Натти бампо купер. Натаниэль бампо

ru.wikipedia.org

Биография

Вскоре после рождения Фенимора отец его, довольно богатый землевладелец, переселился в штат Нью-Йорк и основал там посёлок Куперстаун (Cooperstown), превратившийся в городок. Получив первоначальное образование в местной школе, Купер отправился в йельский университет, но, не окончив курса, поступил в морскую службу (1806-1811); был назначен состоять при постройке военного судна на озере Онтарио.

Этому обстоятельству мы обязаны великолепным описаниям Онтарио, встречающимся в его знаменитом романе «Следопыт, или На берегах Онтарио» («The Pathfinder»). В 1811 г. женился на француженке Делане, происходившей из семьи, симпатизировавшей Англии в эпоху войны за независимость; её влиянием объясняются те сравнительно мягкие отзывы об англичанах и английском правительстве, которые встречаются в ранних романах Купера. Случай сделал его писателем. Читая однажды вслух жене какой-то роман, Купер заметил, что не трудно написать лучше. Жена поймала его на слове: чтобы не показаться хвастуном, он в несколько недель написал свой первый роман «Предосторожность» («Precaution»; 1820).

Романы

Предполагая, что ввиду уже начавшейся конкуренции между английскими и американскими авторами, английская критика отнесётся к его произведению неблагосклонно, Купер не подписал своего имени и перенёс действие своего романа в Англию. Последнее обстоятельство могло только повредить книге, обнаружившей плохое знакомство автора с английской жизнью и вызвавшей весьма неблагосклонные отзывы английской критики. Вторым романом Купера, уже из американской жизни, стал знаменитый «Шпион, или Повесть о нейтральной территории» («The Spy: A Tale of the Neutral Ground», 1821), имевший громадный успех не только в Америке, но и в Европе.

Затем Купер написал целую серию романов из американской жизни («Пионеры», 1823; «Последний из могикан», 1826; «Степи», иначе «Прерия», 1827; «Открыватель следов», иначе «Следопыт», 1840; «Охотник за ланями», иначе «Зверобой, или Первая тропа войны», 1841), в которых изобразил борьбу пришельцев-европейцев с американскими индейцами. Героем этих романов является охотник Натти (Натанаэль) Бампо, выступающий под различными именами (Зверобой, Следопыт, Соколиный Глаз, Кожаный Чулок, Длинный Карабин), энергичный и симпатичный, вскоре сделавшийся любимцем европейской публики. Идеализированными являются у Купера не только этот представитель европейской цивилизации, но и некоторые из индейцев (Чингачгук, Ункас).

Успех этой серии романов был так велик, что даже английская критика должна была признать талант Купера и назвала его американским Вальтером Скоттом. В 1826 г. Купер отправился в Европу, где провёл семь лет. Плодом этого путешествия было несколько романов («Bravo», «The Headsman», «Mercedes of Castile»), действие которых происходит в Европе.

Мастерство рассказа и постоянно усиливающийся интерес его, яркость описаний природы, от которых веет первобытной свежестью девственных лесов Америки, рельефность в изображении характеров, которые стоят перед читателем, как живые - таковы достоинства Купера как романиста. Написал также морские романы «Лоцман» (1823), «Красный корсар» (1828).

После Европы

По возвращении из Европы Купер написал политическую аллегорию «Моникины» (1835), пять томов путевых заметок (1836-1838), нескольких романов из американской жизни («Сатанстоу»; 1845 и другие), памфлет «Американский демократ» (The American Democrat, 1838). Кроме того, написал ещё «Историю американского флота» («History of the United States Navy», 1839). Обнаруженное в этом сочинении стремление к полнейшему беспристрастию не удовлетворило ни его соотечественников, ни англичан; полемика, им вызванная, отравила последние годы жизни Купера. Умер Фенимор Купер 14 сентября 1851 года от цирроза печени.

Купер в России

В начале 1840-х годов романы Купера были весьма популярны и в России. В особенности читался нарасхват печатавшийся в «Отечественных записках» «Открыватель следов» («Следопыт, или На берегах Онтарио», «The Pathfinder», русский перевод 1841), о котором В. Г. Белинский выразился, что это - шекспировская драма в форме романа (Соч. т. XII, стр. 306).

