Сочинение: Александр Грин. Романы, повести, рассказы. Характерные особенности творчества Г. Грина

Чуйко Александра Николаевна
Преподаватель отдельной дисциплины (русский язык и литература) ФГКОУ «Московский Кадетский Корпус «Пансион воспитанниц МО РФ»
г. Москвы.
Анализ рассказа Александра Грина «На досуге»
Прочитав название рассказа «На досуге», настраиваешься на легкое и приятное чтение, никак не предполагая того, что нам преподносит автор.
Александр Грин написал рассказ в 1907 году. В ноябре 1903 за членство в подпольной эсеровской организации и пропагандистскую работу Грин был первый раз арестован, дважды в 1907 и 1910 его ссылали. В программе эсеров его привлекали отсутствие жесткой партийной дисциплины, обещание всеобщего счастья после революции. В рассказе «На досуге», вероятно, отражен эпизод из жизни самого автора, его сокамерников или товарищей по несчастью.
Действие происходит в замкнутом пространстве, в конторе тюрьмы. Действующих лиц вначале два: писарь и старший надзиратель. Обстановка удручающая. Красной нитью через рассказ проходит лейтмотив страшной, невыносимой жары, зноя, когда, кажется, плавится воздух, мутится рассудок. Начинаешь даже проникаться сочувствием к молодому человеку, вынужденному за 30-рублевое жалованье прозябать в таком месте.
Но автор не дает нам этого сделать. В самом начале повествования рассуждение о труде, ярко характеризующее писаря: человек не рожден для труда, труд для пользы государства – проклятие, иначе Бог бы не пожелал Адаму «есть хлеб в поте лица своего». Далее следует портрет молодого человека: красное телячье лицо с оттопыренными ушами (автор неслучайно перемежает эпитеты сравнением с животным – безобидным, но глупым). А еще его мысли о барышнях на бульваре вечером: пошлые разговоры, скудная речь (очень важная деталь авторской характеристики), пересыпанная «смешками-с» «хи-хи» да «хе-хе». В несколько приемов Грин нам представляет пустейшее существо уже нам неприятное.
Вот появляется старший надзиратель, наделенный автором следующим портретом: старая тюремная крыса (очень обидное говорящее животное сравнение), с седыми торчащими усами и красными, слезящимися глазками, зевает, будто хочет проглотить всех мух в комнате. В довершение всего надзиратель – вор, он зарабатывает на дровах, керосине, угле, а вот на продуктах не очень: не хотят бестии-заключенные есть «экономную» пищу.
Появившийся посыльный приносит письма заключенным политическим, разворачивается следующее действо, благодаря которому и назван рассказ. Итак, на досуге писарь и старший надзиратель читают чужие письма и вершат чужие судьбы. Этим они развевают свою скуку, спасаются, в том числе, от изнывающей жары.
Четко определен хронотоп: пространство – тюрьма, признаки времени – политические заключенные, не грабители, не убийцы, а, можно сказать, передовая часть общества, пострадавшие за идею, двигатели прогресса, элита. Возможно, их письма должны досматриваться, но мы становимся свидетелями неприятных сцен – письма не просто прочитываются на предмет чего-нибудь недозволительного, их обсуждают, над ними насмехаются. Автор, говоря о чтении писем, употребляет много эпитетов, помогающих нарисовать читающих: писарь радостно взвизгивает, с жадным любопытством хватает письмо, надзиратель щурится, ехидно усмехаясь вваливающимся беззубым ртом, прыгает жиденькая, козлиная бородка (еще одно звериное сравнение!)
Пространство будто раздвигается, появляются новые герои: те, кому пишут, и те, кто пишет. Первая пара несчастных – Абрамсон и его отец. Вторая – Козловский и его невеста Катя.
В сцене чтения писем автор использует прием антитезы, противопоставляются герои-читатели и герои, участники переписки. Каждая деталь писем, сопровождаемая комментариями и смешками писаря и надзирателя, еще ярче вырисовывает их отрицательные образы, и, наоборот, создает некоторый ореол вокруг незнакомых нам, но уже симпатичных образов по ту сторону письма и их адресантов. Мы начинаем любить людей, не зная их, уже им сочувствуем.
Судьба долгожданного письма зависит от желания и отношения читающих, а об отношении не трудно догадаться. Итак, Абрамсон недостоин письма, даже отец так писал в предыдущем (значит, мы не ошиблись, письма «досматривают» всегда), что больше не напишет. Но сердце родителя смягчилось, ведь кто полюбит твое дитя, простит ему, если не он сам.
За Козловским надзиратель любит наблюдать в глазок, когда тот получает письмо. Истинное наслаждение получает наблюдатель, видя чужие переживания: плачет, смеется, прячет в сапог, «а я ключами – трах: на прогулку!» Письмо исписано нервным женским почерком, так передается переживание закадровой героини. Невеста пишет о любви, о том, что болеет мать, поэтому навестить его не может, но в Сибири «увидимся». Недалеким людям таких жертв и отношений не понять, поэтому они все опошляют, а мы можем посочувствовать и Козловскому с Катей, и горе-читателям, вершителям судеб.
Писатель поднимает проблему личной трагедии человека, попавшего в тюрьму, оторванного от внешнего мира, потерявшего свободу. Его держит только любовь и вера, но и их он может утратить, ведь его судьба в руках низких людей, решивших, что Козловский не стоит письма, потому что слишком строптив и самолюбив. Надзиратель: «Я... разве по злобе? ...Нет в человеке никакого уважения...» И писарь: «Картинку себе возьму...»
Заканчивается рассказ сценой в камере. Мы видим страдающего Козловского. Автор еще больше раздвигает пространство: в камере палит зной, а в решетчатом окне бесстыжее голубое небо. Опять антитеза: ужас – красота, тюрьма – свобода. Человек лишен всего, живет надеждой, губы шепчут: «Катя, милая, где ты? Пиши мне, пиши!..»
Так заканчивается рассказ. Что это: кричащая безысходность или вера вопреки всему?
Хочется ответить герою: жди, милый, и верь!

