Данное произведение Шмелева можно назвать автобиографичным. В нем автор повествует читателям о том, каким образом взял свое начало его дар писателя. Причем вся эта информация представляется совершенно ненавязчиво в форме рассказа, что делает изучение данного материала еще более интересным.
Шмелев всегда был писателем, только первое время он не печатался. Еще в раннем детстве няня называла его выдумщиком. В каждом предмете, в каждой неодушевленной вещи он видел живое. Мальчик мог разговаривать с досками, игрушками, стружками от дерева, со всем, что видел. Именно за это, учась в гимназии, он получил прозвище "римский оратор". Когда маленький Шмелев ходил в третий класс, он увлекался чтением романов Ж. Верна. Именно в этот период времени и было написано его первое стихотворение. За этот поступок его наказал учитель - словесник, который был довольно строгого нрава.
Похожие попытки автор предпринимал, учась и в пятом классе, но снова был не понят учителями. Но вскоре, строго учителя заменил другой педагог, который позволил мальчику раскрыть свой талант и писать. За это он даже ставил хорошие оценки Шмелеву. Таким наставником стал Федор Владимирович Цветаев. Он был довольно свободного нрава. Мог в любой момент вдруг начать читать Пушкина, и делал он это так, что даже равнодушные к литературе дети слушали его, открыв рот. Цветаев занял в сердце маленького Шмелева особое место. Только с этим учителем он поддерживал отношения, а когда его хоронили, мальчик горько плакал.
После того, как гимназия была окончена, автор отнес в издательство свое первое официальное произведение "У мельницы". Редактор Анатолий Александров попросил Шмелева прийти через два месяца. За это время мальчик стал студентом, и его заняли совершенно другие заботы. Однако, через некоторое время пришел конверт с просьбой явиться в редакцию. Рассказ, который предложил начинающий писатель, оказался тяжелым для восприятия и прочтения. Тем не менее он был принят в публикацию, а автору выписали гонорар. Именно тогда, после выпуска произведения, Шмелев понял, что у него началась совершенно новая жизнь - жизнь писателя. Но он еще долго не мог привыкнуть к тому, что его фамилия фигурирует на обложке книги.
В произведении "Как я стал писателем" Шмелеву удалось восстановить события уже прошедших лет. Автор позволил себе такую слабость, как вновь поддаться тем чувствам, которые он тогда испытывал. Это время стало решающим в его жизни. Данный рассказ призван показать читателям тот нелегкий переломный момент, когда ключевое предназначение личности подверглось существенным изменениям.
Картинка или рисунок Как я стал писателем
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Абрамов Жила была семужка
В одной северной реке в маленькой веточке-протоке жила пестрая рыбка. Звали ее Красавка.Она была ещё совсем маленькая. Она отличалась от самых нарядных рыбок этой реки своей большой головой, поэтому они к ней в гости не заплывали
- Краткое содержание Еврипид Ипполит
Когда-то Тесей жил в Афинах, он был героем, он совершил много подвигов, даже убил чудовище. Царь должен был жениться на царевне, которая ему как-то помогла, но он отдал её в жены богу. Афродита разгневалась на царя.
- Краткое содержание Рассказ о семи повешенных Андреев
Министру сообщили, что на него готовиться покушение. Чиновник встретил это известие спокойно, полиции известно место и время нападения. Только ночью он понял, как это страшно знать время своей смерти.
- Краткое содержание Казаки Лев Толстой
Произведение начинается с момента, когда главный герой Дмитрий Оленин рано утром направляется по месту службы в звании юнкера. Дмитрий Андреевич, беспечный молодой человек, сирота, в настоящее время нигде не обучался и не проходил службу
Шестилетний мальчишка заболевает страшной болезнью полиомиелитом. У него отнимаются ноги. После сложной операции, многочисленных испытаний мальчик не теряет надежду вновь ходить.
И. С. Шмелев – талантливый русский писатель XX века. Увлечения Шмелева были разнообразными. Помимо обучения на юридическом факультете Московского университета, он интересовался ботаническими открытиями К. Тимирязева. Первый его литературный труд - зарисовка из народной жизни «У мельницы», затем были рассказы, повести. Началась переписка с Горьким. Главной заслугой и новаторством писателя было перевоплощение в своего героя. Кроме того, его отличает тематическое разнообразие произведений: дворянская усадьба и артистическая интеллигенция,
Тихое житье прислуги и пр.
Рассказ И. С. Шмелева «Как я стал писателем» можно отнести к дневниковым записям или воспоминаниям. Также это произведение полностью автобиографично. Оно было написано в 1895 году и опубликовано в журнале «Русское обозрение». В нем рассказывается об истории создания и публикации самого первого произведения автора – зарисовок из народной жизни «У мельницы». Рассказ «Как я стал писателем» хорошо передает время и жизнь человека внутри общества. Шмелев показывает, как начинался его путь, как подошел писатель к своему первому рассказу, как помогли ему уроки литературы, работа над сочинением.
Начинается с прямого объяснения автора, свое становление писателем он объясняет так: «Вышло это так просто и неторжественно, что я и не заметил. Можно сказать, вышло непредумышленно. Теперь, когда это вышло на самом деле, кажется мне порой, что я не делался писателем, а будто всегда им был, только - писателем «без печати».
