ГЛАВА ПЕРВАЯ
Род наш один из самых древних родов на Руси: все Протозановы по прямой линии происходят от первых владетельных князей, и под родовым гербом нашим значится, что он нам не милостью дарован, а принадлежит "не по грамоте". В исторических рассказах о старой Руси встречается немало имен наших предков, и некоторые из них воспоминаются с большим одобрением. До Ивана Даниловича Калиты они имели свой удел, а потом, потеряв его, при Иване Третьем являются в числе почетных людей Московского княжества и остаются на видном положении до половины царствования Грозного. Затем над одним из них разразилась политическая невзгода, и, по обычаям того времени, за одного явились в ответ все: одни из Протозановых казнены, другие - биты и разосланы в разные места. С этой поры род князей Протозановых надолго исчезает со сцены, и только раз или два, и то вскользь, при Алексее Михайловиче упоминается в числе «захудалых», но в правление царевны Софии один из этого рода "захудалых князей", князь Леонтий Протозанов, опять пробился на вид и, получив в управление один из украйных городов, сделался "князем кормленым". Покормился он, впрочем, так неосторожно, что Петр Великий, доведавшись о способе его кормления, отрубил ему голову, а животы велел "поверстать на государя". При этом, однако, гнев государя не был перенесен с отца на детей, а напротив, старший сын казненного, Яков Леонтьевич, был взят для обучения его всем тогдашним наукам. Яков Львович (с этих пор имя Леонтий в роде Протозановых уступает место имени Лев) учился в России, потом за границею и по возвращении оттуда был проэкзаменован самим царем, который остался им очень доволен и оставил его при своей особе. Яков Львович оказался столь удобным для исполнения различных предначертаний Петровых, что государь отметил его своим особенным вниманием и повел его от чести к почести, не забывая при этом поправлять и его родовую «захудалость». Петр, однако, не сделал нашего прадеда богачом, а именно только вывел его из «захудалости». Сам же князь Яков Львович не умел вознаграждать себя: он, как говорили в то время, "заразился глупостью Лефорта", то есть пренебрегал способами к самовознаграждению, а потому и не разбогател. Такова была его жизнь до самого воцарения Анны Ивановны, когда Яков Львович попался на глаза Бирону, не понравился ему и вслед за тем быстро очутился в ссылке за Оренбургом.
В ссылке князь Яков Львович, по отеческому завету, обратился к смирению: он даже никогда не жаловался на «Немца», а весь погрузился в чтение религиозных книг, с которыми не успел познакомиться в юности; вел жизнь созерцательную и строгую и прослыл мудрецом и праведником.
Князь Яков Львович в моих глазах прелестное лицо, открывающее собою ряд чистых и глубоко для меня симпатичных людей в нашем роде. Вся жизнь его светла, как кристалл, и поучительна, как сказание, а смерть его исполнена какой-то прелестной, умиряющей таинственности. Он умер без всяких мучений на светлый день Христова Воскресенья, после обедни, за которою сам читал Апостол. Возвратясь домой, он разговелся со всеми ссыльными и не ссыльными, которые пришли его поздравить, и потом сел читать положенное в этот день всепрощающее поучение Иоанна Богослова и, при окончании чтения, на последнем слове нагнулся к книге и уснул. Кончину его никак нельзя назвать смертью: это именно было успение, за которым пошел вечный сон праведника.
В тот же день к вечеру на имя ссыльного был доставлен пакет, возвещавший ему прощение и возвращение, дарованные волей воцарившейся императрицы Елисаветы: но все это уже опоздало. Князь Яков был разрешен небесною властью ото всех уз, которыми вязала его власть земная.
Прабабушка наша, Пелагея Николаевна, схоронив мужа, вернулась в Россию с одним пятнадцатилетним сыном, а моим прадедом, князем Левушкой.
Князь Левушка родился в ссылке и там же получил весь грунт своего начального воспитания непосредственно от своего отца, от которого в замечательной степени наследовал его превосходные качества. Вступив на службу в царствование Екатерины Второй, он не сделал себе блестящей карьеры, какую ему поначалу пророчили. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, говорила о нем, что "он, по тогдашнему времени, был не к масти козырь, презирал искательства и слишком любил добродетель". Лет в тридцать с небольшим князь Лев Яковлевич вышел в отставку, женился и навсегда засел в деревне над Окой и жил тихою помещичьею жизнью, занимаясь в стороне от света чтением, опытами над электричеством и записками, которые писал неустанно.