Приложенные файлы

Писарь торопливо, с жадным любопытством в глазах, пробегает открытку, мелко исписанную нервным, женским почерком. На открытке - заграничный вид, лесистые горы, мостики, водопад.
- В глазок сматривал, - продолжает Иван Павлыч и щурится, ехидно усмехаясь, отчего вваливается его беззубый, черный рот и прыгает жиденькая, козлиная бородка. - Когда плачет, когда смеется. Потом прячет, чтобы, тово, при обыске не отобрали... Свернет это мелконько в трубочку - да и в сапог... Смехи!.. Потом, значит, зачнет ходить и все мечтает... А я тут ключами - трах!.. - "На прогулку!" - "Я, говорит, сегодня не пойду"... - "Как, говорю, не пойдете? По инструкции, говорю, вы обязаны положенное отгулять!" - Раскричится, дрожит... Сме-ехи!..
- "Ми-лый... м... мой. Пе... тя..." - торжественно читает писарь, стараясь придать голосу натуральное, смешливое выражение. - Про-сти-что-дол-го-не-пи-са-ла-те-бе. Ма-ма-бы-ла-боль-на-и...
Писарь кашляет и подмигивает надзирателю.
- Мама-то с усами была! Знаем мы! - говорит он, и оба хохочут. Чтение продолжается.
- ...бу-ду-те-бя-жда-ать... те-бя-сош-лют-в-Сибирь... Там-уви-дим-ся... При-е-хать-же-мне, сам знаешь, - нель-зя...
- Врет! - категорически решает Иван Павлыч. - Что ей в этом мозгляке? Худой, как таракан... Я карточку ейную видел в Козловского камере... Красивая!.. Разве без мужика баба обойдется? Врет! Просто туману в глаза пущает, чтобы не тревожил письмами...
- Само собой! - кивает писарь. - Я вот тоже думаю: у них это там - идеи, фантазии всякие... А о кроватке-то, поди - нет, нет - да и вспомнят!..
- Что барская кость, - говорит внушительно Иван Павлыч, - что мещанская кость, - что крестьянская кость. Все едино. Одного, значит, положения природа требует...
- Жди его! - негодующе восклицает писарь. - Да он до Сибири на что годен будет! Измочалится совсем! Будет не мужчина, а... тьфу! Ей тоже хочется, небось, ха, ха, ха!..
- Хе-хе-хе!.. Любовь, значит, такое дело... Бе-е-ды!..
- Вот! - писарь подымает палец. - Написано: "здесь мно-го-инте-рес-ных-людей"... Видите? Так оно и выходит: ты здесь, милочек мой, посиди, а я там хвостом подмахну!.. Ха-ха!..
- Хе-хе-хе!..
- Какая панорама! - говорит писарь, рассматривая швейцарский вид. - Разные виды!..
- Тьфу!.. - Надзиратель вскакивает и вдруг с ожесточением плюет. - Чем люди занимаются! Романы разводят!.. Амуры разные, сволочь жидовская, подпускают... А ты за них отвечай, тревожься... Па-а-литика!..
Он пренебрежительно щурит глаза и взволнованно шевелит усами. Потом снова садится и говорит:
- А только этот Козловский не стоит, чтобы ему письма давать... Супротивнее всех... Позавчера: "Кончайте прогулку", - говорю, время уж загонять было. - "Еще, говорит, полчаса и не прошло!" - Крик, шум поднял... Начальник выбежал... А что, - меняет тон Иван Павлыч и сладко, ехидно улыбается, - ждет письма-то?
Писарь подымает брови.
- Не ждет, а сохнет! - веско говорит он. - Каждый день шляется в контору - нет ли чего, не послали ли на просмотр к прокурору...
- Так вы уж, будьте добры, не давайте ему, а? Потому что не заслужил, ей-богу!.. Ведь я что... разве по злобе? А только что нет в человеке никакого уважения...
Писарь с минуту думает, зажав нос двумя пальцами и крепко зажмурившись.
- Чего ж? - роняет он, наконец, небрежно, но решительно. - Мо-ожно... Картинку себе возьму...