Далее писатель углубляется в детские воспоминания. Он вспоминает нянькины слова: «- И с чего ты такая балаболка? Мелет-мелет невесть чего. как только язык у тебя не устает, балаболка. ». Вспоминает детские игрушки, кубик с ободранной картинкой, складная азбучка с буквой, солнечный луч на стенке, дрожащий зайчиком. Также всплывают в памяти писателя ветка живой березки, выросшей вдруг в кроватке у образка, зеленой такой, чудесной, краска на дудочке из жести, расписанной ярко розами, запах и вкус ее, смешанный с вкусом крови от расцарапанной острым краем губки, черные тараканы на полу, собравшиеся залезть ко мне, запах кастрюльки с кашкой. Боженька в уголке с лампадкой, лепет непонимаемой молитвы, в которой светится «деворадуйся».
Автор говорит о том, что разговаривал с игрушками, которые пахли «лесом», в котором «волки». Но и «лес», и «волки» были для него особенными, своими. Все было живым для маленького Шмелева: доски, пилы, метла и даже половая тряпка, которую мальчик утешал, потому что та стояла в углу «наказанная». Все казалось ему живым, все рассказывало сказки! За его постоянную болтовню прозвали Шмелева в первом классе гимназии «римским оратором», и кличка эта держалась довольно долго.
Все это был «дописьменный» период жизни писателя, за которым вскоре пришел и «письменный».
В третьем классе, увлекшись романами Жюля Верна, мальчик написал свою первую «поэму» о путешествии всех его учителей на луну на воздушном шаре, сделанных из необъятных штанов его латиниста Бегемота. «Поэма» даже имела успех, а затем попала в руки инспектору. Конечно, инспектор не стал нахваливать Шмелева за его произведение, он привел мальчика в пустынный зал, где был иконостас у окон и стал говорить сквозь зубы ужасным, свистящим голосом, втягивая носом воздух, как самый холодный англичанин: «И ссто-с такое. и сс. таких лет, и сс. так неуваззытельно отзываесса, сс. так пренебреззытельно о сстарссых. о наставниках, об учителях. нашего почтенного Михаила Сергеевича, сына такого нашего великого историка позволяете себе называть. Мартысской. По решению педагогического совета. » Само собой, за этими словами последовало наказание: на шесть часов на «воскресенье».
Маленький Шмелев так быстро и пышно расцвел на сочинениях, что к описанию храма Христа Спасителя как-то приплел поэта и печальника Надсона. Слова этого поэта вспомнились мальчику, когда она захотел выразить чувство душевного подъема, которое испытываешь, когда стоишь под глубокими сводами: «Друг мой, брат мой. усталый, страдающий брат,/ Кто б ты ни был – не падай душой:/ Пусть неправда и зло полновластно царят/Над омытой слезами землей..» После этого молодого писателя вызвали под кафедру и начали пилить: «Ссто-с такое. Напрасно сситаете книзки, не вклюсенные в усенисескую библиотеку! У нас сеть Пускин, Лермонтов, Дерзавин. но никакого вашего Надсона. нет! Сто такой и кто такой. На-дсон. Вам дана тема о храме Христа Cпасителя, по плану. а вы приводите ни к сселу ни к городу какого-то «страдающего брата». какие-то вздорные стихи! Было бы на четверку; но я вам ставлю три с минусом. И зачем только тут какой-то «философ». с «в» на конце! - «филосов-в Смальс»! Слово «философ» не умеете написать, пишете через «в» философию пускаетесь? И во-вторых, был Смайс, а не Смальс, что значит - свиное сало! И никакого отношения он, как и ваш Надсон, ко храму Христа Спасителя не имели! Три с минусом! Ступайте и задумайтесь». Но Шмелев решил отстоять свое и сказал, что это у него лирическое отступление, например, как у Гоголя. В ответ Николай Иваныч скорчил гримасу, называемую у него «улыбкой» и произнес: «Ах, во-от вы ка-ак. Гоголь. или, может быть, гоголь-моголь? Вот как. Дайте сюда тетрадку. » И Николай Иваныч безжалостной рукой исправил три с минусом на кол. После такого замечательного случай Шмелев возненавидел Надсона и философию. Этот злополучный кол испортил мальчику оценки, он не был допущен к экзаменам и остался на второй год. Но, тем не менее, Шмелев не отчаивался.
На второй год мальчик попал к другому словеснику, Федору Владимировичу Цветаеву, который дал мальчику свободу писать так, как он хочет. Ему доставляло огромное удовольствие писать классные сочинения на поэтические темы: «Утро в лесу», «Русская зима», «Осень по Пушкину», «Рыбная ловля», «Гроза в лесу». Это было в сотни раз лучше, чем задавал Николай Иваныч: «Труд и любовь к ближнему, как основы нравственного совершенствования», «Чем замечательно послание Ломоносова к Шувалову «О пользе стекла» и «Чем отличаются союзы от наречий».
Новый учитель полюбился Шмелеву. Цветаев любил ни с того ни с сего читать Пушкина, да так, что даже самые черствые дети проникались чувством. Федор Владимирович ставил Шмелеву пятерки за «рассказы», говоря: «Вот что, муж-чи-на. У тебя есть что-то. некая, как говорится, «шишка». Притчу о талантах. помни!»
