Правообладатель иллюстрации Kino Klassika Image caption Лариса Шепитько трагически погибла в автокатастрофе в 1979 году в возрасте 41 года
В Международный женский день в Лондоне состоялся показ фильма советского кинорежиссера и актрисы Ларисы Шепитько "Родина электричества", который был снят в 1967 году, но впервые показан в Советском Союзе только в конце 1980-х.
У него интересная, даже можно сказать, уникальная судьба. Фильм должен был стать частью киноальманаха "Начало неведомого века" из нескольких новелл, посвященных революции 1917 года и заказанных Госкино к ее 50-й годовщине.
Было отснято три новеллы. Фильм "Ангел" по повести Юрия Олеши снял Андрей Смирнов (впоследствии снявший советскую киноклассику - фильм "Белорусский вокзал"), Шепитько (в то время молодой, 29-летний режиссер) экранизировала рассказ Андрея Платонова "Родина электричества", и третью новеллу поставил Генрих Габай по мотивам повести Паустовского "Мотря".
Цензоры, отсмотрев материал, первые два фильма запретили, сделав их, как сказал один из российских кинокритиков, чуть ли не первыми "полочными" кинолентами.
Пленка не горит!
Как рассказывал режиссер и супруг Шепитько Элем Климов в документальном фильме о своей жене, властям настолько не понравились две первые киноновеллы, что в 1968 году было отдано распоряжение их сжечь, что и было сделано, однако до этого оператор Павел Лебешев договорился с лабораторией "Мосфильма", и ночью какие-то смелые люди напечатали одну позитивную копию фильмов Шепитько и Смирнова.
Эти копии были спрятаны в монтажном цеху среди других жестяных коробок, где они и пролежали до 1987 года (70-й годовщины той самой революции, в честь которой они были сняты), когда по просьбе Климова их достали, и некий оставшийся неназванным талантливый человек на студии смог с позитива сделать новый негатив и тем самым возродить оба фильма.
Поэтому надо ли говорить, что среди всего нескольких кинокартин, которые успела сделать Шепитько за свою недолгую жизнь, "Родина электричества" - фильм практически неизвестный, и уж тем более западной публике.
Правообладатель иллюстрации Gaz de Vere Image caption Революционный сезон в Regent Street Cinema начался с фильмов Сергея Эйзентшейна "Броненосец "Потемкин" и Михаила Калатозова "Я - Куба"Завоевать мир на экране
Лондонский показ этих двух среднеметражных лент состоялся в одном из старейших кинотеатров Лондона - Regent Street Cinema - в рамках сезона "Завоевать мир: столетие революции на экране" ("A World To Win: A Century of Revolution on Screen"), посвященного революции (и не только русской), которую запустил Фонд Kino Klassika, чья задача - популяризировать кино, снятое на русском языке.
Дата 8 Марта тоже оказалась существенной - в советском кинематографе, как и в мировом, женских имен не так много, тем более таких, которые внесли свою, особую поэтику на экран.
Не случайно перед началом показа британская кинокритик и ведущая радиопередачи о кино ("The Film Programme") Франсин Сток отметила, что Шепитько часто характеризуют опосредованно - через ее учителя Александра Довженко и мужа и соратника Элема Климова, - но ее надо помнить ради нее самой, ради ее собственного художественного вклада, с чем, конечно, невозможно не согласиться.
Кино Шепитько часто называют "мужским", однако сама она в одном из немногих своих интервью сказала так: "Я даю вам слово, что ничего, ни одного кадра в моем фильме, ни в одном, нет от меня - не от женщины... Я никогда не занималась копиизмом, никогда не старалась подражать мужчинам, потому что, зная прекрасно, что все попытки моих подруг, товарищей, старших и младших, подражать мужскому кино, они бессмысленны, потому что это все вторично".
Сама кинорежиссер делила кино по-другому: не на женское и мужское, а на "дамское и мужское", полагая, что "сентиментальным, дамским рукоделием занимаются и мужчины".
"А женщина, как половина человеческого начала, она может сказать миру, поведать о поразительных вещах. Ни один мужчина не в состоянии так интуитивно угадать некие явления психики человека в природе, как это делает женщина", - говорила кинорежиссер.
Правообладатель иллюстрации Kino KlassikaНереволюционная символика
"Родина электричества" поражает прежде всего тем, что смотрится так, как будто была снята не в 1967 году, а в 1920-е - годы, в которые и происходят события рассказа, что только отчасти можно отнести на счет того, что пленка была восстановлена столь нестандартным способом.
Нетрудно понять, почему эта лента (как и смирновский "Ангел") была зарублена цензорами брежневской эпохи, пришедшей на смену хрущевской оттепели, на романтической волне которой выросло это поколение кинорежиссеров.
Юный студент-инженер (в этой роли Шепитько сняла не актера, а молодого студента-медика Сергея Горбатюка) с чистым, незамутненным взором едет в одну из южных российских губерний, чтобы наладить работу местного генератора, подающего ток в деревню. Первое, что он видит, приехав, - крестный ход и молебен за окончание засухи.
Иссушенная земля, иссушенные лица стариков и старух (в фильме снялись жители села Сероглазка Астраханской области), одну из которых часть пути несет на руках юный герой, размышляя с ней о тщете их молитв.