В камере палит зной. В решетчатом переплете ослепительно сверкает голубое, бесстыжее небо.
Человек ходит по камере и, подолгу останавливаясь у окна, с тоской глядит на далекие, фиолетовые горы, на голубую, морскую зыбь, где растопленный, золотистый воздух баюкает огромные, молочные облака.
Губы его шепчут:
- Катя, милая, где ты, где? Пиши мне, пиши же, пиши!..

ПРИМЕЧАНИЯ

Чопуритесь - здесь: от чопорный, строго соблюдающий правила приличия.
Товарищ прокурора - в дореволюционной России слово "товарищ" в соединении с названием должности обозначало понятие "заместитель".

Начальник еще не приходил в контору. Это было на руку писарю и старшему надзирателю. Человек не рожден для труда. Труд, даже для пользы государственной - проклятие, и больше ничего. Иначе бог не пожелал бы Адаму, в виде прощального напутствия, «есть хлеб в поте лица своего».
Мысль эта кстати напомнила разомлевшему писарю, что стоит невыносимая жара и что его красное, телячье лицо с оттопыренными ушами обливается потом. Задумчиво вытащил он платок и меланхолично утерся. Право, не стоит ради тридцатирублевого жалованья приходить так рано. Годы его - молодые, кипучие… Сидеть и переписывать цифры, да возиться с арестантскими билетами - такое скучное занятие. То ли дело - вечер. На бульваре вспыхивают разноцветные огни. Аппетитно звякают тарелки в буфете и гуляют барышни. Разные барышни. В платочках и шляпах, толстые, тонкие, низенькие, высокие, на выбор. Писарь идет, крутит ус, дергает задом и поигрывает тросточкой.
- Пардон, мадмуазель! Молоденькие, а в одиночестве… И не скучно-с?..
- Хи, хи! Что это, право, за наказание!.. Такие кавалеры, а пристаете!..
- А вы, барышня, не чопуритесь!.. Так приятно в вечер майский с вами под руку гулять!.. И так приятно чай китайский с милой сердцу распивать-с!..
- Хи, хи!..
- Хе-хе!..
Легкие писарские мысли нарушены зевотой надзирателя, старой тюремной крысы, с седыми торчащими усами и красными, слезящимися глазками. Он зевает так, как будто хочет проглотить всех мух, летающих в комнате. Наконец, беззубый рот его закрывается и он бормочет:
- А уголь-то не везут… Выходит, что к подрядчику идти надо…
С подрядчиком у него кой-какие сделки, на почве безгрешных доходов. Вот еще дрова - тоже статья доходная. На арестантской крупе да картошке не разжиреешь. Нет, нет - да и «волынка», бунт. Не хотят, бестии, «экономную» пищу есть. Так что с перерывами - подкормишь, да и опять в карман. Беспокойно. То ли дело - дрова, керосин, уголь… Святое, можно сказать, занятие…
Часы бьют десять. Жар усиливается. В решетчатых окнах недвижно стынут тополи, залитые жарким блеском. Кругом - шкафы, книги с ярлыками, старые кандалы в углу. Муха беспомощно барахтается в чернилах. Тишина.
Сонно цепенеет писарь, развалившись на стуле, и разевает рот, изнемогая от жары. Надзиратель стоит, расставив ноги, шевелит усами и мысленно усчитывает лампадное масло. Тишина, скука; оба зевают, крестят рты, говорят: «фу, черт!» - и зевают снова.
На крыльце - быстрые, мерные шаги; тень, мелькнувшая за окном. Медленно открывается дверь, визжа блоком. Тщедушная фигура рассыльного с черным портфелем и разносной книгой водворяется в канцелярию и обнажает вспотевшую голову.
- От товарища прокурора… Письма политическим…
Тишина нарушена. Радостное оживление оскаливает белые, лошадиные зубы писаря. Перо бойко и игриво расчеркивается в книге, и снова хлопает визжащая дверь. На столе - небольшая кучка писем, открыток, измазанных штемпелями. Писарь роется в них, подносит к глазам, шевелит губами и откладывает в сторону.
- Вот-с! - торжествующе восклицает он, небрежно, как бы случайно подымая двумя пальцами большой, синий конверт. - Вот-с, вы, Иван Палыч, говорили, что отец Абрамсону не напишет! Я уж его почерк сразу узнал!..
- Что-то невдомек мне, - лениво зевает надзиратель, шевеля усами: - что он писал у в прошедший раз?..
- Что писал! - громко продолжает писарь, вытаскивая письмо. - А то писал, что ты, так сказать - более мне не сын. Я, говорит, идеи твои считаю одной фантазией… И потому, говорит, более от меня писем не жди…