Старания этого «чудака» совсем устранить себя от двора и уйти как можно далее от света, с которым он не сошелся, увенчались для него полным успехом: о нем все позабыли, но в семье нашей он высоко чтим и предания о нем живы о сю пору.
Я с раннего моего детства имела о князе Льве Яковлевиче какое-то величественное, хотя чрезвычайно краткое представление. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, от которой я впервые услыхала его имя, вспоминала своего свекра не иначе как с улыбкою совершеннейшего счастья, но никогда не говорила о нем много, это точно считалось святыней, которой нельзя раскрывать до обнажения.
В доме было так принято, что если как-нибудь в разговоре кто-нибудь случайно упоминал имя князя Льва Яковлевича, то все сию же минуту принимали самый серьезный вид и считали необходимым умолкнуть. Точно старались дать время пронестись звуку священного семейного имени, не сливая его ни с каким звуком иного житейского слова.
И вот тогда-то, в эти паузы, бабушка Варвара Никаноровна обыкновенно, бывало, всех обводила глазами, как бы благодаря взглядом за уважение к свекру и говорила:
Да, чистый был человек, совершенно чистый! Он в случае не был и фавору не имел - его даже недолюбливали, но… его уважали.
И это всегда произносилось старою княгиней одинаково, с повторением,
Он фавору не имел, - повторяла она, помахивая пред собою вытянутым указательным пальцем правой руки. - Нет, не имел; но… - Тут она круто оборачивала свой палец вниз и со строгим выражением в лице оканчивала, - но его уважали, и за то не терпели.
За этим опять шла минута молчания, после которой бабушка, понюхав щепотку табаку из жалованной Мариею Феодоровной золотой табакерки, или заговаривала о чем-нибудь вседневном, или несколько пониженным тоном добавляла о свекре своем следующее:
Он, покойник, ни с кем не ссорился… Нет, приятных императрице людей он не критиковал и грубости никому не оказывал, но ни с графом Валерианом, ни с князем Платоном домами знаком не был… Когда нужно было, когда так выходило, что они на куртагах встречались, он им кланялся… Понимаете… Как должно по этикету… для courtoisie {галантности, вежливости (франц.)} поклонится и отойдет; но руки не подавал и в дом не ездил. К разным бедным людям ездил и их у себя принимал, а к тем не ездил; это для них, может быть, ничего и не значило, а только он не ездил и так и в отставку вышел и в деревню удалился; так и умер, а всегда говорил: "для того, чтобы другие тебя уважали, прежде сам в себе человека уважай", и он в себе человека уважал, как немногие уважают.
Это говорилось уже давно: последний раз, что я слышала от бабушки эту тираду, было в сорок восьмом году, с небольшим за год до ее смерти, и я должна сказать, что, слушая тогда ее укоризненное замечание о том, что "так немногие в себе человека уважают", я, при всем моем тогдашнем младенчестве, понимала, что вижу пред собою одну из тех, которая умела себя уважать.
Спектакль «Захудалый род» – это попытка заглянуть в прошлое, чтобы понять, откуда мы, что такое «род». Как совместить ту реальность, которая нас окружает, с теми идеалами, которые в нас живут. Где та золотая середина компромисса, выживания, соединения с нравственным стержнем. Как воспитывать детей, к каким мыслям их приучать. Проблема, которую Лесков ставит в своем произведении, неразрешима. Чем жить? Как работать? Еще одна важная и серьезная мысль Лескова – как научиться в счастливые моменты быть спокойным, уверенным, а в несчастье оказаться твердым, умудряться и в нем оставаться счастливым.
Сергей Женовач
«Захудалый род» – первый спектакль Сергея Женовача, выпущенный после того, как его знаменитый гитисовский курс обрел статус театра. Без сомнения, это программный спектакль. Соблазнам нынешней клипмейкерской эпохи вчерашние студенты предпочли театральное товарищество на вере. Надо бы уточнить: на вере в нравственную силу искусства. Для Женовача лицедейство – средство постижения идей: театр поверяется ими, а не они театром.