Библиография - 1820 сочиняет для дочерей традиционный роман нравов «Предосторожность» (Precaution). - 1821 исторический роман «Шпион, или Повесть о нейтральной территории» (The Spy: A Tale of the Neutral Ground), основанный на местных преданиях. В романе опоэтизирована эпоха американской революции и её рядовые герои. «Шпион» получает международное признание. Купер переезжает с семьей в Нью-Йорк, где вскоре становится видной литературной фигурой и лидером писателей, ратовавших за национальное своеобразие американской литературы. - 1823: выходит первый роман, в дальнейшем четвёртая часть пенталогии о Кожаном Чулке - «Пионеры, или Истоки Сусквеганны» (The Pioneers, or The sources of the Susquehanna). короткие рассказы (Tales for Fifteen: or Imagination and Heart) роман «Лоцман» (The Pilot: A Tale of the Sea), первый из многочисленных произведений Купера о приключениях на море. - 1825: роман «Лайонель Линкольн, или Осада Бостона» (Lionel Lincoln, or The leaguer of Boston). - 1826 - вторая часть пенталогии о Натти Бампо, наиболее популярный роман Купера, название которого стало нарицательным, - «Последний из могикан» (The Last of the Mohicans). - 1827 - пятая часть пенталогии роман «Степи», иначе «Прерия» (The Prairie). - 1828: морской роман «Красный корсар» (The Red Rover). Notions of the Americans: Picked up by a Travelling Bachelor - 1829 - роман «Долина Виш-тон-Виш» (The wept of Wish-ton-Wish), посвящённый индейской теме - сражениям американских колонистов XVII в. с индейцами. - 1830: фантастическая история одноименной бригантины «Морская волшебница» (The Water-Witch: or the Skimmer of the Seas). Letter to General Lafayette politics - 1831 - первая часть трилогии из истории европейского феодализма «Браво, Или В Венеции» (The bravo) - роман из далёкого прошлого Венеции. - 1832: вторая часть трилогии «Гейденмауэр, или Бенедиктинцы» (The Heidenmauer: or, The Benedictines, A Legend of the Rhine) - исторический роман из времён ранней Реформации в Германии. короткие рассказы (No Steamboats) - 1833 - третья часть трилогии «Палач, или Аббатство виноградарей» (The headsman, or The Abbaye des vignerons) - легенда XVIII в. о потомственных палачах швейцарского кантона Берн. - 1834 (A Letter to His Countrymen) - 1835 - критика американской действительности в политической аллегории «Моникины» (The Monikins), написанной в традициях просветительского аллегоризма и сатиры Дж. Свифта. - 1836: мемуары (The Eclipse) Gleanings in Europe: Switzerland (Sketches of Switzerland) Gleanings in Europe: The Rhine A Residence in France: With an Excursion Up the Rhine, and a Second Visit to Switzerland - 1837: Gleanings in Europe: France travel Gleanings in Europe: England travel - 1838: памфлет «Американский демократ» (The American Democrat: or Hints on the Social and Civic Relations of the United States of America). Gleanings in Europe: Italy travel The Chronicles of Cooperstown Hommeward Bound: or The Chase: A Tale of the Sea Home as Found: Sequel to Homeward Bound - 1839: «История американского флота» (The History of the Navy of the United States of America), свидетельствующая о прекрасном владении материалом и влюбленности в мореходство. Old Ironsides - 1840: «Следопыт, или Озеро-море» или «Открыватель следов» (The Pathfinder, or The inland sea) - третья часть пенталогии о Натти Бампо роман об открытии Америки Колумбом «Мерседес из Кастилии» (Mercedes of Castile: or, The Voyage to Cathay). - 1841 - «Зверобой, или Первая тропа войны» или «Охотник за ланями» (The Deerslayer: or The First Warpath) - первая часть пенталогии. - 1842: роман «Два адмирала» (The two admirals), рассказывающий эпизод из истории британского флота, ведущего в 1745 г. войну с Францией роман о французском каперстве «Блуждающий огонёк» (Wing-and-Wing, or Le feu-follet). - 1843 - роман «Вайандотте, или Дом на Холме» (Wyandotte: or The Hutted Knoll. A Tale) о американской революции в глухих уголках Америки. Richard Dale биография (Ned Myers: or Life before the Mast) (Autobiography of a Pocket-Handkerchief или Le Mouchoir: An Autobiographical Romance или The French Governess: or The Embroidered Handkerchief или Die franzosischer Erzieheren: oder das gestickte Taschentuch) - 1844: роман «На суше и на море» (Afloat and Ashore: or The Adventures of Miles Wallingford. A Sea Tale) и его продолжение «Майлс Уоллингфорд» (Miles Wallingford: Sequel to Afloat and Ashore), где образ главного героя носит автобиографические черты. Proceedings of the Naval Court-Martial in the Case of Alexander Slidell Mackenzie, &c. - 1845 - две части «трилогии в защиту земельной ренты»: «Сатанстоу» (Satanstoe: or The Littlepage Manuscripts, a Tale of the Colony) и «Землемер» (The Chainbearer; or, The Littlepage Manuscripts). - 1846 - третья часть трилогии - роман «Краснокожие» (The Redskins; or, Indian and Injin: Being the Conclusion of the Littlepage Manuscripts). В этой трилогии Купер изображает три поколения землевладельцев (с середины XVIII в. до борьбы против земельной ренты в 1840-е гг.). Lives of Distinguished American Naval Officers biography - 1847 - пессимизм позднего Купера выражен в утопии «Кратер» (The Crater; or, Vulcan’s Peak: A Tale of the Pacific), представляющей собой аллегорическую историю США. - 1848: роман «Дубовая роща» или «Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами» (The Oak Openings: or the Bee-Hunter) - из истории англо-американской войны 1812 г. Jack Tier: or the Florida Reefs - 1849 - последний морской роман Купера «Морские львы» (The Sea Lions: The Lost Sealers) о кораблекрушении, постигшем охотников за тюленями во льдах Антарктиды. - 1850: последняя книга Купера «Новые веяния» (The ways of the hour) - социальный роман об американском судопроизводстве. пьеса (Upside Down: or Philosophy in Petticoats), satirization of socialism - 1851: короткий рассказ (The Lake Gun) (New York: or The Towns of Manhattan) - незаконченная работа по истории г. Нью Йорка.

Биография

Будущий писатель родился в семье крупного землевладельца, характером напоминавшего Мармадьюка Темпла из романа «Пионеры». Его детство прошло в поселке Куперстаун, названном по имени отца и расположенном на берегу озера в штате Нью-Йорк. Происхождение наложило свой отпечаток на формирование общественно-политических взглядов Купера: всю свою жизнь он оставался сторонником крупного землевладения, уклада жизни «сельских джентльменов», а в демократических земельных реформах зачастую видел только разгул буржуазного стяжательства и демагогии. (Это отразилось, например, в романах «Трилогии о земельной ренте».) В то же время в основе творчества писателя, его оценки социально-политического развития США лежит последовательно демократическая позиция. Этому способствовали юношеские годы Купера, прошедшие в атмосфере послереволюционного подъема в США, а позднее - пребывание во Франции во время революционных событий 1830 г.

М. Брэди. Купер (ок. 1850)

После нескольких лет учения - сначала в школе Куперстауна, затем в Олбани и в Иейльском колледже - для семнадцатилетнего Купера начинаются годы странствий. Он становится моряком сначала торгового, а потом военного флота, совершает далекие путешествия, пересекает Атлантический океан, близко знакомится и с районом Великих Озер, где развернется действие его романов. В эти годы Купер накапливает разнообразные жизненные впечатлениями материал для литературного творчества.

После смерти отца в 1810 г. Купер женился и вместе с семьей обосновался в небольшом городке Скарсдэйл. Там в 1820 г. он и написал свой первый роман «Предосторожность». Позднее Купер вспоминал, что книга была написана «на спор»; он полушутя-полусерьезно взялся написать роман не хуже тех произведений английских авторов, которыми увлекалась его жена. Его следующий роман «Шпион» (1821) создан на материале Войны за независимость.

«Шпион» принес писателю неожиданно быструю и громкую славу. Своим романом Купер заполнил вакуум в национальной литературе, определил ориентиры ее будущего развития. Ободренный успехом, Купер решает полностью посвятить себя литературному труду. В последующие пять лет он пишет еще пять романов, среди которых три книги будущей пенталогии о Кожаном Чулке («Пионеры», «^Последний из могикан», «Прерия»), а также первый морской роман Купера «Лоцман».