Войдя в деревню, он видит, что генератор, переделанный из английского мотоцикла "Индиан" и работающий на самогонке, днем жжет электричество, подавая ток на водруженную на столб пятиконечную звезду (у Платонова в рассказе, кстати, на столбе всего лишь электрическая лампочка, а не звезда, похожая на одну из кремлевских!).
Не видя смысла ни в молитвах, ни в жжении электричества в дневное время, юноша берется из подручных деревенских средств сделать на основе генератора насос, который бы подавал воду на общественную землю.
Стук железяк звучит совсем как перезвон церковных колоколов, и вот вода пошла - успех, но кратковременный: насос, не выдержав возложенной на него наргрузки, взрывается, и тут же на землю проливается долгожданный дождь.
Примечательно, что концовку рассказа режиссер изменила: у Платонова взрывается всего лишь самогонный агрегат, а насос с генератором продолжает работать, и герой уезжает с мыслью о том, что еще одна "жизненная задача выполнена". У Шепитько - все тщетно, и лишь надеждой, как говорит одна из старух, живут эти люди, забытые как богом, так и революционными властями.
Зачем было это делать? Зачем было рисковать возможным запретом и утяжелять концовку рассказа?
Ответ на это, вероятно, можно найти в словах Шепитько, сказанных ею в интервью Баварскому телевидению, которое было записано в 1978 году. Тогда она объяснила, почему в своих фильмах всегда обращается к экстремальным ситуациям: "Определить для себя понимание героического в мирное время очень важно, потому что для нас совершенно небезразлично иной раз, что это такое - совершить поступок в мирное время. Компромисс маленький, который приводит к маленькому конформизму, совершенно незаметно в мирное время может перерасти в конформизм большой, в измену идеалам, в измену своей структуры".
Ради сохранения своей "структуры", и в более широком смысле - верности исторической правде, режиссер сделала концовку своего фильма, показав революцию, именем которой сотворились многие беды, без романтических прикрас, и именно такой ее и стоит рассматривать сегодня - 100 лет спустя.
Сезон "A World To Win: A Century of Revolution on Screen"продлится в кинотеатре Regent Street Cinema до 15 апреля и завершится показом эпической ленты Бернардо Бертолуччи "Двадцатый век " .
Платонов Андрей
Родина электричества
А. Платонов
РОДИНА ЭЛЕКТРИЧЕСТВА
Шло жаркое сухое лето 1921 года, проходила моя юность. В зимнее время я учился в политехникуме на электротехническом отделении, летом же работал на практике, в машинном зале городской электрической станции. От работы я сильно уставал, потому что никакого силового резерва на станции не было, а единственный турбогенератор шел без остановки уже второй год - день и ночь, и поэтому за машиной приходилось ухаживать столь точно, нежно и внимательно, что на это тратилась вся энергия моей жизни. Вечером, минуя гуляющую по летним улицам молодежь, я возвращался домой уже дремлющим человеком. Мать мне давала вареную картошку, я ужинал и одновременно снимал с себя рабочий пиджак и лапти, чтобы после ужина на мне оставалось мало одежды и сразу можно было бы лечь спать.
Среди лета, в июле месяце, когда я так же, как обычно, вернувшись вечером с работы, уснул глубоко и темно, точно во мне навсегда потух весь внутренний свет, меня разбудила мать.
Председатель губисполкома Иван Миронович Чуняев прислал ко мне со сторожем записку, в которой просил, чтобы я нынче же явился к нему на квартиру. Чуняев был раньше кочегаром на паровозе, он работал вместе с моим отцом и по отцу знал меня.
В полночь я сидел у Чуняева. Его мучила задача борьбы с разрухой, и он, боясь за весь народ, тяжело переживал мутную жару того сухого лета, когда с неба не упало ни одной капли живой влаги, но зато во всей природе пахло тленом и прахом, будто уже была отверста голодная могила для народа. Даже цветы в тот год пахли не более чем металлические стружки, и глубокие трещины образовались в полях, в теле земли, похожие на провалы меж ребрами худого скелета.
Ты скажи мне, ты не знаешь - что такое электричество? - спросил меня Чуняев. - Радуга, что ли?
Молния, - сказал я.
Ах, молния! - произнес Чуняев. - Вон что! Гроза и ливень... Ну пускай! А ведь и верно, что нам молния нужна, это правильно... Мы уж, братец ты мой, до такой разрухи дошли, что нам действительно нужна только одна молния, чтоб - враз и жарко! На вот, прочти, что люди мне пишут.
Чуняев подал мне со стола отношение на бланке сельсовета. Из сельсовета деревни Верчовки сообщали:
"Председателю губисполкома т. Чуняеву и всему президиуму. - Товарищи и граждане, не тратьте ваши звуки - среди такой всемирной бедной скуки. Стоит, как башня, наша власть науки, а прочий вавилон из ящериц, засухи разрушен будет умною рукой. Не мы создали божий мир несчастный, но мы его устроим до конца. И будет жизнь могучей и прекрасной, и хватит всем куриного яйца! Не дремлет разум коммуниста, и рук ему никто не отведет. Напротив - он всю землю чисто в научное давление возьмет... Громадно наше сердце боевое, не плачьте вы, в желудках бедняки, минует это нечто гробовое, мы будем есть пирожного куски. У нас машина уже гремит - свет электричества от ней горит, но надо нам помочь, чтоб еще лучше было у нас в деревне на Верчовке, а то машина ведь была у белых раньше, она чужою интервенткой родилась, ей псих мешает пользу нам давать. Но не горюет сердце роковое, моя слеза горит в мозгу и думает про дело мировое.