Густонаселенный четырехчасовой спектакль сделан, в сущности, бесхитростно – этюдным методом. Герои предстают перед нами как ожившие образы давно прошедшего времени. Персонажи сошли с портретов во плоти, но их близость лишь кажущаяся. В самом спектакле времена перемешаны, и давно погибший герой войны может в тяжелую минуту явиться к жене, чтобы прижать ее к сердцу, но зазор между теми временами и нашим ощущаешь явственно - как между золотым веком и железным, милой сердцу стариной и немилосердной реальностью.
Женовач умеет и любит ставить прозу. Ему удается длинная романная форма. В его неторопливом театральном чтении есть столь мощное обаяние, что сценическое многословие не утомляет. Но главное его умение все же в другом - являть на сцене истинно прекрасных людей. Известно, что всякого рода упырей играть проще, чем добродетельных героев. Для Женовача удивительным образом именно изнанка человеческой души оставалась всегда тайной за семью печатями, зато театральную формулу душевного благородства и чистоты он обычно выводил с легкостью.
Княгине Протозановой и Мефодию Червеву противостоит наступающий на Русь, уже не Святую, но еще сохранившую представление о святости, мир расчета и чистогана. И с ним-то Женовачу, как и Лескову, все понятно. А с формулой душевной чистоты вдруг возникли вопросы. Что важнее – любовь к Божьему миру, несовершенному, но все же достойному спасения, или истовая праведность презревшего мир анахорета? Кажется, Женовач, сам не чуждый аскетизма, пока все же на стороне княгини. Во всяком случае, его полный животворной энергии спектакль заставляет на это надеяться.
журнал «Эксперт»
«Захудалый род» по неоконченному роману Лескова вышел у Сергея Женовача не то чтоб манифестом (это слово не про Женовача), а скорее символом его театральной веры. Умная веселость – это основная тональность спектакля, позволяющая серьезно обсуждать такие вопросы, как долг гражданский и христианский, поиски общего блага и личного спасения. Самое замечательное, что, обустроив на сцене эту утопию, Сергей Женовач не спешит ее разрушить, оставляя веру в возможность идеала даже тогда, когда сюжет пытается ее опровергнуть. Самое удивительное, как Сергей Женовач сумел воспитать в своих студентах убеждение, что эстетика вырастает из этики – а без этого убеждения его театр был бы, кажется, невозможен.
Спектакли Сергея Женовача ужасно длинные. В девять вечера, когда у нормальных людей артисты на поклоны выходят, Женовач только к антракту добирается. На его спектакле поначалу чертыхаешься и время подгоняешь, но потом так втягиваешься, что в конце четвертого часа, когда Женовач почти добирается до развязки, уже жалеешь, что все вот-вот закончится.
Еще, когда смотришь спектакли Женовача, кажется, что это плевое дело, ты и сам бы мог такие спектакли ставить. Ни тебе в них выдумки, ни сложной игры мысли, ни аттракционов -в общем, ничего экстраординарного. Хотя таких стройных и ясных спектаклей пойди поищи - эта простота уже сама по себе вещь экстраординарная.
Потом в его спектаклях не бывает злодеев. Все у него более или менее прекрасные люди. Не без изъянов, не без странностей, но все же прекрасные. Если девушки - то подвижницы, пусть не красавицы, зато чистые сердцем. Если мальчики - то простодушные улыбчивые чудаки, почти юродивые. Писать или рассказывать про них очень сложно: то и дело сам в юродство скатываешься и ловишь себя на сюсюкании. Кто помнит его безразмерного «Идиота» в Театре на Малой Бронной, тот поймет. Исключения случаются, когда Женовач ставит спектакли с чужими актерами - в Художественном театре или в Малом. Но с прошлого года у Женовача снова появилась своя труппа - из числа выпускников его мастерской в РАТИ. Он и назвал-то свой новый театр по-идиотски просто: СТИ, то есть «Студия театрального искусства». У них в репертуаре четыре спектакля, по числу дипломных работ. В труппе - несовременные юноши, первым спектаклем которых были «Мальчики» по Достоевскому, и девушки с кудряшками а-ля Наташа Ростова (в кудряшках здесь почти все, включая пресс-секретаря). Нынешняя работа - первая, сделанная студентами в статусе актеров-профессионалов. Первую свою премьеру в сезоне они играют в то время, когда нормальные театры закрываются на лето.