В 1826 г. Купер отправляется в Европу. Он подолгу живет во Франции, Италии, путешествует по другим странам. Новые впечатления вновь и вновь заставляют его обращаться к истории как Нового, так и Старого Света. В Европе Купером были написаны морские романы «Красный корсар», «Морская волшебница», а также трилогия о европейском средневековье («Браво», «Гейденмауэр», «Палач»).

В 1833 г. Купер возвращается на родину. За те семь лет, что он отсутствовал, многое в Америке изменилось. Все дальше в прошлое уходило героическое время Американской революции, предавались забвению принципы Декларации независимости. Соединенные Штаты вступили в период промышленного переворота, уничтожавшего остатки патриархальности в жизни и в человеческих отношениях. «Великим моральным затмением» называет Купер болезнь, поразившую американское общество. По его словам, страной стал править «Великий Безнравственный Постулат, известный под названием Денежного Интереса». Еще в Европе в минуту горького прозрения Купер как-то обронил: «Я разошелся со своей страной». Вернувшись «домой», он обнаружил, что пропасть между ними даже шире, чем ему казалось.

Купер делает попытку «вразумить» и «исправить» своих сограждан. Он по-прежнему верит в преимущества американской социально-политической организации, считая негативные явления чем-то внешним, наносным, извращением изначально разумных и здоровых основ. Подняться на борьбу с этими «искажениями» - вот призыв, который звучит со страниц его «Писем к соотечественникам».

Но призыв этот цели не достиг. Напротив, на Купера обрушились потоки открытой ненависти и тайной клеветы. За то, что писатель осмелился выступить с критикой общественных пороков, буржуазная Америка обвинила первого национального романиста в отсутствии патриотизма, склочности, высокомерии, а заодно и в недостатке литературного дара. Купер уединяется в Куперстауне и там до последнего дня жизни продолжает, работая то над романами, то над публицистическими произведениями, проповедь своих взглядов.

В этот последний период творчества Купером написаны вошедшие в пенталогию романы «Следопыт» и «Зверобой», сатирико-аллегорический роман «Моникины» (1835), в котором обнажены пороки социально-политического строя Англии и США, выведенных в книге под названиями Высокопрыгии и Низкопрыгии, социальные романы «Домой» (1837) и «Дома» (1838), трилогия о земельной ренте («Чертов палец», 1845; «Землемер», 1845; «Краснокожие», 1846), социально-утопический роман «Кратер» (1847) и др. В целом произведения Купера этого времени неравноценны в идейно-художественном плане, в них наряду с проницательной критикой буржуазного строя содержатся элементы консервативной утопии, связанной с ложными представлениями о «земельной аристократии». Но при всем этом Купер неизменно остается на последовательно критических антибуржуазных позициях.

Литературное наследие Купера весьма обширно. Оно включает 33 романа, несколько томов публицистики и путевых заметок, памфлетов, исторических изысканий. Купер заложил основы развития американского романа, создав различные его образцы: исторический, морской, социально-бытовой, сатирико-фантастический романы, роман-утопию. Писатель первым в американской литературе стремился к эпическому отражению мира, что сказалось, в частности, в объединении ряда его книг в циклы: пенталогию, трилогию, дилогию.

В своем творчестве Купер оставался верным трем главным темам: это Война за независимость, море и жизнь фронтира. Уже в самом этом выборе раскрывается романтическая основа творческого метода писателя: героизм солдат Американской революции, свободу морской стихии, девственных лесов и бескрайних прерий Запада Купер противопоставляет обуреваемому лихорадочной жаждой наживы американскому обществу. Этот разрыв романтического идеала и действительности лежит в основе идейно-художественного замысла каждой книги Купера.

Джеймс Фенимор Купер (англ. James Fenimore Cooper). Марка СССР, 1989 г.

Купер широко использует разнообразные художественные средства из арсенала романтической эстетики: лирически окрашенные картины природы, создание атмосферы таинственности, гиперболизацию, резкое разделение персонажей на «хороших» и «дурных» и т. п. В то же время творчество Купера имеет черты преемственности с просветительским романом XVIII в. Писатель сохраняет доверие к разуму и логике, приверженность к эпической повествовательности и точным деталям пейзажа, быта, внешности и т. п., придерживается многих структурно-композиционных принципов просветительского романа. В произведениях Купера продолжается утверждение принципов реализма, идущее от XVIII к концу XIX в., пусть даже грядущими поколениями не всегда осознавалась эта связь.

Купера нередко называли «американским Вальтером Скоттом», а подчас и упрекали в подражании великому шотландцу. Упреки эти несправедливы. Творчество Купера проникнуто глубоко национальным духом, в основе его творений - национальная проблематика. В предисловиях к своим романам Купер не раз подчеркивал необходимость развития и пропаганды национальной американской литературы.

Нельзя не отметить мастерства Купера в построении сюжета произведения, создании ярких драматических сцен, образов, ставших олицетворением национального характера и одновременно «вечными спутниками человечества». Таковы Гарви Берч из «Шпиона», Натти Бампо, Чингачгук, Ункас из книг о Кожаном Чулке.

Пожалуй, лучшие страницы писателя - те, где изображена нетронутая грандиозная и поражающая воображение природа Нового Света. Купер - выдающийся мастер литературного пейзажа. Особенно его привлекают красочные ландшафты, либо покоряющие глаз мягкой прелестью (Мерцающее Озеро в «Зверобое»), либо величаво-суровые, внушающие тревогу и трепет. "

В «морских» романах Купер столь же ярко рисует изменчивую, грозную и чарующую стихию океана.

Важное место почти в каждом романе Купера занимают тщательно выписанные батальные сцены. Их кульминациями часто служит единоборство могучих противников: Чингачгука и Магуа, Твердого Сердца и Матори.

Художественный язык писателя отличается эмоциональностью, диапазон оттенков которой различен - от торжественного пафоса до трогательной сентиментальности.

В России познакомились с творчеством Купера в 1825 г., когда в Москве был издан роман «Шпион». Книги Купера быстро завоевали любовь и популярность русского читателя. Их высоко ценили М. Ю. Лермонтов, В. Г. Белинский, В. К. Кюхельбекер и другие видные прогрессивные деятели культуры. Исполненные поэзии подвига и борьбы книги Купера и сейчас продолжают учить чести, мужеству, верности.

