, а, наоборот, избегаю. И платьями своими я как будто демонстрирую – избегаю опасности.
Когда все только начиналось, я приехала в Антрацит в длинном голубом платье с маленькими алыми цветочками. А коллеги рассказывали, что там на блокпосту лютовали. Подъехала к штабу и говорю: «Я журналист». А мне говорят: «Какой вы журналист? Идите отсюда». – «Почему я не журналист?» – «Журналисты так красиво не выглядят. Езжайте, пока вас не посадили в подвал».
Потом вышел начальник штаба, и мы решили проблему. На следующий день он разрешил мне приехать снова и отвез к шахтерам.
- Так ведь наоборот, получается, что вас серьезно не воспринимают…
Я могу во время интервью вести себя так, чтобы воспринимали серьезно. Но для меня важно, чтобы первой реакцией было – внимание, женщина, не стреляйте, не обижайте ее. Однажды я ехала из Луганска в Харьков, и на блокпосту ополчения вышла и сказала: «Мне очень надо в туалет! Прямо срочно!». Они меня повели на задние дворы, подхватив с двух сторон под руки, как прекрасную вазу. Артем так переволновался за мою судьбу, пока меня сопровождали к туалету, что успел всем рассказать: я – не просто женщина в красивом платье, но еще и московская писательница. Так он хотел повысить мой статус и защитить меня.
Когда мы тронулись в путь, ополченцы посоветовали ехать на тот украинский блокпост, где у них с ребятами хорошие отношения. Да, у ополченцев с украинскими военными. Я не раз наблюдала, как они дружат блокпостами, бегают друг к другу, делятся едой, медикаментами, сигаретами. Но когда им приказывают стрелять друг в друга, они стреляют… Мы заехали на тот украинский блокпост. Там стоял парень восемнадцати лет. Я показала ему паспорт, а он спрашивает: «Скажите, а Москва – красивый город? Я так мечтал ее увидеть». Мне его стало жалко. Я заплакала. По нему считывались основные обстоятельства его жизни: ребенок бедных родителей, лишенный социальных возможностей, но награжденный автоматом…
Потом мы заехали в Дебальцево одновременно с началом обстрела из «Градов», и тут мое платье сыграла решающую роль – украинские военные, ни слова не говоря, вынули меня из машины и аккуратно спустили в укрытие. Начался обстрел, и они жутко ругали Россию, а я боялась, что они сейчас проверят мой паспорт, увидят, что он российский, и выгонят меня из укрытия. Но они не проверили. Когда все закончилось, они помогли мне вылезти и отпустили. Мы проехали еще с десяток украинских блокпостов. Я уснула, и на некоторых блокпостах водителю говорили: «Не будите ее, пусть спит». Они, наверное, даже представить себе не могли, что в таком платье едет журналист, к тому же российский. Кстати, недавно я была в Дебальцево и попросила Артема подвезти меня к тому укрытию. Сейчас там уже блокпост ополчения. Это глубокое узкое углубление теперь затоплено водой. Рядом валяются куртки украинских военных.
Вообще, у меня есть пресс-карта и все документы. Но платье – мой главный документ. Это – шутка. Но иногда меня просто выводят из машины и говорят: «А все! Вы дальше не поедете!». Я не знаю, как в таких случаях может поступить мужчина-журналист. Я же начинаю ныть: «Да что это такое? Я всю ночь от страха пряталась в ванной в Донецке. А теперь еще вы меня пугаете». Меня начинают успокаивать, говорят: да не бойтесь вы, да не переживайте вы так, ничто в вас не прилетит, мы вас защитим.
Но это не имеет отношения к работе вообще. Герои моих репортажей просчитываются, когда думают – вот пришла женщина в платье, сейчас я покажу ей, какой я герой. Интервью я беру довольно жестко. Однажды Артем мне сказал: «Я уже столько месяцев вожу журналистов, но еще не было никого среди них с таким жестким характером, как у тебя».
- Кстати, вы согласовываете с героями свои статьи?