Делопроизводитель Жаренов был, очевидно, поэт, а Чуняев и я были практиками, рабочими людьми. И мы сквозь поэзию, сквозь энтузиазм делопроизводителя увидели правду и действительность далекой, неизвестной нам деревни Верчовки. Мы увидели свет в унылой тьме нищего, бесплодного пространства, - свет человека на задохнувшейся умершей земле, - мы увидели провода, повешенные на старые плетни, и наша надежда на будущий мир коммунизма, надежда, необходимая нам для ежедневного трудного существования, надежда, единственно делающая нас людьми, эта наша надежда превратилась в электрическую силу, пусть пока что лишь зажегшую свет в дальних соломенных избушках.
Ступай туда, - сказал мне Чуняев, - и помоги им, ты долго ел наш хлеб, когда учился. С городской электрической станцией мы сговоримся, тебя оттуда отпустят...
На другой день я с утра отправился в деревню Верчовку: мать сварила мне картошек, положила в сумку соли и немного хлеба, и я пошел на юг по проселкам и шел три дня, потому что карты у меня не было, а Верчовок оказалось три - Верхняя, Старая и Малобедная Верчовка. Но делопроизводитель товарищ Жаренов думал, конечно, что их знаменитая Верчовка только одна на свете и она известна всему миру, как Москва, поэтому Жаренов и не прибавлял к своей деревне добавочного названия, а жареновская Верчовка оказалась именно Малобедной, чтоб можно было отличить ее от прочих Верчовок.
Обойдя обе Верчовки, где не было электрических станций, к Малобедной Верчовке я подошел за полдень третьего дня пути. На виду деревни я остановился, потому что заметил большую пыль в стороне от дороги и рассмотрел там толпу народа, шествующую по сухой лысой земле. Я подождал, пока народ выйдет ближе ко мне, и тогда увидел попа с помощниками, трех женщин с иконами и человек двадцать богомольцев. Здешняя местность имела покатость в древнюю высохшую балку, куда ветер и весенние воды отложили тонкий прах, собранный с обширных нагорных полей.
Шествие спустилось с верхних земель и теперь шло по праху в долине, направляясь к дороге.
Впереди шел обросший седою шерстью, измученный и почерневший поп; он пел что-то в жаркой тишине природы и махал кадилом на дикие, молчаливые растения, встречавшиеся на пути. Иногда он останавливался и поднимал голову к небу в своем обращении в глухое сияние солнца, и тогда было видно озлобление и отчаяние на его лице, по которому текли капли слез и пота. Сопровождавший его народ крестился в пространство, становился на колени в пыльный прах и кланялся в бедную землю, напуганный бесконечностью мира и слабостью ручных иконных богов, которых несли старые, заплаканные женщины. Двое детей - мальчик и девочка - в одних рубашках и босые, шли позади церковной толпы и с интересом изучения глядели на взрослых; дети не плакали и не крестились, они боялись и молчали.
Платонов Андрей
Родина электричества
А. Платонов
РОДИНА ЭЛЕКТРИЧЕСТВА
Шло жаркое сухое лето 1921 года, проходила моя юность. В зимнее время я учился в политехникуме на электротехническом отделении, летом же работал на практике, в машинном зале городской электрической станции. От работы я сильно уставал, потому что никакого силового резерва на станции не было, а единственный турбогенератор шел без остановки уже второй год - день и ночь, и поэтому за машиной приходилось ухаживать столь точно, нежно и внимательно, что на это тратилась вся энергия моей жизни. Вечером, минуя гуляющую по летним улицам молодежь, я возвращался домой уже дремлющим человеком. Мать мне давала вареную картошку, я ужинал и одновременно снимал с себя рабочий пиджак и лапти, чтобы после ужина на мне оставалось мало одежды и сразу можно было бы лечь спать.
Среди лета, в июле месяце, когда я так же, как обычно, вернувшись вечером с работы, уснул глубоко и темно, точно во мне навсегда потух весь внутренний свет, меня разбудила мать.
Председатель губисполкома Иван Миронович Чуняев прислал ко мне со сторожем записку, в которой просил, чтобы я нынче же явился к нему на квартиру. Чуняев был раньше кочегаром на паровозе, он работал вместе с моим отцом и по отцу знал меня.
В полночь я сидел у Чуняева. Его мучила задача борьбы с разрухой, и он, боясь за весь народ, тяжело переживал мутную жару того сухого лета, когда с неба не упало ни одной капли живой влаги, но зато во всей природе пахло тленом и прахом, будто уже была отверста голодная могила для народа. Даже цветы в тот год пахли не более чем металлические стружки, и глубокие трещины образовались в полях, в теле земли, похожие на провалы меж ребрами худого скелета.
Ты скажи мне, ты не знаешь - что такое электричество? - спросил меня Чуняев. - Радуга, что ли?
Молния, - сказал я.