Памятник Куперу в Куперстауне

Роман «Шпион» открыл перед американскими писателями XIX в. богатые возможности использования материала национальной истории. Он остался не только лучшей книгой Купера в жанре исторического романа, но и высшим достижением литературы США в этой области.

В центре романа - драматический эпизод из истории борьбы американских колонистов против английского господства. В предисловии к изданию 1849 г. Купер прямо называет тему книги - патриотизм. Действие «Шпиона» развертывается в 1780 г. Главный герой - разносчик товаров Гарви Берч - секретный разведчик американской армии, выполняющий особо важные и опасные задания командования. Он действует на «нейтральной территории» между двумя враждующими армиями. Ситуация головоломно осложняется тем, что для маскировки своего подлинного лица Берч намеренно выдает себя за шпиона английского короля. Смерть грозит ему с обеих сторон, и помощи ждать неоткуда. Берч и не ищет ее. Более того, за мгновение от угрожаю? щей ему казни от руки американских патриотов, принимающих его за шпиона врагов, он проглатывает записку генерала Вашингтона, удостоверяющую его верную службу родине. Покажи он ее, опасность бы миновала, но с нею и возможность выполнить задание.

Сам выбор в качестве героя романа бродячего торговца Берча говорит о демократизме Купера и его глубоком понимании движущих сил Американской революции. Не мудрые генералы и не блестящие офицеры, а люди из народа готовы на любые жертвы ради торжества дела независимости и свободы. Именно они - подлинные герои этих суровых и ярких страниц американской истории. Гарви Берч ради блага родины пожертвовал всем: честным именем, семейным очагом, родным домом, не требуя за это никакого вознаграждения. Ключевой в романе является сцена последней встречи генерала Вашингтона и его тайного агента Берча. В уплату за «услуги» генерал предлагает Берчу сто дублонов, но тот отказывается взять их. Он спрашивает: неужели генерал думает, что он рисковал жизнью и опозорил свое имя ради денег? Здесь разведчик морально выше командующего. Вашингтон напоминает, что Берчу придется до могилы слыть врагом своей родины: маску, скрывающую его истинное лицо, ему не позволят снять много лет, а скорее всего - никогда. Но Берч готов к этому с того самого дня, когда он взялся за свою работу. Вместо мешка с золотом он как величайшую драгоценность уносит бумагу, написанную рукой Вашингтона, взамен той, утраченной. Дальнейшая судьба «шпиона» - одиночество, скитания, нужда.

А записку Вашингтона найдут тридцать три года спустя на теле старика, убитого в сражении во время войны 1812-1815 гг. между Англией и США. Семидесятилетний Гарви Берч сражен пулей в своем последнем бою за независимость Америки. Купер завершает роман проникновенной эпитафией: «Он умер, как и жил, преданным сыном своей родины и мучеником за ее свободу».

Хотя Купер и не развивает этот мотив подробно и в деталях, судьба Берча объективно отражает трагическое несоответствие между высокими идеалами Американской революции и реальной практикой, вызванной ее буржуазным характером. Удел Берча выглядит особенно несправедливым на фоне легкой карьеры легкомысленных офицеров, расчетливой трусости мещан и алчности грабителей - «скиннеров», выдававших себя за борцов за независимость, а на деле разбойничавших на «нейтральной территории». Позднее намеченная Купером тема горькой судьбы подлинных героев Войны за независимость будет подхвачена и глубоко раскрыта романтиком «второго поколения» Г. Мелвиллом в книге «Израиль Поттер».

Высшее достижение Купера - пенталогия о Кожаном Чулке. В нее входят пять романов, написанных в следующем порядке: «Пионеры» (1823), «Последний из могикан» > (1826), «Прерия» (1827), «Следопыт» (1840), «Зверобой» (1841). Они объединены образом охотника Натаниэля Бампо, у которого также есть многочисленные прозвища: Зверобой, Следопыт, Соколиный Глаз, Кожаный Чулок и Длинный Карабин. В пенталогии перед читателями проходит вся жизнь Бампо - от юности («Зверобой») до дня смерти («Прерия») . Но порядок написания книг не совпадает с этапами жизни главного героя. Купер начал историю Бампо, когда охотник уже вступил в преклонный возраст, продолжил эпопею романом из зрелого возраста Натти, затем изобразил его в старости, за год до смерти. И только после заметного перерыва писатель вновь обратился к приключениям Кожаного Чулка и вернулся к дням его юности.

Если рассматривать части пенталогии не в том порядке, как они были написаны, а по хронологии описываемых событий (а именно так их, как правило, и читают), то последовательность времени и места действия такова: «Зверобой» - 1740 г., северо-восток США, верховья реки Саскуиханы; «Последний из могикан» - 1757 г., район реки Гудзон; «Следопыт» - самый конец 50-х годов, одно из Великих Озер - Онтарио; «Пионеры» - 1793 г., освоение и заселение западных лесов; «Прерия» - 1805 г., район прерий к западу от Миссисипи. Таким образом, путь главного героя пенталогии - от узкой полоски земли на Атлантическом побережье, где высадились первые колонисты,- к Великим Озерам и дальше - к бескрайним западным прериям. Путь этот занял и в жизни, и в пенталогии Купера около шестидесяти лет.

Марки СССР, 1989 г. Рисунки по сюжетам произведений Ф. Купера

Марки СССР, 1989 г. Рисунки по сюжетам произведений Ф. Купера

Взятые вместе дять романов - художественная история американского фронтира, история движения американской нации с востока на запад. В судьбе Натти Бампо воплотилась история завоевания континента и одновременно история укрепления в стране буржуазной цивилизации, история нравственных потерь, которые понесла нация, расширяя свою территорию.

Все пять романов имеют примерно одинаковое сюжетное построение. Охотник Натти Бампо, обитатель самого крайнего рубежа фронтира, на первых страницах каждой книги встречается с кем-либо из переселенцев, волна которых движется на запад (офицеры, авантюристы, торговцы и т. п.). Он совершает чудеса храбрости и героизма, выступая на стороне «положительных» героев, борется с несправедливостью, помогает слабым и обиженным. В финале каждого из романов Бампо покидает привычные места и отправляется дальше на запад, а в следующей книге - история повторяется заново.