Играют инсценировку романа Николая Лескова «Захудалый род» - сагу в двух частях и в четыре часа длиною, простую что по конструкции, что по замыслу. Само собой, она о прекрасных чудаках, которые, по мысли Женовача, есть соль земли.
За четыре часа Женовач не дает своим молодым актерам ни присесть, ни передохнуть: постоянный партнер Женовача, сценограф Александр Боровский, построил конструкцию с окнами, похожую на большую рамку для фотографий, даже не рамку, а иконостас, каких сейчас уже не делают. Встает в окне актер Андрей Шибаршин в кивере и эполетах, взмахивает саблей и замирает с блаженной улыбкой на устах; Дамир Исмагилов (другой постоянный партнер Женовача) как-то ловко подсвечивает его - вот и фотография Льва Львовича Протозанова. Актриса Анна Рудь, девушка с большим чистым лбом, стоит внизу в платье по моде середины девятнадцатого века и смотрит на него с любовью и печалью - это внучка Льва Львовича Вера Дмитриевна, от лица которой ведется повествование. Вера Дмитриевна рассказывает историю рода Протозановых, останавливаясь на княгине-бабушке (Мария Шашлова), гордой и доброй женщине строгих нравов и принципов. Сама княгиня живет в деревне, а дочь (Татьяна Волкова) отправляет в столичный пансион. Первая глава инсценировки называется «Старая княгиня и ее двор», и это длинная-предлинная экспозиция спектакля, введение в курс дела, художественная читка плюс минимум театра. Вторая озаглавлена «Старое старится - молодое растет», и в этой части театр - то есть действие, которым движет самая настоящая интрига, - и начинается. Против княгини Варвары Никаноровны интригуют ее собственная выросшая дочь и сосед, граф Функендорф (Григорий Служитель). Наша княгиня оскорблена, обижена, она ищет учителя сыновьям, чтоб хотя бы они выросли хорошими людьми. И находит Червева (Сергей Аброскин), святого педагога-бессребреника.
Кульминацией служит короткий разговор княгини с Червевым, и кто бы мог подумать, что диспут о власти мнимой и истинной может так цеплять за живое. Вы не поверите, но когда княгиня быстро-быстро говорит с Червевым о государстве и Божьем Царстве, ползала хлюпает носом. Потому что эта маленькая пигалица-актриса, так гордо державшая осанку весь спектакль, будто на самом деле старится и скукоживается на глазах. Что с ней в этот момент происходит - она и сама говорит: мол, чувствует себя упраздненной и уничтоженной. Но почти незаметно она эти вещи еще и играет - все в спектаклях Женовача происходит почти незаметно. Почти незаметно проходят четыре часа. Почти незаметно радиотеатр превращается в театр настоящий. Почти незаметно возникает музыка Григория Гоберника: не иллюстрация, не подсказка, что именно следует переживать в этот момент, - считай, действие ее и порождает.
Можно было бы порассуждать о том, что сам Женовач и его студенты с их театром, простым и ясным как белый день, - это и есть «захудалый род», уходящая театральная натура, которой так жалко, так жалко. Так оно и есть, только звучит это ужасно глупо: театр только родился, а его уже хоронить?
December 2nd, 2008 , 09:54 pm
Николай Лесков выделял «Захудалый род» из своих сочинений, просил издателей поскорей его напечатать: «Я люблю эту вещь больше «Соборян» и «Запечатленного ангела». Она зрелее тех и тщательно написана. Катков её ценил и хвалил, но в критике она не замечена и публикою прочитана мало… Это моя любимая вещь» (из писем А.С.Суворину).
Похоже, что так, и похоже, что время этой вещи пришло. Во всяком случае, такое большое количество наград, которые получила студия Женовача (http://www.sti.ru/zhen.php) за одноименный спектакль длительностью в 4 часа, свидетельствуют о том, что "театр духовного беспокойства" (по аналогии с послевоенным "кинематографом морального беспокойства" и постперестроечным "кинематографом духовного беспокойства") больше не элитарное направление (насколько нынешний театр вообще может быть неэлитарным).
Более того, театр становится не просто воцерковленной, но и проповедующей единицей измерения культуры. Проповедующей в рамках своего искусства, и таким образом освящающей его. Классическая русская (и не только) словесность, превращаемая в театральные постановки, конечно же, способствует этому безмерно.