Нет, никогда. С какой стати? Я в себе уверена и в том, что цитирую их дословно. Те, кому все же не понравилось мое интервью с ними или мой репортаж, в котором они выступили героями, тем не менее, ни разу не обвиняли меня во вранье. У меня нет такого опыта. Работа может нравиться или не нравиться, но герои всегда понимают: у меня остается диктофонная запись, и на ней они именно это и говорят. А я всегда стараюсь бережно обращаться со словами, я даже стараюсь передать читателю особенности прямой речи моих героев. Иногда герои, имена которых я скрыла из соображений безопасности говорят мне: «Что ты наделала?! Меня все знакомые узнают по разговору! Только я так говорю!».
- Вы сами расшифровываете все интервью. Почему?
Потому что я, когда расшифровываю, замечаю какие-то детали – те, что могла упустить в разговоре просто потому, что одной половиной мозга думала о вопросе, который должна буду задать, как только герой замолчит. Иногда я ради одного репортажа расшифровываю десять часов. А это значит, что два дня я сижу за компьютером. Это очень тяжело. Но есть плюс – за это время в моей голове уже формируется четкая структура будущего репортажа, я уже точно знаю, откуда потяну нити, где их свяжу в узел, где закольцую. Я, конечно, могу отдать записи на расшифровку – у нас в редакции есть специальный отдел. Но мой текст от начала работы и до конца – это святая святых. Я не могу допускать ни в один из этапов процесса посторонних людей. Я боюсь того, что волшебство разрушится.
Но тут еще стоит заметить, что я просто имею возможность потратить столько времени на текст. Я ведь не работаю в ежедневной газете, где тексты надо писать потоком. Я спокойно тружусь над своими штучными продуктами. Хотя иногда бывает дедлайн.
Помню, когда я приехала из описанной выше поездки домой к подруге Оксане Юшко в Харьков, которая в это время с мужем гостила там у своих родителей, то мне за полтора суток нужно было сделать расшифровку интервью с Захарченко и еще расшифровать записи для репортажа и написать сам этот репортаж. Мы поехали в кафе, и я практически не выходила оттуда два дня. Я била по клавишам, била. Пила и пила кофе. Когда у меня дедлайны в чужом городе, я всегда оккупирую какое-нибудь кафе и к концу первого дня даже начинаю вызывать искреннее сочувствие у официантов. Они мне иногда говорят: «Глядя на ваши мучения, начинаем любить свою работу»…
Я помню в тот раз мне было очень страшно подступать к той аудиозаписи, где мы с Захарченко попали под минометы. Я откладывала ее до последнего, но у меня был дедлайн. Я воткнула один наушник в Оксанино ухо, и дала ей послушать, как там свистят снаряды. Она сказала: «Какой ужас». У меня затряслись руки, хотя во время самого обстрела мне было не страшно. Я слушала, как я бежала, как дышала, как лежала на земле, как мне говорили: «Хочешь жить, беги». И мне стало себя так жалко, что я заплакала. Но в результате я уложилась в эти дедлайны.
- Какие качества прежде всего необходимы репортеру, который работает в горячей точке?
Я думаю, что сострадание. И чувство пространства. Может быть, это глупость и бред, но я всегда чувствую, как оно за мной наблюдает, и дает мне по моим делам. Это не значит, что купил, например, голодной бабушке хлеба, пространство на тебя посмотрело и подумало: «Какой добрый человек, сделаю-ка и я ему приятное». Нет. Оно чувствует, как ты это делаешь. Для того, чтобы тебе воздалось, потому, что так надо или просто это сердечный импульс, движение души. Оно ценит только импульс. Ты уйдешь, не оказав помощи человеку или собаке, и тебе будет плохо – не из-за угрызений совести, а из-за того, что кому-то плохо. Мы же все связаны. Вот только это я считаю настоящим человеческим отношением. А не сотворение добра, чтобы тебе зачлось. Вот такое отношение к другим пространство и видит.
- Что такое «пространство» - Бог?
Пространство - это и Бог, в том числе, и природа.
Мы недавно были в поселке, который “сложили” – это выражение, услышанное у местных. Во дворе разбомбленного дома лаяла собака. Я не могла разобрать – она на цепи? Она голодна? Может, ее хозяева специально привязали и скоро придут ее покормить? Между нами был забор. И калитка была закрыта. Но все равно надо было найти способ зайти в тот двор. А мне было так страшно. Мне почему-то в ту февральскую поездку было очень страшно. Город сильно обстреливался. И я оставила эту собаку. А надо было найти способ.