В основе сюжета «Зверобоя» - судьба героя, которому здесь чуть за двадцать и который впервые ступает на «тропу войны» с индейцами племени гуронов. В этой смертельно опасной борьбе возникает и крепнет дружба Натти с молодым индейцем из племени могикан Чингачгуком, дружба, которую они оба пронесут через всю жизнь. Ситуация в романе осложняется тем, что белые союзники Зверобоя - «Плавучий» Том Хаттер и Гарри Марч - жестоки и несправедливы по отношению к индейцам и сами провоцируют насилие и кровопролитие. Драматические приключения - засады, сражения, плен, побег - разворачиваются на фоне живописной природы - зеркальной глади Мерцающего озера и его лесистых берегов.

«Последний из могикан» - самый известный роман Купера. Сюжет строится на истории захвата в плен жестоким и коварным вождем Магуа - Хитрой Лисицей дочерей полковника Мунро - Коры и Алисы и попыток маленького отряда во главе с Натти Бампо - Соколиным Глазом освободить пленниц. Вместе с Натти и Чингачгуком в захватывающих дух преследованиях и схватках участвует юный индейский воин, сын Чингачгука Ункас. Он - хотя Купер подробно и не развивает эту линию - влюблен в одну из пленниц, Кору, и погибает в последнем бою, тщетно пытаясь ее спасти. Глубоко трогательной сценой похорон Ункаса - последнего из могикан и Коры завершается роман. Соколиный Глаз и Чингачгук отправляются в дальнейшие странствия.

В «Следопыте» изображены сцены англо-французской войны 1750-1760 гг. В этой войне и англичане и французы подкупом или обманом привлекали на свою сторону индейские племена. Бампо со своим метким карабином и Чингачгук участвуют в сражениях на озере Онтарио и в очередной раз помогают своим товарищам одержать победу. Однако Натти, а вместе с ним автор резко осуждают развязанную колонизаторами войну, ведущую к бессмысленной гибели как белых, так и индейцев. Значительное место в романе занимает история любви Бампо к Мэйбл Дунхэм. Ценя мужество и благородство разведчика, девушка, однако, отдает предпочтение более близкому ей по возрасту и характеру Джасперу. Бампо великодушно отказывается от брака (хотя Мэйбл была готова сдержать обещание, данное погибшему отцу, и выйти замуж за Следопыта) и уходит дальше на Запад.

«Пионеры» - наиболее проблемный роман пенталогии. Кожаному Чулку здесь уже под семьдесят, но глаз не утратил зоркости, а рука - твердости. Однако одинокая старость его печальна. Старый друг Чингачгук - Великий Змей по-прежнему рядом, но мудрый вождь и могучий воин превратился в дряхлого, спившегося старика - индейца Джона. Натти и Чингачгук - чужие в поселке колонистов, где постепенно устанавливаются законы и порядки «цивилизованного» общества. В центре романа - конфликт между естественными законами природы и человеческого сердца и надуманными и несправедливыми общественными порядками. В конце книги Чингачгук умирает, а Бампо, вновь устроив счастье молодой пары - Оливера Эффингема и Элизабет Темпл, отказывается от благ обеспеченной старости и вновь скрывается в лесной чаще.

В «Прерии» Натти Бампо уже восемьдесят пять. Он не охотник, а траппер, зверолов. В самом начале книги Купер объясняет, что из его любимых лесов Кожаного Чулка прогнал стук топора и он вынужден искать прибежища на голой равнине, протянувшейся до Скалистых гор. Своим новым молодым друзьям Натти помогает теперь не метким выстрелом, а огромным жизненным опытом, умением спастись от стихийного бедствия и вести разговор с грозным индейским вождем. Опасность грозит Бампо и его друзьям как со стороны индейцев племени сиу, так и со стороны семейства белых переселенцев Бушей. Все многочисленные повороты авантюрного сюжета завершаются благополучно - двойной свадьбой. Расставшись со своими друзьями, Натти последний год жизни проводит среди индейцев племени пауни, молодой вождь которого - Твердое Сердце отчасти заменяет ему погибшего могиканина Ункаса. Финал романа - торжественная и проникновенная сцена последних часов Кожаного Чулка и его смерти.

Образ Натти Бампо - высшее достижение Купера, Это глубоко национальный характер, порожденный специфическими условиями американской истории, и в то же время - один из «вечных спутников человечества», увлекающий своим примером одно за другим поколения читателей в разных странах. Яркую характеристику дал этому литературному герою В. Г. Белинский: «Человек с глубокою натурою и мощным духом, добровольно отказавшийся от удобств и приманок цивилизованной жизни для широкого раздолья величавой природы, для возвышенной беседы с Богом в торжественном безмолвии его великого творения... человек, возмужавший под открытым небом, в вечной борьбе с опасностями... человек с железными мышцами и стальными мускулами в сухощавом теле, с голубиным сердцем в львиной груди».

В соответствии с руссоистскими представлениями Купер объясняет высокие нравственные качества своего любимого персонажа жизнью в общении с природой и отсутствием развращающего влияния цивилизации. В «Зверобое» он называет Бампо «чудесным образцом того, чем могут сделать юношу естественная доброта и отсутствие дурных примеров и соблазнов». В «Следопыте» писатель сравнивает своего героя с «Адамом до грехопадения», именует его «человеком превосходных душевных качеств», «мудрецом с отдаленной окраины», отмечает его «неподкупное, безошибочное чувство справедливости», подчеркивает, что «верность его была нерушима, как скала». Натти абсолютно бескорыстен и не способен на бесчестный поступок.

Кожаный Чулок не представляет себе жизни вне природы, без ощущения своего единства с окружающими его лесами, небом, водой. «Истинный храм - это лес»,- говорит он. Лес равняет людей, уничтожая, пусть даже только на время, искусственные преграды, воздвигнутые между ними цивилизацией. Велика школа природы, считает Натти, намного полезнее и важнее надуманной книжной учености горожан. Неловкий и растерянный на улицах поселений белых колонистов, Бампо преображается, оказавшись в своей стихии.

Жизнь на крайнем рубеже фронтира привлекает Натти также своей свободой и независимостью. Свободу он понимает просто: это право вольно бродить по его родным лесам. Регламентация законом жизни человека кажется Бампо несправедливой и греховной. В «Пионерах» Натти заявляет судье Темплу, пытающемуся доказать необходимость свода законов и правил цивилизации: «Я бродил по этим горам, когда вы были еще младенцем на руках у матери. И я знаю, что у меня есть право бродить по этой земле до конца жизни».