- Что ж, - меланхолично резонирует «старший», подсаживаясь к столу. - Когда этакое супротивление со стороны своего дитя… Забыв бога, к примеру, царя…
- Иван Павлыч! - радостно взвизгивает писарь, хватая надзирателя за рукав. - От невесты Козловскому письмо!.. Ну, интересно же пишут, господи боже мой!..
- Значит - на прогулку сегодня не пойдет, - щурится Иван Павлыч. - Он этак всегда. Я в глазок сматривал. Долго письма читает…
Писарь торопливо, с жадным любопытством в глазах, пробегает открытку, мелко исписанную нервным, женским почерком. На открытке - заграничный вид, лесистые горы, мостики, водопад.
- В глазок сматривал, - продолжает Иван Павлыч и щурится, ехидно усмехаясь, отчего вваливается его беззубый, черный рот и прыгает жиденькая, козлиная бородка. - Когда плачет, когда смеется. Потом прячет, чтобы, тово, при обыске не отобрали… Свернет это мелконько в трубочку - да и в сапог… Смехи!.. Потом, значит, зачнет ходить и все мечтает… А я тут ключами - трах!.. - «На прогулку!» - «Я, говорит, сегодня не пойду»… - «Как, говорю, не пойдете? По инструкции, говорю, вы обязаны положенное отгулять!» - Раскричится, дрожит… Сме-ехи!..
- «Ми-лый… м… мой. Пе… тя…» - торжественно читает писарь, стараясь придать голосу натуральное, смешливое выражение. - Про-сти-что-дол-го-не-пи-са-ла-те-бе. Ма-ма-бы-ла-боль-на-и…
Писарь кашляет и подмигивает надзирателю.
- Мама-то с усами была! Знаем мы! - говорит он, и оба хохочут. Чтение продолжается.
- …бу-ду-те-бя-жда-ать… те-бя-сош-лют-в-Сибирь… Там-уви-дим-ся… При-е-хать-же-мне, сам знаешь, - нель-зя…
- Врет! - категорически решает Иван Павлыч. - Что ей в этом мозгляке? Худой, как таракан… Я карточку ейную видел в Козловского камере… Красивая!.. Разве без мужика баба обойдется? Врет! Просто туману в глаза пущает, чтобы не тревожил письмами…
- Само собой! - кивает писарь. - Я вот тоже думаю: у них это там - идеи, фантазии всякие… А о кроватке-то, поди - нет, нет - да и вспомнят!..
- Что барская кость, - говорит внушительно Иван Павлыч, - что мещанская кость, - что крестьянская кость. Все едино. Одного, значит, положения природа требует…
- Жди его! - негодующе восклицает писарь. - Да он до Сибири на что годен будет! Измочалится совсем! Будет не мужчина, а… тьфу! Ей тоже хочется, небось, ха, ха, ха!..
- Хе-хе-хе!.. Любовь, значит, такое дело… Бе-е-ды!..
- Вот! - писарь подымает палец. - Написано: «здесь мно-го-инте-рес-ных-людей»… Видите? Так оно и выходит: ты здесь, милочек мой, посиди, а я там хвостом подмахну!.. Ха-ха!..
- Хе-хе-хе!..
- Какая панорама! - говорит писарь, рассматривая швейцарский вид. - Разные виды!..
- Тьфу!.. - Надзиратель вскакивает и вдруг с ожесточением плюет. - Чем люди занимаются! Романы разводят!.. Амуры разные, сволочь жидовская, подпускают… А ты за них отвечай, тревожься… Па-а-литика!..
Он пренебрежительно щурит глаза и взволнованно шевелит усами. Потом снова садится и говорит:
- А только этот Козловский не стоит, чтобы ему письма давать… Супротивнее всех… Позавчера: «Кончайте прогулку», - говорю, время уж загонять было. - «Еще, говорит, полчаса и не прошло!» - Крик, шум поднял… Начальник выбежал… А что, - меняет тон Иван Павлыч и сладко, ехидно улыбается, - ждет письма-то?
Писарь подымает брови.
- Не ждет, а сохнет! - веско говорит он. - Каждый день шляется в контору - нет ли чего, не послали ли на просмотр к прокурору…
- Так вы уж, будьте добры, не давайте ему, а? Потому что не заслужил, ей-богу!.. Ведь я что… разве по злобе? А только что нет в человеке никакого уважения…
Писарь с минуту думает, зажав нос двумя пальцами и крепко зажмурившись.
- Чего ж? - роняет он, наконец, небрежно, но решительно. - Мо-ожно… Картинку себе возьму…
В камере палит зной. В решетчатом переплете ослепительно сверкает голубое, бесстыжее небо.
Человек ходит по камере и, подолгу останавливаясь у окна, с тоской глядит на далекие, фиолетовые горы, на голубую, морскую зыбь, где растопленный, золотистый воздух баюкает огромные, молочные облака.
Губы его шепчут:
- Катя, милая, где ты, где? Пиши мне, пиши же, пиши!..