Я не считаю, что один человек может помочь всем людям. Но если именно тебя пространство сводит именно с этим человеком или именно этой собакой, то, наверное, они оказываются уже в твоей зоне ответственности.
У тебя были такие ситуации, в которых вместо того, чтобы работать, вам приходилось заниматься людьми, оказывать им помощь?
Моя работа не четко разграничена. Я не телевизионщик и ничего не снимаю. Я могу одновременно заниматься и тем, и тем. Я, вообще, во время работы провожу много времени с людьми. Случаев «или-или», как у известных военных фотографов, у меня не было. Например, при мне никого не убивали для того, чтобы я могла это снять. Я – обычный репортер. И могу рассуждать только о том, что было, а не о том, что было бы.
- Что побуждает снова и снова возвращаться в Донецк? Любовь к своему делу?
И любовь к Донецку тоже. И хотя я узнала этот город, только когда там началась война, я его полюбила, и теперь живу в Донецке и Москве. Кроме того, возникают связи с людьми. Например, в прошлый раз я приехала и отвезла деньги, которые мне специально для этой цели передали, Валере – этому мужчине оторвало снарядом ноги и пальцы рук. Его дом также был разрушен. Его поселили в доме престарелых, но ему там не место, он не стар. И он не хочет, чтобы его жизнь закончилась в этих стенах. Раньше он работал электриком, и уже наловчился чинить в доме престарелых проводку своими обрубками. Я обещала ему, что мы соберем недостающую часть денег на протезы. Он должен был позвонить на завод и узнать, сколько они стоят. А я уже была в Москве. Звоню заведующей, а она говорит: «А Валера как раз сидит сейчас и плачет. Когда он услышал сумму, он понял, что она для вас будет неподъемной». Я попросила передать ему, что мы все поднимем. Теперь мое обещание – единственная ниточка, связывающая его с желанием жить. Нам осталось собрать еще две с половиной тысячи долларов. И скоро я привезу эти деньги Валере. Разве это не повод поехать?
- Что вы в жизни не любите? Есть ли какие-то нелюбимые явления, действия?
Не люблю, когда люди не могут понять друг друга. Кажется, есть слова и можно все объяснить, но бывает, что один человек не хочет слушать другого, и люди теряются. И тогда приходит мое самое нелюбимое чувство – когда я ничего не могу сделать потому, что от меня ничего не зависит. То есть я очень не люблю ситуаций, когда от меня ничего не зависит.
Во многих рассказах про Великую Отечественную войну фигурируют истории про чудесные события. Действительно, в экстремальной обстановке особенно зримо проявляется Божия милость. Про какие-то такие истории вы слышали?
Вообще, просыпаться утром в Донецке, когда всю ночь стреляют - это уже Божия милость. Правда.
У меня была ситуация, похожая на чудо, но это не связано с войной. Однажды я приехала в детский дом. Меня на ночь поселили в лазарете. Я там спала одна, а рядом были комнаты детей. Ночью я проснулась от того, что меня кто-то дотронулся. Я открыла глаза, и мне показалось, что рядом со мной стоит старик в светящейся одежде священника. Может, это был сон. Я сразу не сообразила. Но в детдоме начался пожар – дети сушили носки на обогревателях. Конечно, через минут пять, когда я уже вскочила, сработала пожарная сигнализация. Но тот старик, если это не мой сон, наверное, был не в курсе преимуществ технического прогресса.
- Может ли репортер взять в руки оружие, чтобы кого-то защитить?
Не может. Я могу защищать только тем инструментом, который у меня есть, и это – диктофон. Как человек, а не журналист, я, конечно, взяла бы в руки оружие, чтобы защитить свою семью. Но если я куда-то приехала по работе, я должна до конца оставаться представителем своей профессии. Не так давно на Радио Свобода меня ведущий в эфире спросил, не бегаю ли я по Донбассу с оружием. Я это оценила настолько, что это был мой последний визит туда. Кто-нибудь послушает и подумает: ну, ведь ведущий не зря ей такой вопрос задал, наверняка у него есть какие-то факты… И где-нибудь это может стоить мне жизни.
- Скажи, пожалуйста, что для вас в целом значит этот украинский опыт?