Он был единственным из наставников, с кем мальчик поменялся карточками, когда учителя хоронили – он плакал. И Цветаев остался в сердце мальчика на всю жизнь.
И, наконец, третий период – «печатный».
Незаметно от классных сочинений на поэтические темы Шмелев перешел к собственному. Случилось это, когда он кончил гимназию. Летом, рыбача на глухой речушке, мальчик попал на омут, у старой мельницы, где жил глухой старик. Картина эта напоминала ему пушкинскую «Русалку», и что-то в этом пейзаже поразило его. И – прошло. В ту осень из-за холеры все занятия были отменены, а что-то – не приходило. И только во время подготовки на аттестат зрелости что-то опять появилось! Мальчик сразу вспомнил омут, мельницу, плотину, обрывы, рябину… Он отшвырнул все книги и в тот же вечер написал большой рассказ. Заглавие пришло к автору само – «У мельницы».
Рассказ был жуткий и с житейской драмой. Шмелев сделал себя свидетелем развязки так ярко, что поверил собственной выдумке. Но тут появилась проблема: как опубликовать этот рассказ? И писатель вспомнил, что видел на Тверской вывеску «Русское обозрение», ежемесячный журнал. Но он совсем ничего не знал об этом журнале и вот, наконец, отправился на Тверскую искать его.
Шмелев пришел туда прямо после уроков, в тяжелом ватном пальто. Швейцар сказал ему: «Пожалуйте. желают вас сами видеть». Мальчик сорвался с диванчика и вступил в святилище. Все в кабинете главного редактора казалось мальчику огромным: и стены, и шкаф, и письменный стол, и пальма. Редактором был приват-доцент Московского университета Анатолий Александров. Он сказал мальчику зайти месяца через два.
Шмелев заглянул туда в самый разгар экзаменов, но оказалась, что надо было заглянуть «месяца через два». Но он не заглянул, он уже стал студентом, и его затянуло совсем другое.
Удивительно, что через некоторое время пришел конверт из издательства, где студента Шмелева просили туда заглянуть. Он пришел, и редактор заявил ему: «Поздравляю вас, ваш рассказ мне понравился. У вас довольно хороший диалог, живая русская речь. Вы чувствуете русскую природу. Пишите мне». Эти слова не произвели на Шмелева особого впечатления, через пару дней он о них забыл и не понял, что стал писателем.
Еще через какое-то время в руки к Шмелеву попал журнал «Русское обозрение», где он нашел свой рассказ, без единого пропуска или поправки. Радости не было предела, но только лишь несколько дней. Потом маленький писатель снова забыл об этом.
Затем новое приглашение редактора. Он пришел, не зная, зачем. А редактор вручил мальчику гонорар в восемьдесят рублей, которые стали для молодого писателя настоящим потрясением. Потом редактор стал задавать вопросы о журнале, но мальчику было немного стыдно, потому что кроме номера за июль он больше ничего и не видел. Также редактор порекомендовал Шмелеву Константина Леонтьева в качестве писателя.
Шмелев ушел из издательства охмеленный чувством, что за всем этим случайным стоит что-то великое и необычайно важное. Его буквально охватила волна новых эмоций: «взглянул на свою фамилию под рассказом, - как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я - другой. Я впервые тогда почувствовал, что - другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что-то я должен сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать. - готовиться. Я - другой, другой».
«без печати».
Помнится, нянька, бывало, говорила:
И с чего ты такая балаболка? Мелет-мелет невесть чего... как только язык у тебя не устает, балаболка!..
Живы во мне доныне картинки детства, обрывки, миги. Вспомнится вдруг игрушка, кубик с ободранной картинкой, складная азбучка с буквой, похожей на топорик или жука, солнечный луч на стенке, дрожащий зайчиком... Ветка живой березки, выросшей вдруг в кроватке у образка, зеленой такой, чудесной. Краска на дудочке из жести, расписанной ярко розами, запах и вкус ее, смешанный с вкусом крови от расцарапанной острым краем губки, черные тараканы на полу, собравшиеся залезть ко мне, запах кастрюльки с кашкой... Боженька в уголке с лампадкой, лепет непонимаемой молитвы, в которой светится «деворадуйся»...
Я говорил с игрушками - живыми, с чурбачками и стружками, которые пахли «лесом» - чем-то чудесно- страшным, в котором «волки».<...>
Но и «волки» и «лес» - чудесные. Они у меня мои.
Я говорил с белыми звонкими досками - горы их были на дворе, с зубастыми, как страшные «звери», пилами, с блиставшими в треске топорами, которые грызли бревна. На дворе были плотники и доски. Живые, большие плотники, с лохматыми головами, и тоже живые доски. Все казалось живым, моим. Живая была метла, - бегала по двору за пылью, мерзла в снегу и даже плакала. И половая щетка была живая, похожая на кота на палке. Стояла в углу- «наказана». Я утешал ее, гладил ее волосики.
Все казалось живым, все мне рассказывало сказки , - о, какие чудесные! <...>
Должно быть, за постоянную болтовню прозвали меня в первом классе гимназии «римский оратор», и кличка эта держалась долго? В бальниках то и дело отмечалось: «Оставлен на полчаса за постоянные разговоры на уроках».