ПРИМЕЧАНИЯ

На досуге. Впервые - в газете «Товарищ», 1907, 20 июля (2 августа).
Чопуритесь - здесь: от чопорный, строго соблюдающий правила приличия.
Товарищ прокурора - в дореволюционной России слово «товарищ» в соединении с названием должности обозначало понятие «заместитель».

Александр Степанович Грин

На досуге

Мысль эта кстати напомнила разомлевшему писарю, что стоит невыносимая жара и что его красное, телячье лицо с оттопыренными ушами обливается потом. Задумчиво вытащил он платок и меланхолично утерся. Право, не стоит ради тридцатирублевого жалованья приходить так рано. Годы его - молодые, кипучие… Сидеть и переписывать цифры, да возиться с арестантскими билетами - такое скучное занятие. То ли дело - вечер. На бульваре вспыхивают разноцветные огни. Аппетитно звякают тарелки в буфете и гуляют барышни. Разные барышни. В платочках и шляпах, толстые, тонкие, низенькие, высокие, на выбор. Писарь идет, крутит ус, дергает задом и поигрывает тросточкой.

Пардон, мадмуазель! Молоденькие, а в одиночестве… И не скучно-с?..

Хи, хи! Что это, право, за наказание!.. Такие кавалеры, а пристаете!..

А вы, барышня, не чопуритесь!.. Так приятно в вечер майский с вами под руку гулять!.. И так приятно чай китайский с милой сердцу распивать-с!..