Ах, молния! - произнес Чуняев. - Вон что! Гроза и ливень... Ну пускай! А ведь и верно, что нам молния нужна, это правильно... Мы уж, братец ты мой, до такой разрухи дошли, что нам действительно нужна только одна молния, чтоб - враз и жарко! На вот, прочти, что люди мне пишут.
Чуняев подал мне со стола отношение на бланке сельсовета. Из сельсовета деревни Верчовки сообщали:
"Председателю губисполкома т. Чуняеву и всему президиуму. - Товарищи и граждане, не тратьте ваши звуки - среди такой всемирной бедной скуки. Стоит, как башня, наша власть науки, а прочий вавилон из ящериц, засухи разрушен будет умною рукой. Не мы создали божий мир несчастный, но мы его устроим до конца. И будет жизнь могучей и прекрасной, и хватит всем куриного яйца! Не дремлет разум коммуниста, и рук ему никто не отведет. Напротив - он всю землю чисто в научное давление возьмет... Громадно наше сердце боевое, не плачьте вы, в желудках бедняки, минует это нечто гробовое, мы будем есть пирожного куски. У нас машина уже гремит - свет электричества от ней горит, но надо нам помочь, чтоб еще лучше было у нас в деревне на Верчовке, а то машина ведь была у белых раньше, она чужою интервенткой родилась, ей псих мешает пользу нам давать. Но не горюет сердце роковое, моя слеза горит в мозгу и думает про дело мировое.
Делопроизводитель Жаренов был, очевидно, поэт, а Чуняев и я были практиками, рабочими людьми. И мы сквозь поэзию, сквозь энтузиазм делопроизводителя увидели правду и действительность далекой, неизвестной нам деревни Верчовки. Мы увидели свет в унылой тьме нищего, бесплодного пространства, - свет человека на задохнувшейся умершей земле, - мы увидели провода, повешенные на старые плетни, и наша надежда на будущий мир коммунизма, надежда, необходимая нам для ежедневного трудного существования, надежда, единственно делающая нас людьми, эта наша надежда превратилась в электрическую силу, пусть пока что лишь зажегшую свет в дальних соломенных избушках.
Ступай туда, - сказал мне Чуняев, - и помоги им, ты долго ел наш хлеб, когда учился. С городской электрической станцией мы сговоримся, тебя оттуда отпустят...
На другой день я с утра отправился в деревню Верчовку: мать сварила мне картошек, положила в сумку соли и немного хлеба, и я пошел на юг по проселкам и шел три дня, потому что карты у меня не было, а Верчовок оказалось три - Верхняя, Старая и Малобедная Верчовка. Но делопроизводитель товарищ Жаренов думал, конечно, что их знаменитая Верчовка только одна на свете и она известна всему миру, как Москва, поэтому Жаренов и не прибавлял к своей деревне добавочного названия, а жареновская Верчовка оказалась именно Малобедной, чтоб можно было отличить ее от прочих Верчовок.
Обойдя обе Верчовки, где не было электрических станций, к Малобедной Верчовке я подошел за полдень третьего дня пути. На виду деревни я остановился, потому что заметил большую пыль в стороне от дороги и рассмотрел там толпу народа, шествующую по сухой лысой земле. Я подождал, пока народ выйдет ближе ко мне, и тогда увидел попа с помощниками, трех женщин с иконами и человек двадцать богомольцев. Здешняя местность имела покатость в древнюю высохшую балку, куда ветер и весенние воды отложили тонкий прах, собранный с обширных нагорных полей.
Шествие спустилось с верхних земель и теперь шло по праху в долине, направляясь к дороге.
Впереди шел обросший седою шерстью, измученный и почерневший поп; он пел что-то в жаркой тишине природы и махал кадилом на дикие, молчаливые растения, встречавшиеся на пути. Иногда он останавливался и поднимал голову к небу в своем обращении в глухое сияние солнца, и тогда было видно озлобление и отчаяние на его лице, по которому текли капли слез и пота. Сопровождавший его народ крестился в пространство, становился на колени в пыльный прах и кланялся в бедную землю, напуганный бесконечностью мира и слабостью ручных иконных богов, которых несли старые, заплаканные женщины. Двое детей - мальчик и девочка - в одних рубашках и босые, шли позади церковной толпы и с интересом изучения глядели на взрослых; дети не плакали и не крестились, они боялись и молчали.
Около дороги находилась большая яма, откуда когда-то добывалась глина. Шествие народа остановилось около той ямы, иконы были поставлены ликами святых к солнцу, а люди спустились в яму и прилегли на отдых в тень под глинистый обрыв. Поп снял ризу и оказался в штанах, отчего двое детей сейчас же засмеялись.
Большая икона, подпертая сзади комом глины, изображала деву Марию, одинокую молодую женщину, без бога на руках. Я всмотрелся в эту картину и задумался над нею, а богомольные женщины расселись в тени и занялись там своим делом.
опера в одном действии, четырёх картинах со вступлением, прологом, эпилогом и заключением
О спектакле:
Мировая премьера состоялась 2 июня 2017 года в Воронежском государственном театре оперы и балета.
«Родина электричества» - первая и до настоящего времени единственная опера, написанная по произведениям писателя Андрея Платонова. Символично, что её мировая премьера состоялась в Воронеже - городе, где родился и долгое время жил Андрей Платонов, на сцене Воронежского государственного театра оперы и балета.