Это был, так сказать, «дописьменный» век истории моего писательства. За ним вскоре пришел и «письменный».
В третьем, кажется, классе я увлекся романами и написал - длинное и в стихах! - путешествие наших учителей на Луну, на воздушном шаре, сделанном из необъятных штанов нашего латиниста Бегемота. «Поэма» моя имела большой успех, читали ее даже и восьмиклассники, и она наконец попала в лапы к инспектору. Помню пустынный зал, иконостас у окон, в углу налево, - шестая моя гимназия! - благословляющего детей Спасителя - и высокий, сухой Баталин, с рыжими бакенбардами, трясет над моей стриженой головой тонким костлявым пальцем с отточенным остро ногтем, и говорит сквозь зубы - ну прямо цедит! - ужасным, свистящим голосом, втягивая носом воздух, - как самый холодный англичанин:
И ссто-с такое... и сс... таких лет, и сс... так неуваззытельно отзываесса, сс... так пренебреззытельно о сстарссых... о наставниках, об учителях... нашего почтенного Михаила Сергеевича, сына такого нашего великого историка позволяете себе называть... Мартысской!.. По решению педагогического совета...
Гонорар за эту «поэму» я получил высокий - на шесть часов «на воскрссснье», на первый раз.
Долго рассказывать о первых моих шагах. Расцвел я пышно на сочинениях. С пятого класса я дотого развился, что к описанию Христа Спасителя как-то приплел... Надсона! Помнится, я хотел выразить чувство душевного подъема, которое охватывает тебя, когда стоишь под глубокими сводами, где парит Саваоф, «как в небе», и вспоминаются ободряющие слова нашего славного поэта и печальника Надсона:
Друг мой, брат мой... усталый, страдающий брат,
Кто б ты ни был - не падай душой:
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей...
Баталии вызвал меня под кафедру и, потрясая тетрадкой, начал пилить со свистом:
Ссто-с такое?! Напрасно сситаете книзки, не вклюсенные в усенисескую библиотеку ! У нас сеть Пускин, Лермонтов, Дерзавин... но никакого вашего Надсона... нет! Сто такой и кто такой... На-дсон. Вам дана тема о храме Христа Cпасителя, по плану... а вы приводите ни к сселу ни к городу какого-то «страдающего брата»... какие-то вздорные стихи! Было бы на четверку; но я вам ставлю три с минусом. И зачем только тут какой-то «философ»... с «в» на конце! - «филосов-в Смальс»! Слово «философ» не умеете написать, пишете через «в» философию пускаетесь? И во-вторых, был Смайс, а не Смальс, что значит - свиное сало! И никакого отношения он, как и ваш Надсон, - он говорил, ударяя на первый слог, - ко храму Христа Спасителя не имели! Три с минусом! Ступайте и задумайтесь.
Я взял тетрадку и попробовал отстоять свое:
Но это, Николай Иваныч... тут лирическое отступление у меня, как у Гоголя, например.
Николай Иваныч потянул строго носом, отчего его pыжие усы поднялись и показались зубки, а зеленоватые и холодные глаза так уставились на меня, с таким выражением усмешки и даже холодного презрения, что во мне все похолодело. Все мы знали, что это - его улыбка: так улыбается лисица, перегрызая горлышко петушку.
Ах, во-от вы ка-ак... Гоголь !.. или, может быть, гоголь-моголь? - Вот как... - и опять страшно потянул носом. - Дайте сюда тетрадку...
Он перечеркнул три с минусом и нанес сокрушительный удар - колом! Я получил кол и оскорбление. С тех пор я возненавидел и Надсона и философию. Этот кол испортил мне пересадку и средний балл, и меня не допустили к экзаменам: я остался на второй год. Но всё это было к лучшему.
Я попал к другому словеснику, к незабвенному Федору Владимировичу Цветаеву. И получил у него свободу: пиши как хочешь!
И я записал ретиво, - «про природу». Писать классные сочинения на поэтические темы, например, - «Утро в лесу», «Русская зима», «Осень по Пушкину», «Рыбная ловля», «Гроза в лесу»... - было одно блаженство. Это было совсем не то, что любил задавать Баталин: не «Труд и любовь к ближнему, как основы нравственного совершенствования», не «Чем замечательно послание Ломоносова к Шувалову "0 пользе стекла"» и не «Чем отличаются союзы от наречий»!. Плотный, медлительный, как будто полусонный, говоривший чуть-чуть на «о», посмеивающийся чуть глазом, благодушно, Федор Владимирович любил «слово»: так, мимоходом будто, с ленцой русской, возьмет и прочтет из Пушкина... Господи, да какой же Пушкин
! Даже Данилка, прозванный Сатаной, и тот проникнется чувством.
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный, -
певуче читал Цветаев, и мне капалось, что - для себя.
Он ставил мне за «рассказы» пятерки с тремя иногда крестами, - такие жирные! - и как-то, тыча мне пальцем в голову, словно вбивал в мозги, торжественно изрек:
- Вот что, муж-чи-на... - а некоторые судари пишут «муш-чи-на», как, например, зрелый му-жи-чи-на Шкробов! - у тебя есть что-то... некая, как говорится, «шишка». Притчу о талантах... помни!