Сложность и драматизм судьбы Натти Бампо в том, что ему выпала исторически обусловленная двойственная роль. Спасаясь от стука топора, возвещающего о наступлении нового уклада жизни, отступая все дальше на запад, Кожаный Чулок невольно прокладывает путь той самой холодной и враждебной цивилизации, которая губит его мир. Есть горькая и трагическая ирония в том, что мужественный и бескорыстный пионер становится проводником лавочника, лесоруба, шерифа и т. п.

Ключевой сценой всей пенталогии в этом плане является сцена суда над Кожаным Чулком в романе «Пионеры». Когда-то Натти Бампо, старожил этих мест, встретил здесь Мармадьюка Темпла, накормил его, дал ему кров, уступил свою медвежью шкуру, чтобы устроить постель. Прошли годы, и вот состарившийся охотник со своим другом индейцем Джоном - два печальных обломка прошлого в «цивилизованном» поселке Темплтон. Враги Бампо - Хайрем Дулитл и шериф Ричард Джонс вообразили, что старик тайком добывает серебро на земле, принадлежащей «хозяину» поселка Мармадьюку Темплу. Используя только что введенный «закон» о сроках охоты, они пытаются проникнуть в хижину Бампо. Оберегая доверенную ему чужую тайну, Кожаный Чулок дает отпор наглому вторжению. Бампо привлекают к суду за «сопротивление властям». Судья Темпл, человек по натуре гуманный и искренне благодарный за спасение своей дочери Элизабет от смерти в когтях пантеры, все же вынужден, следуя законам «цивилизованного общества», приговорить Бампо к тюремному заключению, крупному штрафу и сидению в колодках у позорного столба. Законы цивилизации и нормы человечности оказываются несовместимыми.

Очень показателен и эпизод, открывающий роман «Прерия». Натти встречает караван переселенцев Бушей, не могущих найти ни воды, ни пищи для скота, ни ночлега. Бампо проводит их к месту, где в тени высоких тополей журчит ручей. Тут же в ход идут топоры, деревья падают наземь, «как если бы здесь пронесся ураган». Наутро отряд отправляется дальше, а Натти с горечью смотрит на произведенное опустошение, на ненужные, брошенные бревна, еще вчера бывшие гордыми красавцами-тополями.

Таким образом, в пенталогии художественно зафиксирована трагедия американского пионерства, ставшая результатом разлада между благородными целями первопроходцев и территориальной экспансией в условиях капитализма.

Воплощением свободной жизни и близости к природе служит в пенталогии жизнь индейцев. Рисуя ее, Купер не стремился к реалистическому изображению. Его целью было нарисовать, как он говорил, «прекрасный идеал», противостоящий стяжательству и жестокости буржуазного мира. Быт и обычаи индейцев расцвечены яркими красками, в них подчеркнуты необычные, экзотические черты, речь индейцев изобилует цветистыми метафорами и сравнениями.

Одной из важнейших сквозных тем всей пенталогии является трагическая судьба американских индейцев, гибнущих под безжалостным напором цивилизации белых захватчиков. «Поход» американской нации на запад сопровождался бесчеловечным истреблением «краснокожих», объявленных, по сути дела, вне закона. В «Зверобое» Купер рисует образы двух фронтирсменов Гарри Марча и Тома Хаттера. Первый из них с гордостью заявляет, что «убийство дикаря - подвиг», и утверждает, что краснокожие отличаются от зверей только хитростью. Второй, прознав, что в лагере индейцев остались только женщины и дети, уговаривает Марча напасть на беззащитный лагерь, чтобы раздобыть там скальпы, за которые администрация колоний выплачивает премии. Ни Хаттера, ни его напарника не смущает бесчеловечность задуманного: убийство индейцев они считают не менее достойным способом зарабатывать деньги, чем охоту.

С огромным уважением и симпатией писатель рисует образы Чингачгука, Ункаса, Твердого Сердца. Их отличают мужество, воинская доблесть, честность и верность слову, презрение к пыткам и даже самой смерти. Правда, писатель подразделяет индейские племена на «хорошие» (делавары, пауни) и «плохие» (гуроны, сиу и др.). Это связано с участием этих племен либо на стороне англичан, либо на стороне французов в длительных англо-французских военных столкновениях в XVIII в. Показательно, что даже предводители враждебных индейских племен, главные враги Кожаного Чулка и его друзей - Расщепленный Дуб («Зверобой»), Магуа («Последний из могикан»), Разящая Стрела («Следопыт»), Матори («Прерия») - изображены Купером не одной черной краской. Наряду со свирепостью и коварством эти герои наделены незаурядным умом, отвагой, энергией. Например, даже в Магуа подчеркиваются не только «злобные и свирепые черты», «фантастический взгляд василиска», но и его сила, храбрость, ораторский талант. В поражении и гибели этих персонажей есть свое мрачное, трагическое величие.

Прямым осуждением экспансии белых завоевателей звучат многие сцены в романах «Последний из могикан», «Пионеры». В первом из них Кожаный Чулок говорит: «Вы видите перед собой великого вождя, мудрого могиканина. Когда-то его предки могли преследовать оленя на огромном расстоянии. А что же достанется его потомкам?» Окончательный ответ на этот вопрос автор дает в «Пионерах», где обнищавшие и обездоленные Чингачгук и Кожаный Чулок оказываются бесправными и бесприютными. Но виной тому не груз лет. Это белые принесли с собой старость, считает Чингачгук. Ром - вот их томагавк.

Уничтожая мир индейцев, капиталистическая экспансия разрушает и мир природы. В XVIII в. переселенцам казалось, что перед ними нескончаемый простор лесов, неиссякаемый запас природных богатств, из которого можно черпать без оглядки. Фронтирсмены обращаются с природой с бездумным варварством, сводя под корень и сжигая лес, грабительски истощая почву уничтожая зверя и птицу. Один из центральных эпизодов «Пионеров» - сцена истребления голубиных стай. Этой отвратительной вакханалии убийств противостоит только Кожаный Чулок с его принципом «пользуйтесь, но не истребляйте». Но его укор «большой грех убивать зря больше того, что ты в состоянии съесть» не может остановить то, что даже судья Темпл вынужден в конце концов назвать «бессмысленным уничтожением» и «бойней».