Итак, "Захудалый род". Конечно, нужно его прочесть, если еще не. Более того - кроме первых двух в нем есть неоконченная третья часть (помнится, фоменки умудрились поставить на сцене второй том "Мертвых душ", который автор, как известно, сжег в печке), так вот эту третью часть нужно прочесть обязательно тоже. Спектакль поставлен по двум частям, и, кажется, именно так, как сам Лесков это видел - где-то смешно, где-то сложно, остро , приходится много думать (это в театре!), в зале темно, так что и плакать можно спокойно, если надо...
Героиня Лескова, княгина Протозанова ("строго содержащая уставы православной Церкви")... "не только не боялась свободомыслия в делах веры и совести, но даже любила откровенную духовную беседу с умными людьми и рассуждала смело. Владея чуткостью религиозного смысла, она имела истинное дерзновение веры и смотрела на противоречия ей без всякого страха. Она как будто даже считала их полезными.
- Если древо не будет колеблемо, - говорила она, - то оно крепких корней не пустит, в затишье деревья слабокоренны
".
Что ж такое - "захудание"? Да и вообще - "Род"? Кажется, что при внимательном прочтении этой саги становится понятнее, отчего истинный патриотизм есть чувство скорее трагическое, но впрочем такое... "печаль моя светла "... Эпиграфом к семейной хронике и постскриптумом к спектаклю - из Экклезиаста: "Род проходит и род приходит, земля же вовек пребывает"(I,4).
Вероятно, для Лескова много важного было в воспитании, о котором он, очевидно, сильно скорбел, и ставил часто во главу угла. О детях княгиня рассуждает с большой уверенностью: "... девочка в свой род не идет, она вырастет, замуж выйдет и своему дому только соседкой станет, а мальчики, сыновья... Это совсем другое дело: на них грядущее рода почиет; они должны все в своем поле созреть, один за одним Протозановы, и у всех перед глазами, на виду, честно свой век пройти, а потом, как снопы пшеницы, оспевшей во время свое, рядами лечь в скирдницу... Тут никому нельзя уступить, тут всякая ошибка в воспитании всему роду смерть".
Достаточно подробно (особенно в третьей части) хроника освещает проблему иссякания русского дворянства и извечного столкновения тех, кто "служит" и тех, кто "прислуживается". В этом смысле после распахивания европейских окон Петром Русь была обречена на все, что мы о ней знаем, и по сю пору, так как штольцы всегда в извесном смысле обойдут обломовых - так же, как граф Функендорф обошел Протозановых. Земля, действительно, вовек пребывает, и обладание землями стало для многих российских дворян вполне заменять собственно личное благородство. И с этим поворотом революция была уже только вопрос времени.
Сам Лесков выражается чрезвычайно изящно: "Нынче очень многие думают, что при крепостном праве почти совсем не нужно было иметь уменья хорошо вести свои дела, как будто и тогда у многих и очень многих дела не были в таком отчаянно дурном положении, что умные люди уже тогда предвидели в недалеком будущем неизбежное "захудание" родового поместного дворянства. Это зависело, конечно, от разных причин, между которыми, однако, самое главное место занимало неумение понимать своей пользы иначе, как в связи с пользою всеобщею, и прежде всего с материальным и нравственным благосостоянием крестьян".
В наши времена все эти размышления вновь приобретают характер притчи, и имеющей, и не имеющей отношение к политике.
"Меня барство испортило - я ему предалась и лучшее за ним проглядела" - к такому выводу пришла Протозанова. Но что есть барство или привычка для нас? На этот вопрос каждый зритель (читатель) ответит сам. Недавно один очень известный деятель культуры выразился примерно в таком смысле, что первую половину жизни человек работает на имя, а вторую - имя работает на него. Идея, надо признаться, несколько механическая, но в мире бомонда она, наверное, работает исправно... Кажется, что к подобным мыслителям обращено "пророческое" послание, оканчивающее повесть о "вечных" вопросах светского общества: "Поступай как знаешь - все равно будешь раскаиваться."
Однако что же есть то "лучшее", "выходящее за рамки всех картин", к которому приглядывается княгиня и вместе с ней создатели спектакля?