С ним, единственным из наставников, поменялись мы на прощанье карточками. Хоронили его - я плакал. И до сего дня - он в сердце.
И вот - третий период, уже «печатный».
От «Утра в лесу» и «Осени по Пушкину» я перешел незаметно к «собственному».
Случилось это, когда я кончил гимназию. Лето перед восьмым классом я провел на глухой речушке, на рыбной ловле. Попал на омут, у старой мельницы. Жил там глухой старик, мельница не работала. Пушкинская «Русалка» вспоминалась. Так меня восхитило запустенье,обрывы, бездонный омут «с сомом», побитые грозою, расщепленные ветлы, глухой старик - из «Князя Серебряногo» мельник!.. Как-то на ранней зорьке, ловя подлещиков, я тревожно почувствовал - что-то во мне забилось, заспешило, дышать мешало. Мелькнуло что-то неясное. И - прошло. Забыл. До глубокого сентября я ловил окуней, подлещиков. В ту осень была холера, и ученье было отложено. Что-то - не приходило. И вдруг, в самую подготовку на аттестат зрелости, среди упражнений с Гомером, Софоклом, Цезарем, Вергилием, Овидием Назоном... что-то опять явилось! Не Овидий ли натолкнул меня? не его ли «Метаморфозы» - чудо!
Я увидел мой омут, мельницу, разрытую плотину, глинистые обрывы, рябины, осыпанные кистями ягод, деда... Помню, - я отшвырнул все книги, задохнулся... и написал - за вечер - большой раесказ. Писал я «с маху». Правил и переписывал, - и правил. Переписывал отчетливо и крупно. Перечитал... - и почувствовал дрожь и радость. Заглавие? Оно явилось само, само очертилось в воздухе, зелено-красное, как рябина - там. Дрожащей рукой я вывел:
У мельницы
Это было мартовским вечером 1894 года. Но и теперь еще помню я первые строчки первого моего рассказа:
«Шум воды становился все отчетливей и громче: очевидно, я подходил к запруде. Вокруг рос молодой, густой осинник, и его серые стволики стояли передо мною, накрывая шумевшую неподалеку речку. С треском я пробирался чащей, спотыкался на остренькие пеньки осинового сухостои, получал неожиданные удары гибких ее веток...»
Рассказ был жуткий, с житейской драмой, от «я». Я сделал себя свидетелем развязки, так ярко, казалось, сделал, что поверил собственной выдумке. Но что же дальше? Литераторов я совсем не знал. В семье и среди знакомых было мало людей интеллигентных. Я не знал и «как это делается» - как и куда послать. Не с кем мне было посоветоваться: почему-то и стыдно было. Скажут еще: «Э, пустяками занимаешься!» Газет я еще не читал тогда, - «Московский листок» разве, но там было смешное только или про «Чуркина». Сказать по правде, я считал себя выше этого. «Нива» не пришла в голову. И вот вспомнилось мне, что где-то я видел вывесочку, узенькую совсем: «Русское обозрение», ежемесячный журнал. Буквы были - славянские? вспоминал-вспоминал... - и вспомнил, что на Тверской. Об этом журнале я ничего не знал. Восьмиклассник, почти студент, я не знал, что есть «Русская мысль», в Москве. С неделю я колебался: вспомню про «Русское обозрение» так и похолодею и обожгусь. Прочитаю «У мельницы» - ободрюсь. И вот я пустился на Тверскую искать «Русское обозрение». Не сказал никому ни слова.
Помню, прямо с уроков, с ранцем, в тяжелом ватном пальто, сильно повыгоревшем и пузырившемся к полям, - я его все донашивал, поджидая студенческого, чудесного! - приоткрыл огромную, под орех, дверь и сунул голову в щель, что-то проговорил кому-то. Там скучно крякнуло. Сердце во мне упало: крякнуло будто строго?.. Швейцар медленно шел ко мне.
Пожалуйте... желают вас сами видеть.
Чудесный был швейцар, с усами, бравый! Я сорвался с диванчика и, как был, - в грязных, тяжелых ботинках, с тяжелым ранцем, ремни которого волоклись со звоном, - все вдруг отяжелело! - вступил в святилище.
Огромный, очень высокий кабинет, огромные шкафы с книгами, огромный письменный стол, исполинская над ним пальма, груды бумаг и книг, а за столом, широкий, красивый, грузный и строгий - так показалось мне, - господин, профессор, с седеющими по плечам кудрями. Это был сам редактор, приват-доцент Московского университета Анатолий Александров. Он встретил меня мягко, но с усмешкой, хотя и ласково:
Ага, принесли рассказ?.. А в каком вы классе? Кончаете... Ну, что же... поглядим. Многонько написали... - взвесил он на руке тетрадку. - Ну, зайдите месяца через два...
Я зашел в самый разгар экзаменов. Оказалось, что надо «заглянуть месяца через два». Я не заглянул. Я уже стал студентом. Другое пришло к захватило - не писанье. О рассказе и позабыл, не верил. Пойти? Опять: «Месяца через два зайдите».
Уже в новом марте я подучил неожиданно конверт «Русское обозрение» - тем же полуцерковным шрифтом. Анатолий Александров просил меня «зайти переговорить». Уже юным студентом вошел я в чудесный кабинет. Редактор учтиво встал и через стол протянул мне руку, улыбаясь.