Легкие писарские мысли нарушены зевотой надзирателя, старой тюремной крысы, с седыми торчащими усами и красными, слезящимися глазками. Он зевает так, как будто хочет проглотить всех мух, летающих в комнате. Наконец, беззубый рот его закрывается и он бормочет:

А уголь-то не везут… Выходит, что к подрядчику идти надо…

С подрядчиком у него кой-какие сделки, на почве безгрешных доходов. Вот еще дрова - тоже статья доходная. На арестантской крупе да картошке не разжиреешь. Нет, нет - да и «волынка», бунт. Не хотят, бестии, «экономную» пищу есть. Так что с перерывами - подкормишь, да и опять в карман. Беспокойно. То ли дело - дрова, керосин, уголь… Святое, можно сказать, занятие…

Часы бьют десять. Жар усиливается. В решетчатых окнах недвижно стынут тополи, залитые жарким блеском. Кругом - шкафы, книги с ярлыками, старые кандалы в углу. Муха беспомощно барахтается в чернилах. Тишина.

Сонно цепенеет писарь, развалившись на стуле, и разевает рот, изнемогая от жары. Надзиратель стоит, расставив ноги, шевелит усами и мысленно усчитывает лампадное масло. Тишина, скука; оба зевают, крестят рты, говорят: «фу, черт!» - и зевают снова.

На крыльце - быстрые, мерные шаги; тень, мелькнувшая за окном. Медленно открывается дверь, визжа блоком. Тщедушная фигура рассыльного с черным портфелем и разносной книгой водворяется в канцелярию и обнажает вспотевшую голову.

От товарища прокурора… Письма политическим…

Тишина нарушена. Радостное оживление оскаливает белые, лошадиные зубы писаря. Перо бойко и игриво расчеркивается в книге, и снова хлопает визжащая дверь. На столе - небольшая кучка писем, открыток, измазанных штемпелями. Писарь роется в них, подносит к глазам, шевелит губами и откладывает в сторону.

Вот-с! - торжествующе восклицает он, небрежно, как бы случайно подымая двумя пальцами большой, синий конверт. - Вот-с, вы, Иван Палыч, говорили, что отец Абрамсону не напишет! Я уж его почерк сразу узнал!..

Что-то невдомек мне, - лениво зевает надзиратель, шевеля усами: - что он писал у в прошедший раз?..

Что писал! - громко продолжает писарь, вытаскивая письмо. - А то писал, что ты, так сказать - более мне не сын. Я, говорит, идеи твои считаю одной фантазией… И потому, говорит, более от меня писем не жди…

Что ж, - меланхолично резонирует «старший», подсаживаясь к столу. - Когда этакое супротивление со стороны своего дитя… Забыв бога, к примеру, царя…

Иван Павлыч! - радостно взвизгивает писарь, хватая надзирателя за рукав. - От невесты Козловскому письмо!.. Ну, интересно же пишут, господи боже мой!..

Значит - на прогулку сегодня не пойдет, - щурится Иван Павлыч. - Он этак всегда. Я в глазокnote 1 сматривал. Долго письма читает…

В глазок сматривал, - продолжает Иван Павлыч и щурится, ехидно усмехаясь, отчего вваливается его беззубый, черный рот и прыгает жиденькая, козлиная бородка. - Когда плачет, когда смеется. Потом прячет, чтобы, тово, при обыске не отобрали… Свернет это мелконько в трубочку - да и в сапог… Смехи!.. Потом, значит, зачнет ходить и все мечтает… А я тут ключами - трах!.. - «На прогулку!» - «Я, говорит, сегодня не пойду»… - «Как, говорю, не пойдете? По инструкции, говорю, вы обязаны положенное отгулять!» - Раскричится, дрожит… Сме-ехи!..

- «Ми-лый… м… мой. Пе… тя…» - торжественно читает писарь, стараясь придать голосу натуральное, смешливое выражение. - Про-сти-что-дол-го-не-пи-са-ла-те-бе. Ма-ма-бы-ла-боль-на-и…

Писарь кашляет и подмигивает надзирателю.

Мама-то с усами была! Знаем мы! - говорит он, и оба хохочут. Чтение продолжается.

- …бу-ду-те-бя-жда-ать… те-бя-сош-лют-в-Сибирь… Там-уви-дим-ся… При-е-хать-же-мне, сам знаешь, - нель-зя…

Врет! - категорически решает Иван Павлыч. - Что ей в этом мозгляке? Худой, как таракан… Я карточку ейную видел в Козловского камере… Красивая!.. Разве без мужика баба обойдется? Врет! Просто туману в глаза пущает, чтобы не тревожил письмами…

Само собой! - кивает писарь. - Я вот тоже думаю: у них это там - идеи, фантазии всякие… А о кроватке-то, поди - нет, нет - да и вспомнят!..