Композитор Глеб Седельников (1944-2012) написал не только музыку, но и либретто для этого произведения. В основу сюжета легли рассказы «О потухшей лампе Ильича», «Родина электричества», «Афродита», «Сампо», а также другие повести, рассказы и сказки писателя. В оперу включены фрагменты из брошюры Платонова «Электрификация». В прологе использованы подлинные тексты некоторых молитв, обязательно входящих в крестный ход о дожде.
Дирижёром-постановщиком спектакля выступил главный дирижёр театра, заслуженный деятель искусств РФ Юрий Анисичкин. Он ещё при жизни композитора Седельникова получил партитуру «Родины электричества» из рук автора, и с того времени у него возникло желание показать оперу на воронежской сцене. Постановку спектакля осуществил известный драматический режиссёр Михаил Бычков - художественный руководитель Платоновского фестиваля искусств и Воронежского Камерного театра. Декорации к «Родине электричества» создал постоянный соавтор Бычкова - заслуженный художник России Николай Симонова (Москва).
Впервые «Родина электричества» была исполнена на открытии VII международного Платоновского фестиваля искусств. В 2017 году Платоновфест открылся полотном, повествующим о событиях, происходящих в маленькой деревне Рогачёвке под Воронежем, и связанных с биографией писателя, чьё имя фестиваль носит. Платонов сам участвовал в строительстве электростанции в Рогачёвке, и отразил свои наблюдения в рассказе «О потухшей лампе Ильича». Его ранняя проза, пронизанная революционным духом ожиданий перемен в жизни народа, была переосмыслена композитором. С высоты минувших лет в XXI веке авторы спектакля добавили своё понимание этой истории, открыли дополнительные смысловые грани. В итоге получился рассказ о России, о непростой жизни простых людей, об их устремлениях к новому миру, обретениях и потерях. И не смотря на то, что в финале электростанция, принёсшая свет новой жизни в темную Рогачёвку, сгорает на пожаре, устроенном классовыми врагами кулаками-вредителями, надежда и вера в собственные силы, в добро, «вечно побеждающее», остаются с главными героями оперы.
Музыкальный язык оперы необычен, полон диссонансов и даёт толчок к развитию действия, в котором органично сплетаются лирика, философия и некий гротеск. Особо впечатляет художественное оформление постановки, выполненное в духе русского авангарда XX века. Помимо Николая Симонова над визуальным рядом спектакля работали ещё два московских художника: Юлия Ветрова - художник по костюмам и Иван Виноградов - художник по свету. Эффектное мультимедийное оформление спектакля выполнил Алексей Бычков.
«Родина электричества» - спектакль, который невозможно сравнить с какой-либо репертуарной постановкой Воронежского театра оперы и балета. Это отдельное, целостное, энергетически наполненное и ни на что не похожее произведение. Театр успешно освоил новый для себя современный музыкальный материал и подготовил проект, который к тому же приурочен к 100-летию Революции 1917 года в России. По словам режиссёра спектакля Михаила Бычкова в постановке отражены рождение надежд, стремление к счастью, человеческий порыв, который, может быть, сопровождал начало нового исторического периода, последовавшего за Октябрем, а затем - крушение этих надежд.
В 2018 году спектакль участвовал в фестивале спектаклей-номинантов на Российскую Национальную театральную Премию «Золотая Маска». Опера была заявлена на Премию по 6-ти номинациям: «Опера/спектакль», «Работа дирижёра», «Работа режиссёра», «Работа художника», «Работа художника по костюмам», «Женская роль».
Вступление и пролог
1921 год. Жаркое сухое лето. «Всё сохнет, лопается прочь: и почва, и трава…»
Крестный ход в деревне Рогачёвке Воронежской губернии. 1921 год.
Картина первая
Сход в Рогачёвке. 1924 год.
Фрол просит крестьян отдать артели в аренду помещичий сад и обещает построить электрическую станцию «на сто дворов», при станции оборудовать мельницу, чтобы не зависеть от кулаков.
Председатель сельсовета поддерживает Фрола.
Все голосуют за предложение «сдать сад в аренду на пять лет».
Картина вторая
Сад.
Осень. Вечер. В саду у костра артельщики изучают брошюру об электрификации, едят печёные яблоки. К ним приходит Евдокия и просит принять её в артель.
Все увлечены чтением и не замечают, как секретарь сельсовета и милиционер крадут яблоки. Уличённые в воровстве, они оправдываются, что крали не для себя, а для детдома.
Картина третья
Постройка электростанции.
Артельщики с опаской приступают к непривычной работе.
Постепенно к строительству подключаются все присутствующие. Мужики мечтают о том, что построят станцию, а при станции оборудуют мельницу.
Картина четвёртая
Торжественное собрание, посвящённое открытию Рогачёвской электростанции. 1925 год.
После вступительной речи председателя уездного исполнительного комитета загорается свет.
Все поражены!
«Впервые от сотворения мира освещена наша темная Рогачёвка! Наша душа светлеет и растет! Вот она где, Советская власть плюс электрификация! Ура! Горит! Да как! Во всю! Как солнце!». Слова сельской учительницы: «Пусть отныне сияют окна сельских избушек, охраняя от тьмы революцию!» все дружно поддерживают.