Поздравляю вас, ваш рассказ мне понравился. У вас довольно хороший диалог, живая русская речь. Вы чувствуете русскую природу. Пишите мне.
Я не сказал ни слова, ушел в тумане. И вскоре опять забыл. И совсем не думал, что стал писателем.
В первых числах июля 1895 года я получил по почте толстую книгу в зелено-голубой - ? - обложке - «Русское обозрение», июль. У меня тряслись руки, когда раскрывал ее. Долго не находил, - все прыгало. Вот оно: «У мельницы», - самое то, мое! Двадцать с чем-то страниц - и, кажется, ни одной поправки! ни пропуска! Радость? Не помню, нет... Как-то меня пришибло... поразило? Не верилось.
Счастлив я был - два дня. И - забыл. Новое приглашение редактора- «пожаловать». Я пошел, не зная, зачем я нужен.
Вы довольны? - спросил красивый профессор, предлагая кресло. - Ваш рассказ многим понравился. Будем рады дальнейшим опытам. А вот и ваш гонорар... Первый? Ну, очень рад.
Он вручил мне... во-семь-де-сят рублей! Это было великое богатство: за десять рублей в месяц я ходил на урок через всю Москву. Я растерянно сунул деньги за борт тужурки, не в силах промолвить ни слова.
Вы любите Тургенева? Чувствуется, у вас несомненное влияние «Записок охотника», но это пройдет. У вас и свое есть. Вы любите наш журнал?
Я что-то прошептал, смущенный. Я и не знал журнала: только «июль» и видел.
- Вы, конечно, читали нашего основателя, славного Константина Леонтьева... что-нибудь читали?..
- Нет, не пришлось еще, - проговорил я робко.
Редактор, помню, выпрямился и поглядел под пальму, - пожал плечами. Это его, кажется, смутило.
- Теперь... - посмотрел он грустно и ласково на меня, - вы обязаны его знать. Он откроет вам многое. Это, во-первых, большой писатель, большой художник... - Он стал говорить-говорить... - не помню уже подробности - что-то о «красоте», о Греции... - Он великий мыслитель наш, русский необычайный! - восторженно заявил он мне. - Видите - этот стол?.. Это его стол! - И он благоговейно погладил стол, показавшийся мне чудесным. - О, какой светлый дар, какие песни пела его душа! - нежно сказал он в пальму. И вспомнилось мне недавнее:
И эта пальма - его!
Я посмотрел на пальму, и она показалась мне особенно чудесной.
- Искусство, - продолжал говорить редактор, - прежде всего - благо-говение! Искусство... ис-кус! Искусство - молитвенная песнь. Основа его - религия. Это всегда, у всех. У нас - Христово слово! «И Бог бе слово». И я рад, что вы начинаете в его доме... в его журнале. Как-нибудь заходите, я буду давать вам его творения. Не во всякой они библиотеке... Ну-с, молодой писатель, до свидания. Желаю вам...
Я пожал ему руку, и так мне хотелось целовать его, послушать о нем, неведомом, сидеть и глядеть на стол. Он сам проводил меня.
Я ушел опьяненный новым, чувствуя смутно, что за всем этим моим - случайным? - есть что-то великое и священное, незнаемое мною, необычайно важное, к чему я только лишь прикоснулся.
Шел я как оглушенный. Что-то меня томило. Прошел Тверскую, вошел в Александровский сад, присел. Я - писатель. Ведь я же выдумал весь рассказ!.. Я обманул редактора, и за это мне дали деньги!.. Что я могу рассказывать? Ничего. А искусство - благоговение, молитва... А во мне ничего-то нет. Деньги, во-семь-десят рублей... за это!.. Долго сидел я так, в раздумье. И не с кем поговорить... У Каменного моста зашел в часовню, о чем-то помолился. Так бывало перед экзаменом.
Дома я вынул деньги, пересчитал. Во-семьдесят рублей... Взглянул на свою фамилию под рассказом, - как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я - другой. Я впервые тогда почувствовал, что - другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что-то я должен сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать... - готовиться. Я - другой, другой.
Поразмышляем над прочитанным...
1. Рассказ назван «Как я стал писателем». Как вы думаете, к чему он ближе: к воспоминаниям, дневниковым записям или к обычному рассказу?
2. Что открывал главный герой в людях? Что ему нравилось в них? Какими виделись ему в детстве окружающие предметы?
3. Какой герой одного из рассказов А. Платонов a так же воспринимал Окружающий его мир и предметы? О каких чертях характера это свидетельствует?
4. Как пришло к И. Шмелеву умение писать? Чем заканчивается рассказ? Почему главный герой почувствовал, что он «другой»? Известны ли нам рассказы или повести о том, как человек становится писателем (например, у А. Чехов а, И. Бунина, М. Горького)?
5. В какое историческое время происходит становление писателя? По каким приметам мы можем об этом догадаться?
Развивайте дар слова
1. Пробовали ли вы сами создать оригинальный рассказ, очерк, басню, рецензию? Что вам в этом помогало?