Велика роль писателя как первооткрывателя важнейших тем литературы США. Мотив «ухода» от буржуазной цивилизации, воплощенный в судьбе Натти Бампо, станет ключевым в американском романтизме, повторившись в истории жизни Г. Торо на озере Уолден, в стремлении героев Г. Мелвилла уйти в просторы океана, в полете фантазии Э. По. Его подхватят писатели последующих литературных направлений и эпох. О бегстве на «индейскую территорию» будет мечтать Гекльберри Финн в «Приключениях Гекльберри Финна» М. Твена; на Аляску - не за золотом, за настоящей жизнью - отправятся мужественные герои Д. Лондона; хижина на опушке леса где-то далеко на западе привидится «ловцу во ржи» - Холдену Колфилду, герою романа Д. Д. Сэлинджера. Индейскую тематику разовьет в «Песни о Гайавате» Г. У. Лонгфелло. Дружба Натти и Чингачгука станет прообразом основанных на равенстве и взаимном уважении союзов людей разных цветов кожи у Мелвилла (Измаил и Квикег в «Моби Дике»), у Твена (Гек Финн и негр Джим), у многих прогрессивных писателей XX экологическая проблематика, вопросы защиты природы от неразумного вмешательства человека, впервые намеченные именно Купером, также были широко подхвачены литературой США XX столетия. © В.Н.Богословский (Главы 23, 24, 30), В.Г.Прозоров (Главы 23, 24, 25, 26, 28, 29), А.Ф.Головенченко (Глава 27), (1991) Источник: История зарубежной литературы ХIХ века / Под ред. Н.А.Соловьевой. М.: Высшая школа, 1991. 637 с. С.: 326-428 (Раздел 5); OCR & Spellcheck: SK, Aerius (ae-lib.org.ua), 2004

Этгар Алан По

В письме, которое сейчас лежит передо мной, Чарлз Диккенс, говоря о

некогда произведенном мною исследовании механизма "Барнеби Раджа", замечает:

"Между прочим, обратили ли Вы внимание, что Годвин писал "Калеба Вильямса" в

обратном порядке? Сначала он запутал своего героя в тенетах затруднений, что

составило содержание второго тома, а в первом попытался каким-нибудь

образом, объяснить происшедшее".

Я не думаю, чтобы Годвин действовал _в точности_ этим способом, да и

то, что он сам об этом рассказывает, не вполне совпадает с предположением

дабы не понять выгоду, извлекаемую из процесса, хотя бы отчасти сходного с

этим. Совершенно ясно, что всякий сюжет, достойный так называться, д_о_лжно

тщательно разработать до _развязки_, прежде нежели браться за перо. Только

ни на миг не упуская из виду развязку, мы сможем придать сюжету необходимую

последовательность или причинность и заставить события и особенно интонации

в любом пункте повествования способствовать развитию замысла.

По-моему, в общепринятом способе построения повествования имеется

коренная ошибка. Тему дает или история, или какое-то злободневное событие,

того, чтобы составить простую основу своего повествования и желая в целом

фактах или действиях, которые могут постоянно бросаться в глаза.

Я предпочитаю начинать с рассмотрения того, что называю эффектом. Ни на

миг не забывая об оригинальности - ибо предает сам себя тот, кто решает

отказаться от столь очевидного и легко достижимого средства возбудить

интерес, - я прежде всего говорю себе: "Из бесчисленных эффектов или

впечатлений, способных воздействовать на сердце, интеллект или (говоря более

общо) душу, что именно выберу я в данном случае?" Выбрав, во-первых, новый,

а во-вторых, яркий эффект, я соображаю, достижим ли он лучше средствами

фабулы или интонации - обыденной ли фабулой и необычайной интонацией,

наоборот ли, или же необычайностью и фабулы и интонации; а впоследствии ищу

окрест себя или, скорее, внутри себя такого сочетания событий и интонаций,

кои наилучшим образом способствовали бы созданию нужного эффекта.

Я часто думал, какую интересную статью мог бы написать любой литератор,

если бы он захотел, то есть если бы он смог в подробностях, шаг за шагом

проследить те процессы, при которых любое его произведение достигло

окончательной завершенности. Почему подобная статья никогда не была выдана в

свет, решительно не могу сказать, но, быть может, пробел этот в большей

Большинство литераторов, в особенности поэты, предпочитают, чтобы о них

думали, будто они сочиняют в некоем порыве высокого безумия, под

воздействием экстатической интуиции, и прямо-таки содрогнутся при одной

мысли позволить публике заглянуть за кулисы и увидеть, как сложно и грубо

работает мысль, бредущая на ощупь; увидеть, как сам автор постигает свою

цель только в последний момент; как вполне созревшие плоды фантазии с

отчаянием отвергаются ввиду невозможности их воплотить; как кропотливо

отбирают и отбрасывают; как мучительно делают вымарки и вставки - одним

словом, увидеть колеса и шестерни, механизмы для перемены декораций,

стремянки и люки, петушьи перья, румяна и мушки, которые в девяноста девяти

случаях из ста составляют реквизит литературного _лицедея_.

проследить свой путь к достижению намеченной цели, - явление отнюдь не

частое. Как правило, идеи возникают хаотично, подобным же образом их и

выполняют и забывают.

Что до меня, то я не сочувствую подобной скрытности и готов в любую

минуту без малейшего труда восстановить в памяти ход написания любого из

моих сочинений; и поскольку ценность анализа или реконструкции, мною

желаемой, совершенно не зависит от какого-либо реального или воображаемого

интереса, заключенного в самой анализируемой вещи, то с моей стороны не

будет нарушением приличий продемонстрировать modus operandi {Способ действия

(лат.).}, которым было построено какое угодно из моих собственных

произведений. Я выбираю "Ворона" как вещь, наиболее известную. Цель моя -

непреложно доказать, что ни один из моментов в его создании не может быть

отнесен на счет случайности или интуиции, что работа, ступень за ступенью,

шла к завершению с точностью и жесткою последовательностью, с какими решают

математические задачи.

Отбросим как не относящуюся к стихотворению per se {Как к таковому

(лат.).} причину или, скажем, необходимость, которая и породила вначале

намерение написать некое стихотворение, способное удовлетворить вкусы как

широкой публики, так и критики.