Эпилог и заключение
Пожар на Рогачёвской электростанции. 1926 год.
Набат. Электростанция сгорела. На пепелище сбегаются жители Рогачёвки и артельщики.
Фрол совершенно раздавлен случившимся. Евдокия хочет подойти к нему и не решается.
Старуха утешает Фрола: «Это станция сгорела, сынок! А добро - оно осталось всё тут. Не горючее оно! Вечное!»
Евдокия призывает всех снова собрать средства и построить станцию: «Доброе дело построится лучше, разумнее прежнего, и навсегда электричество станет светить и работать на пользу и счастье!...»
Рецензии на спектакль
Текст: Татьяна Давыдова , музыковед, музыкальный критик
Опера «Родина электричества» Глеба Седельникова в постановке Воронежского театра оперы и балета была представлена в рамках фестиваля «Золотая маска» 13 марта 2018 года на сцене Музыкального театра имени К.С.Станиславского и В.И.Немировича-Данченко. Спектакль с весьма необычным для своего жанра сюжетом - строительство электростанции «на сто дворов» в деревне Рогачевка - претендует на звание лучшего в опере. В частных номинациях на «Маску» отмечены дирижер Юрий Анисичкин, режиссер Михаил Бычков, художники Алексей Бычков и Николай Симонов, художник по костюмам Юлия Ветрова и исполнительница партии Старухи Полина Карташова («лучшая женская роль»).
Опера Седельникова, написанная в 1981 году по автобиографическим рассказам Андрея Платонова (в 1920-е годы организовавшего строительство электростанции в Рогачевке), изначально предназначалась для столичного Камерного театра под руководством Бориса Покровского. Однако она не увидела свет рампы при жизни автора (композитор умер в 2012 году). Лишь в 2017 году, к 100-летию революции, ее поставили в рамках Платоновского фестиваля в Воронеже, и премьера прошла с большим успехом. Дирижер Юрий Анисичкин признался, что музыкальный материал одноактной оперы (спектакль длится 75 минут) оказался довольно сложным для исполнителей, однако они с честью справились с партитурой. В Москве в главных ролях выступили, наряду с вышеупомянутой Полиной Карташовой (чья партия требует и весьма непростого интонирования на пределе тесситуры, и драматического мастерства), Кирилл Афонин (Фрол, главный «идеолог» сельской электрификации), Максим Шабанов (брат Фрола Семен), Алексей Тюхин (их соратник по артели Прокофий Кузнецов), Анастасия Черноволос (Евдокия, электрификатор-доброволец), Федор Костюков (председатель сельсовета) и другие.
Спектакль кинематографично открывается и заканчивается «закадровой» речью «от автора» на фоне музыки, и в ней звучат главные для понимания смысла произведения слова, утверждающие надежду на светлое будущее и веру в коммунистический рай, где люди научатся не только строить электростанции на каждом шагу, но и «перемалывать зло жизни». На многие наивные и бесхитростные реплики героев, верящих, что уже скоро они, строители социализма, будут есть пирожные и не страдать от дефицита куриных яиц, сегодняшний зритель реагирует с улыбкой, однако либретто поднимает серьезные вневременные темы, воспевая как добродетели стремление сделать мир лучше, верность общему делу, упорство, трудолюбие. Электрификация же не только подразумевает буквальное освещение Рогачевки, не видавшей света «от сотворения мира», но и становится практически религиозным символом выхода людей к свету: недаром основное действие оперы начинается с крестного хода. Однако, как показывает практика, одних молитв мало, чтобы творение человеческих рук сохранило свою жизнеспособность. Когда в финале оперы герои собираются на руинах сожженной кулаками электростанции, они объединяются, чтобы не только строить, но и защищать построенное. Достаточно ли в мрачных лицах решимости и суждено ли сбыться коммунистическим прогнозам, каждый зритель решает сам.
Большую часть номинаций получили оформители спектакля. Продуманные стильные декорации, реквизит, костюмы и анимированные титры отсылают к советскому авангарду 1920-х годов - прежде всего, супрематизму и стилистике агитплаката, с засильем в нем красного и серого цветов и специфическими шрифтами. Титрами сопровождается не весь исполняемый в опере текст, однако его применение позволяет ставить смысловые акценты и активизировать действие, как в немом кино, и просто помогает лучше услышать слова (этой цели, впрочем, служит и применение гарнитуры для солистов).
Вне зависимости от того, сумеет ли «Родина электричества» обойти могучих конкурентов (в этом году оперная программа «Золотой маски» довольно сильна) и завоевать премии, этот спектакль, безусловно, - штучный товар, за презентацию которого в столице следует отдельно поблагодарить экспертный совет. Несмотря на некоторые исполнительские несовершенства, этот спектакль - пример добросовестной, умной и неравнодушной творческой работы с непопулярным материалом, приводящей к очень интересному художественному результату.
- Читать рецензию на сайте информационного агентства InterMedia
Текст: Анна Шалагина , музыковед, кандидат искусствоведения
…Спектакль заставляет вспомнить театральные формы 1920-х годов - именно так, с агитационным напором, громко и без нюансов представляли злобу дня в «Живой газете», «Синей блузе» и «Окнах РОСТа». И в «Родине электричества» - тот же крупный мазок, в палитре всего две краски - серая, безликая краска массовки и красная - революционная, кровавая, электрическая, она облачает, как положено, и главных героев. Язык платоновской прозы - а опера написана по разным рассказам, среди которых «О лампочке Ильича», «Родина электричества», «Афродита», «Сампо», - соединившись с музыкой Седельникова, тоже как будто укрупняется, становится еще более выпуклым, парадоксальным, шершавым, неудобным.