Все, что написано Иваном Шмелевым, служит глубинному познанию России, ее корневой системы, пробуждению любви к нашим праотцам. До конца своих дней чувствовал он саднящую боль от воспоминаний о Родине, ее природе, ее людях. В последних книгах великого писателя - крепчайший настой первородных русских слов, самый лик России, которая видится ему в своей кротости и поэзии.“Этот весенний плеск остался в моих глазах - с праздничными рубахами, сапогами, лошадиным ржаньем, с запахами весеннего холодка, теплом и солнцем. Остался живым в душе, с тысячами Михаилов и Иванов, со всем мудреным до простоты-красоты душевным миром русского мужика, с его лукаво-веселыми глазами, то ясными как вода, то омрачающимися до черной мути, со смехом и бойким словом, с лаской и дикой грубостью. Знаю, связан я с ним до века. Ничто не выплеснет из меня этот весенний плеск, светлую весну жизни... Вошло - и вместе со мной уйдет” (“Весенний плеск”),О Шмелеве, особенно его позднем творчестве, писали немало и основательно. Только по-немецки вышли две фундаментальные работы, существуют серьезные исследования и на других языках, число статей и рецензий велико. И все же среди этого обширного списка выделяются труды русского философа и публициста И. А. Ильина, которому Шмелев был особенно близок духовно и который нашел собственный ключ к шмелевскому творчеству как творчеству глубоко национальному. О “Лете Господнем” он, в частности, писал:“Великий мастер слова и образа, Шмелев создал здесь в величайшей простоте утонченную и незабываемую ткань русского быта, в словах точных, насыщенных и изобразительных: вот “тартбнье мартовской капели”; вот в солнечном луче “суетятся золотинки”, “хряпкают топоры”, покупаются “арбузы с подтреском”, видна “черная каша галок в небе”. И так зарисовано все: от разливанного постного рынка до запахов и молитв яблочного Спаса, от “розговин” до крещенского купанья в проруби. Все узрено и показано насыщенным видением, сердечным трепетом; все взято любовно, нежным, упоенным и упоительным проникновением; здесь все лучится от сдержанных, не проливаемых слез умиленной и благодарной памяти. Россия и православный строй ее души показаны здесь силою ясновидящей любви”.И действительно, “Богомолье”, “Лето Господне”, “Родное”, а также рассказы “Небывалый обед”, “Мартын и Кинга” объединены не только биографией ребенка, маленького Вани. Через материальный мир, густо насыщенный бытовыми и психологическими подробностями, читателю открывается нечто более масштабное. Кажется, вся Россия, Русь предстает здесь “в преданьях старины глубокой”, в волшебном сочетании наивной серьезности, строгого добродушия и лукавого юмора. Это воистину “потерянный рай” Шмелева-эмигранта. Поэтому так велика сила пронзительной любви к родной земле, поэтому так ярки и незабываемы сменяющие друг друга картины.
Это было 5 лет назад. Я тогда был наивным и глупым мальчиком, который верил в сказки. Люди которых считал друзьями, были лицемерными гиенами, которые готовы на всё, что бы спасти свои шкуры. А родной матери было на меня наплевать. Вне зависимости от моих косяков она наказывала меня по всей строгости. Одной из излюбленных её наказаний было выгонять из дома. Во время каждого такого наказания или когда мне становился совсем плохо я убегал за город в своё любое место. Там был небольшая речка с дубом у оврага. Из-за крутого обрыва и сильной заросшей дороги туда никто не ходил. Большой, роскошный дуб, росший, рядом скрывал своими ветками всё уродство человеческой натуры, оставляя маленький зазор на середину этой речки. Шёл декабрь месяц. Снег заметал всё вокруг, будто накрывая одеялом из снежинок. В один из прекрасных дней, на уроке математики, получил двойку. После занятия я подошёл к учительнице спросить:
Почему мне поставили эту двойку. В ответ я получил лишь с диким отвращением крылатую фразу: "Что б жизнь малиной не казалось".
Во время остальных уроков у меня не выходила эта фраза из головы. После я пошёл домой, с матом бросил свой портфель в стену продолжая думать насчёт этого. Учебники от удара разлетелись по всей комнате. Спустя пару часов вернулась моя мама с работы. Она была очень уставшей. Поэтому без сильных раздумий сказала:
Давай сюда дневник. Продолжая обдумывать, как истукан отдал ей свой дневник лежащий у неё ног. С уставшим лицом она посмотрела на меня, вздохнув спросила:
Ты что не смог решить пару примеров?
Закричав как маленький ребёнок я ей ответ:
Я сделал всё правильно. Мать со спокойным голосом сказала:
Не ори. И ты так и не ответил почему?
Что б жизнь малиной не казалось, сказала она мне.
Мне надоело твоё враньё. Поэтому поживёшь три дня на улице.
После этих слов я побежал в своё место для размышлений. Мне было плевать на холод и свою никчёмную жизнь. Тогда в голове у меня была лишь одна мысль: Если я умру, то умру где меня не пошлют на смерть. Приятный холодок лишь согревал моё сердце. Чем ближе я подбирался к тому месту, тем сильнее мне хотелось спать. Оно и неудивительно. В домашних дырявых штанах и майке в -30 это нормально. Прибежав туда в полусонном состоянии, я увидел разбросанные бутылки, потухнувший костёр и кучу мусора. В предсмертном состоянии оперившись спиной на дуб, я посмотрел на речушку. В середине стояла маленькая и очень красивая девочка. Она была словной маленький ангел. Белые волосы, платьице и босые ноги. Я был уже готов умереть. Идя по воде, она постоянно говорила моё имя. Подойдя почти впритык ко мне, она взяла из кучи мусора, которая лежала вокруг меня зелёную бутылку вина. После чего протянула её двумя руками с искренней улыбкой.