"А все-таки вы одну какую-нибудь власть уважаете? - Кажется, я мог бы уважать ту власть, которая вела бы дело к тому, чтобы себя упразднить и поставить вместо себя власть Божию".
И сказано это, скрее всего, вовсе не о политике...
Лесков Николай Семенович
Захудалый род
Лесков Николай Семенович
Захудалый род
СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА КНЯЗЕЙ ПРОТОЗАНОВЫХ
(Из записок княжны В. Д. П.)
В ДВУХ ЧАСТЯХ
"Род проходит и род приходит,
земля же вовек пребывает".
Екклез. 1, 4.
СТАРАЯ КНЯГИНЯ И ЕЕ ДВОР
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Род наш один из самых древних родов на Руси: все Протозановы по прямой линии происходят от первых владетельных князей, и под родовым гербом нашим значится, что он нам не милостью дарован, а принадлежит "не по грамоте". В исторических рассказах о старой Руси встречается немало имен наших предков, и некоторые из них воспоминаются с большим одобрением. До Ивана Даниловича Калиты они имели свой удел, а потом, потеряв его, при Иване Третьем являются в числе почетных людей Московского княжества и остаются на видном положении до половины царствования Грозного. Затем над одним из них разразилась политическая невзгода, и, по обычаям того времени, за одного явились в ответ все: одни из Протозановых казнены, другие - биты и разосланы в разные места. С этой поры род князей Протозановых надолго исчезает со сцены, и только раз или два, и то вскользь, при Алексее Михайловиче упоминается в числе "захудалых", но в правление царевны Софии один из этого рода "захудалых князей", князь Леонтий Протозанов, опять пробился на вид и, получив в управление один из украйных городов, сделался "князем кормленым". Покормился он, впрочем, так неосторожно, что Петр Великий, доведавшись о способе его кормления, отрубил ему голову, а животы велел "поверстать на государя". При этом, однако, гнев государя не был перенесен с отца на детей, а напротив, старший сын казненного, Яков Леонтьевич, был взят для обучения его всем тогдашним наукам. Яков Львович (с этих пор имя Леонтий в роде Протозановых уступает место имени Лев) учился в России, потом за границею и по возвращении оттуда был проэкзаменован самим царем, который остался им очень доволен и оставил его при своей особе. Яков Львович оказался столь удобным для исполнения различных предначертаний Петровых, что государь отметил его своим особенным вниманием и повел его от чести к почести, не забывая при этом поправлять и его родовую "захудалость". Петр, однако, не сделал нашего прадеда богачом, а именно только вывел его из "захудалости". Сам же князь Яков Львович не умел вознаграждать себя: он, как говорили в то время, "заразился глупостью Лефорта", то есть пренебрегал способами к самовознаграждению, а потому и не разбогател. Такова была его жизнь до самого воцарения Анны Ивановны, когда Яков Львович попался на глаза Бирону, не понравился ему и вслед за тем быстро очутился в ссылке за Оренбургом.
В ссылке князь Яков Львович, по отеческому завету, обратился к смирению: он даже никогда не жаловался на "Немца", а весь погрузился в чтение религиозных книг, с которыми не успел познакомиться в юности; вел жизнь созерцательную и строгую и прослыл мудрецом и праведником.
Князь Яков Львович в моих глазах прелестное лицо, открывающее собою ряд чистых и глубоко для меня симпатичных людей в нашем роде. Вся жизнь его светла, как кристалл, и поучительна, как сказание, а смерть его исполнена какой-то прелестной, умиряющей таинственности. Он умер без всяких мучений на светлый день Христова Воскресенья, после обедни, за которою сам читал Апостол. Возвратясь домой, он разговелся со всеми ссыльными и не ссыльными, которые пришли его поздравить, и потом сел читать положенное в этот день всепрощающее поучение Иоанна Богослова и, при окончании чтения, на последнем слове нагнулся к книге и уснул. Кончину его никак нельзя назвать смертью: это именно было успение, за которым пошел вечный сон праведника.
В тот же день к вечеру на имя ссыльного был доставлен пакет, возвещавший ему прощение и возвращение, дарованные волей воцарившейся императрицы Елисаветы: но все это уже опоздало. Князь Яков был разрешен небесною властью ото всех уз, которыми вязала его власть земная.