- В профессиональном плане я не стала лучше. Лучше б не было войны.
- Но вообще этот опыт в горячей точке может быть к чему-то применим?
К тому, что я буду стараться не обижать людей. К тому, что стану с ними мягче. На войне я увидела, что человек очень хрупок и раним. Его нельзя обижать. И еще я убедилась, что человек просто обязан быть счастливым. Если люди научатся радоваться и ценить жизнь, которая не страдание, а наоборот, то силы тьмы отступят перед силами света.
То, что журналист был на войне, наверное, все равно накладывает отпечаток на его душевное состояние? Не случайно ведь существуют целые программы реабилитации людей, которые воевали.
Я не воевала и никого не убивала. Все это время я просто рассказывала о людях. В не очень привычных условиях, но в принципе занималась ровно тем же, что и за все годы работы репортером.
Марина Ахмедова
Родившаяся в Томске и живущая в Москве Марина Ахмедова не спешит признаваться в любви к родине и к постоянному месту жительства, но с большой увлечённостью говорит о Кавказе: «Я люблю работать на Северном Кавказе, потому что очень хорошо знаю и понимаю кавказцев. Мой редактор Соколов-Митрич называет Северный Кавказ - моей норкой, в которую я регулярно пытаюсь забраться. Иногда он сдерживает мои порывы отправиться в очередную командировку именно к горам Кавказа».
Лингвист по образованию, Марина Ахмедова работает специальным корреспондентом общественно-политического еженедельника «Русский репортёр». В силу этой специфики, чаще всего она занимается социальными репортажами, берёт интервью у известных, не очень известных и совсем неизвестных людей.
Когда её впечатления стали выходить за узкие рамки журнальных статей - начались полноценные книги. На сегодняшний день их три, и каждая про Кавказ: «Женский чеченский дневник», «Дом Слепых», «Дневник смертницы. Хадиджа».
В «Женском чеченском дневнике» не слишком опытный фоторепортёр Наталья Медведева уезжает на первую чеченскую войну в 95-м., не подозревая, что проведёт на ней семь лет. С одной стороны - история о затянувшейся командировке, с другой - довольно мучительные поиски ответа на вопрос: что держит женщину на этой войне? Почему она не уезжает?
Ахмедова доказывает, что её книга - чистейшая литература, несмотря на исторические привязки и настоящие имена (Басаев, Дудаев). С ней спорят: раз ты писала о реальном человеке и опиралась на архивы, значит, это скорее публицистика.
Другая книга Марины Ахмедовой «Дом Слепых» обладает вполне литературным сюжетом. В городе хаос. Жители бегут, город пустеет. Но они видят и знают, в каком направлении бежать. А что делать горстке слепых, забытых посреди хаоса? Они спускаются в подвал дома дружной коммуной. Улицы бомбят, слепые слышат, но не видят, во что хаос превратил их город. Они слушают радио и часто оказываются на одной волне с теми, кто забрасывает их снарядами. С замиранием сердца ждут - недолеёт или перелёт? Наконец, город умолкает, и им кажется, что они единственные живые существа, оставшиеся в нём.
«Дневник смертницы. Хадиджа» - роман о беспрерывной череде выборов, которые приходится делать девочке из дагестанского села. Девочка вырастает, попадает в большой город, где кипят страсти, где есть боевики и силовики, где чёрное постоянно называют белым. Прототипом героини, конечно же, послужили реальные жительницы Дагестана, причастные к бандподполью.
После двух повестей о чеченской войне и романа о Дагестане Ахмедова захотела создать повествование, не связанное ни с войной, ни с Кавказом. Её четвертый роман «Шедевр» рассказывает психологически-мистическую историю о низальщице бус. Книга выйдет в этом году в издательстве «АСТ», а также в Прибалтике, в переводе на литовский язык.
«Ахмедова просит не писать, что она военный корреспондент. Говорит, молодые люди начинают слишком серьезно её воспринимать и приглашают только на военные фильмы. Она вообще старается откреститься от роли «эксперта по Кавказу» и запросто может, признавшись в любви к герою Ремарка из романа о концлагере, переключиться на рассказ о том, как кошка оцарапала ей сумку “дольче-габбана”» ( , критик).
Загрузка...