Что барская кость, - говорит внушительно Иван Павлыч, - что мещанская кость, - что крестьянская кость. Все едино. Одного, значит, положения природа требует…

Жди его! - негодующе восклицает писарь. - Да он до Сибири на что годен будет! Измочалится совсем! Будет не мужчина, а… тьфу! Ей тоже хочется, небось, ха, ха, ха!..

Хе-хе-хе!.. Любовь, значит, такое дело… Бе-е-ды!..

Вот! - писарь подымает палец. - Написано: «здесь мно-го-инте-рес-ных-людей»… Видите? Так оно и выходит: ты здесь, милочек мой, посиди, а я там хвостом подмахну!.. Ха-ха!..

Хе-хе-хе!..

Какая панорама! - говорит писарь, рассматривая швейцарский вид. - Разные виды!..

Тьфу!.. - Надзиратель вскакивает и вдруг с ожесточением плюет. - Чем люди занимаются! Романы разводят!.. Амуры разные, сволочь жидовская, подпускают… А ты за них отвечай, тревожься… Па-а-литика!..

Он пренебрежительно щурит глаза и взволнованно шевелит усами. Потом снова садится и говорит:

А только этот Козловский не стоит, чтобы ему письма давать… Супротивнее всех… Позавчера: «Кончайте прогулку», - говорю, время уж загонять было. - «Еще, говорит, полчаса и не прошло!» - Крик, шум поднял… Начальник выбежал… А что, - меняет тон Иван Павлыч и сладко, ехидно улыбается, - ждет письма-то?

Писарь подымает брови.

Не ждет, а сохнет! - веско говорит он. - Каждый день шляется в контору - нет ли чего, не послали ли на просмотр к прокурору…

Так вы уж, будьте добры, не давайте ему, а? Потому что не заслужил, ей-богу!.. Ведь я что… разве по злобе? А только что нет в человеке никакого уважения…

Писарь с минуту думает, зажав нос двумя пальцами и крепко зажмурившись.

Чего ж? - роняет он, наконец, небрежно, но решительно. - Мо-ожно… Картинку себе возьму…

В камере палит зной. В решетчатом переплете ослепительно сверкает голубое, бесстыжее небо.

Человек ходит по камере и, подолгу останавливаясь у окна, с тоской глядит на далекие, фиолетовые горы, на голубую, морскую зыбь, где растопленный, золотистый воздух баюкает огромные, молочные облака.

Губы его шепчут:

Катя, милая, где ты, где? Пиши мне, пиши же, пиши!..

ПРИМЕЧАНИЯ

Чопуритесь - здесь: от чопорный, строго соблюдающий правила приличия.

Товарищ прокурора - в дореволюционной России слово «товарищ» в соединении с названием должности обозначало понятие «заместитель».

Глазок - круглое отверстие в дверях камеры.

Апр 25 2010

Более того, анализ творческого наследия Грина показывает, что многие из его рассказов по формальным признакам - необычность имен, обстановки, некоторая усложненность развития действия и т. п.- относятся нередко к числу романтических произведений, но по содержанию, по идее своей они совершенно реалистичны. Что такое, по существу, «Рене», как не вполне реалистическая. Однако вряд ли можно видеть в таких рассказах, как «Возвращение» и «Комендант порта», якобы наметившийся переход Грина к реализму (М. Слонимский. Александр Грин). Усиление реалистических черт в тех или иных его рассказах (причем не только поздних) зависело прежде всего от содержания каждого отдельного произведения и от задач, кото рые ставил перед собой. Основная же тональность новеллы была в большей или меньшей степени насыщена романтикой. Это женской любви - оскорбленной и отомстившей, но до конца верной; или «Бродяга и начальник тюрьмы» - небольшой этюд о жарком весеннем солнце, словоохотливом заключенном и ленивом, благодушном начальнике, уснувшем под настойчивый говорок арестованного бродяги; или «Шесть спичек»-драматическое повествование о двух потерпевших кораблекрушение моряках.

Можно было бы сказать, что во многих рассказах такого типа у Грина романтические характеры действуют в реалистических обстоятельствах.