Выпей это, если хочешь исцелить свою душу.
Хорошо. Каждый глоток этого напитка словно переворачивал мой взгляд на мир.
Будто кто возвращает мне мои глаза. Все воспоминания начиная с 3 лет начали пролетать над моими глазами.
Исполни своё предназначение писатель. Повернувшись к ней, я задал самый логичный вопрос:
А ты кто?
И в этот момент она ещё раз улыбнулась и растворилась в воздухе. После этого я уснул. Проснувшись меня, тяжело было узнать. Внешне я выглядел как обычно, а внутри себя чувствовал разбитым стариком прожившим не один десяток жизней. Было уже темно, поэтому я решил вернуться домой. В коридоре за дверью стояла моя мама. Она была злой. Сквозь зубы она спросила меня:
Где я был три дня?
Смешно. Ты сама меня выгнала на три дня. А теперь удивляешься.
Не хами матери. После этих слов она замахнулась правой рукой, что бы дать пощёчину, но по воле случая я её поймал со словами:
Ещё раз попробуешь поднять на меня руку, сломаю. После она замахнулась левой рукой, но попала в мой блок.
Зря. Вывихнув её правую руку, сказал я.
Её жуткий крик от боли для меня ничего не значил. Будто так и должно быть.
Я же говорил.
Скотина. Вызывай скорую.
Сейчас только выпью и вправлю тебе руку.
Я сейчас вызову скорую и натравлю на тебя ментовку маленький идиот. Взяв с кухни вишневку, которая стояла под столом, увидел как она дозвонилась в скорую.
Алё скорая у меня рука... .
После этих слов я подошёл к ней впритык, взялся за её вывихнутую руку и мастерски вправил её.
Ай. Забрав у неё телефон сказал:
Извините за беспокойство. Просто у моей мамы небольшое растяжение, а она сильно разволновалась.
Взяв меня за плечи, мама начала смотреть мне в глаза, будто чудо увидела.
Ты как это сделал? С диким страхом в глазах спросила.
Мне почём знать.
После этого она начала ходить в коридоре из стороны, в сторону думая, что со мной случилось.
Это невозможно.
Возможно. Только сначала сядь и выпей со мной.
Точно надо выпить.
Усевшись на кухне, она поставила стаканы на стол, налила себе целый стакан вишнёвки и сразу же выпила её залпом.
Кто ты такой?
Сам не знаю.
Ладно. Давай сделаем так. Ты пока поживёшь здесь, а потом мы решим, что с тобой делать.
На следующий день я снова побежал на своё место и увидел сидящей рядом с обугленными вчерашними дровами ту самую девочку.
Я ждала тебя.
Что за чертовщина тут происходит?
Я исцелила твою душу, что бы ты исполнил своё предназначение.
Какое на хрен предназначение?
Быть писателем. Хихикнув ответила девочка.
Какой из меня писатель.
Великий.
Это был не вопрос.
Я знаю. Ты напишешь три книги, которые изменят мир, после чего умрёшь.
Как я напишу эти книги, если, я не умею их писать?
Учитель, который тебя научит находиться в Магадане.
После этих слов она исчезла и больше никогда не появлялась. В школе меня начали считать чудиком. Оно и неудивительно. Видя всех насквозь я начал отвергать людей которые мне когда были дороги. Результат не заставил себя ждать. Спустя три месяца решил отправиться в Магадан в поисках учителя. Матери перед прощанием сказал два слова:
Мне пора.
Удачи. Денег на самолет у меня не было, поэтому пришлось ехать на поезде. Плацкарт под водочку и дурачка может закрыть глаза на всё. Спустя неделю я уже был в Магадане. Тогда стояло хорошее солнышко. Сильное предчувствие говорило мне, что надо идти к порту. Подойдя к милиционеру на вокзале, я спросил:
Где тут порт?
На что он мне ответил:
Иди, прямо не сворачивая.
Благодарю.
Придя в порт, я посмотрел на море у причала и увидел ту самую девочку. Находясь в начале порта, она показала рукой на другой конец порта. Шёл я туда не спеша. Гигантские корабли и не приветливые, мрачные люди окружали меня. Вдруг меня толкает в плечо какой-то чумазый мальчишка со словами:
С дороги.
За ним гнался нарядный милиционер с кожаной папкой крича:
Стой. Стрелять буду.
Подойдя почти к средине этого порта, среди гигантских крейсеров стоял маленький рыбацкий кораблик со странным названием "Адмирал". На стареньком пластиковом лежаке лежал старик очень похожий на старика Хемингуэя в солнцезащитных очках, рыбацком костюме и чёрной бандитской шапочке. Рядом с ним появилась эта загадочная девочка и начала показывать на него. Подойдя к нему впритык, он медленно повернул голову на неё и резко крикнул:
Брысь отсюда.
А вы её видите?
Ага. Присев он взял бутылку портвейна из-под лежака с отвращающим лицом посмотрел на меня. После чего, сказал.
Загрузка...