Музыкальные интонации композитор избирает такие же сложные и противоестественные: предпочитает отказ от мелодичности в пользу декламационности, которая то переходит в скандирование на одной ноте, то срывается на плач, или крик отчаяния, ропот, а то вдруг как ножом разрезает звуковое пространство, заставляя певцов (в главных ролях заняты солисты К.Афонин, М.Шабанов, А.Тюхин, А.Черноволос, А.Оршанский, П.Карташова, Д.Филиппова) совершать поистине чудеса храбрости и исполнительского мастерства.
Полное отсутствие распевов по принципу каждому слогу - свой звук, делает текст хорошо слышимым, понятным. Но и эта, казалось бы, доведенная до предела членораздельность оказывается умноженной - идущие над сценой титры дают дополнительный «перевод» с русского на русский; меняется их цвет, размер, даже темп появления, и простой по сути подстрочник превращается в важный драматургический ресурс, становится «живым» плакатом. Видеоряд и сценография в этом спектакле не просто дань моде современного театра. Есть прямое совпадение их с визуальным по своей природе жанром, отсюда - особый, фронтальный эффект. Как в литературном тексте, здесь мощно работают метафоры. На фоне супера проплывают колеса, квадраты, сцену опутывают светящиеся линии-провода: вся эта движущаяся геометрия, конечно, укладывается в набор нужной для темы символики, но и отправляет нас в авангард 1920-х годов, к атрибутике Малевича или Кандинского.
Платонов Андрей
Родина электричества
А. Платонов
РОДИНА ЭЛЕКТРИЧЕСТВА
Шло жаркое сухое лето 1921 года, проходила моя юность. В зимнее время я учился в политехникуме на электротехническом отделении, летом же работал на практике, в машинном зале городской электрической станции. От работы я сильно уставал, потому что никакого силового резерва на станции не было, а единственный турбогенератор шел без остановки уже второй год - день и ночь, и поэтому за машиной приходилось ухаживать столь точно, нежно и внимательно, что на это тратилась вся энергия моей жизни. Вечером, минуя гуляющую по летним улицам молодежь, я возвращался домой уже дремлющим человеком. Мать мне давала вареную картошку, я ужинал и одновременно снимал с себя рабочий пиджак и лапти, чтобы после ужина на мне оставалось мало одежды и сразу можно было бы лечь спать.
Среди лета, в июле месяце, когда я так же, как обычно, вернувшись вечером с работы, уснул глубоко и темно, точно во мне навсегда потух весь внутренний свет, меня разбудила мать.
Председатель губисполкома Иван Миронович Чуняев прислал ко мне со сторожем записку, в которой просил, чтобы я нынче же явился к нему на квартиру. Чуняев был раньше кочегаром на паровозе, он работал вместе с моим отцом и по отцу знал меня.
В полночь я сидел у Чуняева. Его мучила задача борьбы с разрухой, и он, боясь за весь народ, тяжело переживал мутную жару того сухого лета, когда с неба не упало ни одной капли живой влаги, но зато во всей природе пахло тленом и прахом, будто уже была отверста голодная могила для народа. Даже цветы в тот год пахли не более чем металлические стружки, и глубокие трещины образовались в полях, в теле земли, похожие на провалы меж ребрами худого скелета.
Ты скажи мне, ты не знаешь - что такое электричество? - спросил меня Чуняев. - Радуга, что ли?
Молния, - сказал я.
Ах, молния! - произнес Чуняев. - Вон что! Гроза и ливень... Ну пускай! А ведь и верно, что нам молния нужна, это правильно... Мы уж, братец ты мой, до такой разрухи дошли, что нам действительно нужна только одна молния, чтоб - враз и жарко! На вот, прочти, что люди мне пишут.
Чуняев подал мне со стола отношение на бланке сельсовета. Из сельсовета деревни Верчовки сообщали:
"Председателю губисполкома т. Чуняеву и всему президиуму. - Товарищи и граждане, не тратьте ваши звуки - среди такой всемирной бедной скуки. Стоит, как башня, наша власть науки, а прочий вавилон из ящериц, засухи разрушен будет умною рукой. Не мы создали божий мир несчастный, но мы его устроим до конца. И будет жизнь могучей и прекрасной, и хватит всем куриного яйца! Не дремлет разум коммуниста, и рук ему никто не отведет. Напротив - он всю землю чисто в научное давление возьмет... Громадно наше сердце боевое, не плачьте вы, в желудках бедняки, минует это нечто гробовое, мы будем есть пирожного куски. У нас машина уже гремит - свет электричества от ней горит, но надо нам помочь, чтоб еще лучше было у нас в деревне на Верчовке, а то машина ведь была у белых раньше, она чужою интервенткой родилась, ей псих мешает пользу нам давать. Но не горюет сердце роковое, моя слеза горит в мозгу и думает про дело мировое.