Прабабушка наша, Пелагея Николаевна, схоронив мужа, вернулась в Россию с одним пятнадцатилетним сыном, а моим прадедом, князем Левушкой.
Князь Левушка родился в ссылке и там же получил весь грунт своего начального воспитания непосредственно от своего отца, от которого в замечательной степени наследовал его превосходные качества. Вступив на службу в царствование Екатерины Второй, он не сделал себе блестящей карьеры, какую ему поначалу пророчили. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, говорила о нем, что "он, по тогдашнему времени, был не к масти козырь, презирал искательства и слишком любил добродетель". Лет в тридцать с небольшим князь Лев Яковлевич вышел в отставку, женился и навсегда засел в деревне над Окой и жил тихою помещичьею жизнью, занимаясь в стороне от света чтением, опытами над электричеством и записками, которые писал неустанно.
Старания этого "чудака" совсем устранить себя от двора и уйти как можно далее от света, с которым он не сошелся, увенчались для него полным успехом: о нем все позабыли, но в семье нашей он высоко чтим и предания о нем живы о сю пору.
Я с раннего моего детства имела о князе Льве Яковлевиче какое-то величественное, хотя чрезвычайно краткое представление. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, от которой я впервые услыхала его имя, вспоминала своего свекра не иначе как с улыбкою совершеннейшего счастья, но никогда не говорила о нем много, это точно считалось святыней, которой нельзя раскрывать до обнажения.
В доме было так принято, что если как-нибудь в разговоре кто-нибудь случайно упоминал имя князя Льва Яковлевича, то все сию же минуту принимали самый серьезный вид и считали необходимым умолкнуть. Точно старались дать время пронестись звуку священного семейного имени, не сливая его ни с каким звуком иного житейского слова.
И вот тогда-то, в эти паузы, бабушка Варвара Никаноровна обыкновенно, бывало, всех обводила глазами, как бы благодаря взглядом за уважение к свекру и говорила:
Да, чистый был человек, совершенно чистый! Он в случае не был и фавору не имел - его даже недолюбливали, но... его уважали.
И это всегда произносилось старою княгиней одинаково, с повторением,
Он фавору не имел, - повторяла она, помахивая пред собою вытянутым указательным пальцем правой руки. - Нет, не имел; но... - Тут она круто оборачивала свой палец вниз и со строгим выражением в лице оканчивала, - но его уважали, и за то не терпели.
За этим опять шла минута молчания, после которой бабушка, понюхав щепотку табаку из жалованной Мариею Феодоровной золотой табакерки, или заговаривала о чем-нибудь вседневном, или несколько пониженным тоном добавляла о свекре своем следующее:
Он, покойник, ни с кем не ссорился... Нет, приятных императрице людей он не критиковал и грубости никому не оказывал, но ни с графом Валерианом, ни с князем Платоном домами знаком не был... Когда нужно было, когда так выходило, что они на куртагах встречались, он им кланялся... Понимаете... Как должно по этикету... для courtoisie {галантности, вежливости (франц.)} поклонится и отойдет; но руки не подавал и в дом не ездил. К разным бедным людям ездил и их у себя принимал, а к тем не ездил; это для них, может быть, ничего и не значило, а только он не ездил и так и в отставку вышел и в деревню удалился; так и умер, а всегда говорил: "для того, чтобы другие тебя уважали, прежде сам в себе человека уважай", и он в себе человека уважал, как немногие уважают.
Это говорилось уже давно: последний раз, что я слышала от бабушки эту тираду, было в сорок восьмом году, с небольшим за год до ее смерти, и я должна сказать, что, слушая тогда ее укоризненное замечание о том, что "так немногие в себе человека уважают", я, при всем моем тогдашнем младенчестве, понимала, что вижу пред собою одну из тех, которая умела себя уважать.
О ней теперь я и постараюсь записать, что сохранила моя память.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Бабушка Варвара Никаноровна происходила из самого незнатного рода: она была "мелкая дворянка", по фамилии Честунова. Бабушка отнюдь не скрывала своего скромного происхождения, напротив, даже любила говорить, что она у своего отца с матерью в детстве индюшек стерегла, но при этом всегда объясняла, что "скромный род ее был хоть тихенький, но честный и фамилия Честуновы им не даром досталась, а приросла от народного прозвания".
Загрузка...