Этим отнюдь не снимается вопрос о романтизме как методе гриновского творчества. Да, Грин - романтик по преимуществу, он навсегда остался верен романтическому методу (об этом говорит хотя бы последний незаконченный «Недотрога»), но реалистические рассказы он писал на протяжении всего своего творческого пути одновременно с рассказами романтическими. К реалистическим произведениям Грина сложилось отношение как к чему-то второстепенному. Причина этого скорее всего в том, что подавляющее большинство из них почти не переиздавалось и не изучалось критикой. И хотя они действительно составляют лишь небольшую часть наследия Грина, они точно так же характеризуют творческий путь писателя, как и романтические произведения, составляющие основу прозы.

Достаточно сказать, что почти из 500 рассказов Грина в полном собрании сочинений в 6 томах (изд-во «Правда», 1965) опубликовано только 170, а из числа последних более 50 рассказов публиковались только один раз при жизни автора. И в основном это рассказы именно реалистического плана. Еще А. Рос-кин писал, что его «ранние вещи, с уклоном в бытовизм, ныне прочно забыты» .

Когда в суровом и голодном 1921 г. Грин написал феерию «Алые паруса», многие удивились: как мог в это время создать такую светлую, лирическую сказку?

Однако эта - не волшебная о неведомом мире, где таинственный принц принес Золушке хрустальный башмачок. Это сказка о современной ему действительности, но только увиденной глазами волшебника. Поэтому что-то неуловимо изменилось в этой действительности: что-то отошло в тень, а что-то осветилось ярче, изменились краски, чуть сместились события, появились новые имена и названия. Но сохранилась реальная жизненная основа, на которой выросла сказка, и мы сегодня воспринимаем эту феерию как гимн романтике человеческих отношений. Пусть не было Каперны, не было Грэя и Ассоли, не было корабля с алыми парусами, но существовали и всегда будут существовать «Каперны», жили и будут жить «Ассоли» и «Грэи», плыли и будут плыть по морям «корабли с алыми парусами»,- все это было и будет на земле, пока на ней будут жить хорошие люди - романтики, умеющие так любить, так мечтать, так верить в исполнение мечты.

Романтическое восприятие мира проходит через все произведения Грина, однако его отношение к романтике менялось на протяжении лет, как менялось и отношение его к своим героям-романтикам.

Это можно особенно наглядно проследить на его романах. В «Алых парусах» Грин воспел мечту и людей, верящих в нее, но следующий роман - «Блистающий мир» - как бы зоркий взгляд в то далекое будущее, когда сумеет преодолеть силу земного притяжения и сможет свободно и легко летать,- резко отличается от «Алых парусов» явно ощущающимися нотами пессимизма. Грип видит трудности, встающие па пути человеческой мечты, понимает, что действительность в лице обыкновенных, заземленных людей будет яростно сопротивляться человеку, пытающемуся встать выше обыденщины.

Поэтому герой романа Друд чувствует себя хорошо только в отгороженном от действительности мире, полном музыки и покоя. Выходить за пределы этого замкнутого мира он не хочет и в одном из столкновений с действительностью погибает. Человек-птица, воплощенная мечта - гибнет, а люди, его погубившие, живут, и как будто ничего не изменилось. Стоило ли мечтать?

В романе чувствуется жизненная усталость автора, потеря перспективы, беспомощность его перед ударами действительности. Возможно, это объясняется временным подъемом новой мелкой буржуазии, порожденной нэпом и вызвавшей на какое-то время у писателя ощущение бессилия мечты перед торжеством мещанства, возомнившего себя хозяином жизни.

Однако этот пессимизм не надолго. Уже в «Золотой цепи», хотя и омраченной смертью Ганувера, торжествуют ноты оптимизма. Роман этот, как обычно у Грина, авантюрно-приключенческий, но в лучшем смысле этого слова, потому что главное в нем - не случайная находка Ганувером золотой якорной, цепи, не описание его сказочного дворца и даже не охота группки авантюристов за несметными богатствами . Все это - лишь занимательный фон для яркого изображения людских характеров, для утверждения старой излюбленной идеи Грина - добро всегда восторжествует, зло должно быть повержено. И как ясные звезды на чистом ночном небе, всегда будут светить людям дела и души хороших людей. Этот лиризм изложения, напряженность эмоций, чистота помыслов положительных героев, их верность, преданность, искренность переживаний - все это составляет основу содержания «Золотой цепи».

Нужна шпаргалка? Тогда сохрани - » Краткий анализ творческого наследия Грина . Литературные сочинения!