Делопроизводитель Жаренов был, очевидно, поэт, а Чуняев и я были практиками, рабочими людьми. И мы сквозь поэзию, сквозь энтузиазм делопроизводителя увидели правду и действительность далекой, неизвестной нам деревни Верчовки. Мы увидели свет в унылой тьме нищего, бесплодного пространства, - свет человека на задохнувшейся умершей земле, - мы увидели провода, повешенные на старые плетни, и наша надежда на будущий мир коммунизма, надежда, необходимая нам для ежедневного трудного существования, надежда, единственно делающая нас людьми, эта наша надежда превратилась в электрическую силу, пусть пока что лишь зажегшую свет в дальних соломенных избушках.
Ступай туда, - сказал мне Чуняев, - и помоги им, ты долго ел наш хлеб, когда учился. С городской электрической станцией мы сговоримся, тебя оттуда отпустят...
На другой день я с утра отправился в деревню Верчовку: мать сварила мне картошек, положила в сумку соли и немного хлеба, и я пошел на юг по проселкам и шел три дня, потому что карты у меня не было, а Верчовок оказалось три - Верхняя, Старая и Малобедная Верчовка. Но делопроизводитель товарищ Жаренов думал, конечно, что их знаменитая Верчовка только одна на свете и она известна всему миру, как Москва, поэтому Жаренов и не прибавлял к своей деревне добавочного названия, а жареновская Верчовка оказалась именно Малобедной, чтоб можно было отличить ее от прочих Верчовок.
Обойдя обе Верчовки, где не было электрических станций, к Малобедной Верчовке я подошел за полдень третьего дня пути. На виду деревни я остановился, потому что заметил большую пыль в стороне от дороги и рассмотрел там толпу народа, шествующую по сухой лысой земле. Я подождал, пока народ выйдет ближе ко мне, и тогда увидел попа с помощниками, трех женщин с иконами и человек двадцать богомольцев. Здешняя местность имела покатость в древнюю высохшую балку, куда ветер и весенние воды отложили тонкий прах, собранный с обширных нагорных полей.
Шествие спустилось с верхних земель и теперь шло по праху в долине, направляясь к дороге.
Впереди шел обросший седою шерстью, измученный и почерневший поп; он пел что-то в жаркой тишине природы и махал кадилом на дикие, молчаливые растения, встречавшиеся на пути. Иногда он останавливался и поднимал голову к небу в своем обращении в глухое сияние солнца, и тогда было видно озлобление и отчаяние на его лице, по которому текли капли слез и пота. Сопровождавший его народ крестился в пространство, становился на колени в пыльный прах и кланялся в бедную землю, напуганный бесконечностью мира и слабостью ручных иконных богов, которых несли старые, заплаканные женщины. Двое детей - мальчик и девочка - в одних рубашках и босые, шли позади церковной толпы и с интересом изучения глядели на взрослых; дети не плакали и не крестились, они боялись и молчали.
Около дороги находилась большая яма, откуда когда-то добывалась глина. Шествие народа остановилось около той ямы, иконы были поставлены ликами святых к солнцу, а люди спустились в яму и прилегли на отдых в тень под глинистый обрыв. Поп снял ризу и оказался в штанах, отчего двое детей сейчас же засмеялись.
Большая икона, подпертая сзади комом глины, изображала деву Марию, одинокую молодую женщину, без бога на руках. Я всмотрелся в эту картину и задумался над нею, а богомольные женщины расселись в тени и занялись там своим делом.
Бледное, слабое небо окружало голову Марии на иконе; одна видимая рука ее была жилиста и громадна и не отвечала смуглой красоте ее лица, тонкому носу и большим нерабочим глазам - потому что такие глаза слишком быстро устают. Выражение этих глаз заинтересовало меня, - они смотрели без смысла, без веры, сила скорби была налита в них так густо, что весь взор потемнел до непроницаемости, до омертвения и беспощадности: никакой нежности, глубокой надежды или чувства утраты нельзя было разглядеть в глазах нарисованной богоматери, хотя обычный ее сын не сидел сейчас у нее на руках; рот ее имел складки и морщины, что указывало на знакомство Марии со страстями, заботой и злостью обыкновенной жизни, - это была неверующая рабочая женщина, которая жила за свой счет, а не милостью бога. И народ, глядя на эту картину, может быть, также понимал втайне верность своего практического предчувствия о глупости мира и необходимости своего действия.
Около иконы сидела усохшая старушка ростом с ребенка и невнимательно смотрела на меня темными глазами; лицо и руки ее были покрыты морщинами, точно застывшими судорогами страдания, во взгляде был зоркий ум, прошедший такие испытания жизни, что старушка, наверно, знала про себя не меньше целой экономической науки и могла бы быть почетным академиком.
Я спросил у нее:
Бабушка, зачем вы ходите молитесь? Бога же нет совсем, и дождя не будет.
Старушка согласилась:
Да и наверное, что нету, - правда твоя!
А на что вы тогда креститесь? - спросил я ее далее.
Да и крестимся зря! Я уже обо всем молилась - о муже, о детях, и никого не осталось - все померли. Я и живу-то, милый, по привычке, разве по воле, что ли! Сердце-то ведь само дышит, меня не спрашивает, и рука сама крестится: бог - беда наша... Ишь убытки какие - и пахали, и сеяли, а рожон один вырос...
Загрузка...