Итак, мы начинаем с этого намерения.

Прежде всего возникает мысль относительно объема. Если какое-либо

литературное произведение не может быть из-за своей длины прочитано за один

присест, нам надо будет примириться с необходимостью отказа от крайне

важного эффекта, рождаемого единством впечатления; ибо если придется читать

в два приема, то вмешиваются будничные дела, и всякое единство сразу гибнет.

Но так как, ceteris paribus {При прочих равных условиях (лат.).}, никакой

поэт не может позволить себе отказаться от чего-либо, способствующего его

замыслу, остается рассмотреть, есть ли _какая-нибудь_ выгода,

уравновешивающая потерю единства, с нею сопряженную. Здесь я сразу говорю:

нет. То, что мы называем большой поэмой, на самом деле представляет собою

всего лишь чередование небольших стихотворений или, иначе говоря, кратких

поэтических эффектов. Нет нужды показывать, что стихотворение является

стихотворением постольку, поскольку оно сильно волнует душу, возвышая ее; а

все сильные волнения, по необходимости физического порядка, кратковременны.

По этой причине минимум половина "Потерянного рая" в основе своей - проза,

чередование поэтических волнений с неизбежными спадами, в итоге чего целое

лишено по своей крайней длине весьма важного художественного элемента -

цельности, или единства эффекта.

В таком случае становится очевидным, что существует известный предел

объема всех литературных произведений - возможность прочитать их за один

присест - и что если для некоторого разряда прозаических сочинений, таких,

как "Робинзон Крузо" (не требующих единства), пределом этим с выгодою можно

пренебречь, то в стихах пренебрегать им никак нельзя. В этом пределе из

объема стихотворения можно вывести математическую соотнесенность с его

достоинствами; иными словами, с волнением или возвышением души, им

вызываемым; еще иными словами - со степенью истинно поэтического эффекта,

который оно способно оказать; ибо ясно, что краткостью непосредственно

определяется интенсивность задуманного эффекта; разумеется, при той

непременной оговорке, что известная степень длительности абсолютно

необходима для того, дабы вообще достичь какого-либо эффекта.

Имея в виду эти соображения, равно как и ту степень взволнованности,

которую я счел не выше вкусов публики и не ниже вкусов критики, я сразу же

решил, какой _объем_ будет наиболее подходящим для задуманного

стихотворения: около ста строк. Его окончательный объем - сто восемь строк.

Следующая мысль была о выборе впечатления или эффекта, которого

Д_о_лжно достичь_; и тут я могу заодно заметить, что в процессе писания я

постоянно имел в виду цель сделать эти стихи доступными _всем_. Я чересчур

уклонился бы от моего непосредственного предмета, если бы начал доказывать

мысль, на которой все время настаиваю и которая применительно к поэзии ни в

малейшей степени не нуждается в доказательствах, - мысль, что прекрасное -

единственная законная область поэзии. Однако скажу несколько слов, дабы

пояснить истинный смысл этого положения, ибо у некоторых из моих друзей

замечается склонность истолковывать его превратно. Наслаждение одновременно

наиболее полное, наиболее возвышающее и наиболее чистое, - по-моему, то,

которое обретают при созерцании прекрасного. И когда говорят о прекрасном,

то подразумевают не качество, как обычно предполагается, но эффект; коротко

говоря, имеют в виду то полное и чистое возвышение не сердца или интеллекта,

но _души_, о котором я упоминал и которое испытывают в итоге созерцания

"прекрасного". Я же определяю прекрасное как область поэзии просто-напросто

по очевидному закону искусства, закону, гласящему, что эффекты должны

проистекать от непосредственных причин, что цели должно достигать средствами

наиболее пригодными для ее достижения, и никто не был еще столь слаб

рассудком, дабы отрицать, что упомянутое выше особое возвышение души _легче

всего_ достигается при помощи стихов. Если цель - истина или удовлетворение

интеллекта, если цель - страсть или волнение сердца, то хотя цели эти в

известной мере и достижимы в поэзии, но с гораздо большею легкостью

достижимы они в прозе. Ведь истина требует точности, а страсть - известной

Неказистости_ (подлинно страстные натуры поймут меня), что абсолютно

враждебно тому прекрасному, которое, как я настаиваю, состоит в волнении или

возвышенном наслаждении души. Из всего сказанного здесь отнюдь не следует,

будто страсть или даже истина не могут быть привнесены в стихотворение, и

привнесены с выгодою, ибо они способны прояснить общий эффект или помочь

ему, как диссонансы в музыке, путем контраста; но истинный художник всегда

сумеет, во-первых, приглушить их и сделать подчиненными главенствующей цели,

а во-вторых, облечь их, елико возможно, в то прекрасное, что образует

атмосферу и суть стихов.

Итак, считая моей сферой _прекрасное_, следующий вопрос, которым я

задался, относился к _интонации_, наилучшим образом его выражающей, и весь

мой опыт показал мне, что интонация эта - _печальная_. Прекрасное любого

рода в высшем своем выражении неизменно трогает чувствительную душу до слез.

Следовательно, меланхолическая интонация - наиболее законная изо всех

поэтических интонаций.

Определив таким образом объем, сферу и интонацию, я решил путем

индукции найти что-нибудь острое в художественном отношении, способное

послужить мне ключевой нотой в конструкции стихотворения, какую-нибудь ось,

способную вращать все построение. Тщательно перебрав все обычные

художественные эффекты или, говоря по-театральному, _приемы_, я не мог не

заметить сразу же, что ни один прием не использовался столь универсально,

как прием _рефрена_. Универсальность его применения послужила мне

достаточным доказательством его бесспорной ценности и избавила меня от

необходимости подвергать его анализу. Однако я рассмотрел его, желая узнать,

нельзя ли его усовершенствовать, и скоро убедился, что он пребывает в

примитивном состоянии. В обычном применении рефрен или припев не только

используют, ограничиваясь лишь лирическими стихами, но и заставляют его

воздействовать лишь однообразием и звучания и смысла. Наслаждение,

доставляемое им, определяется единственно чувством тождества, повторения. Я

решил быть разнообразным и тем повысить эффект, придерживаясь в целом

однообразия в звучании и вместе с тем постоянно меняя смысл: иными словами,

я решил постоянно производить новый эффект, варьируя _применение рефрена_,

но оставляя сам рефрен в большинстве случаев неизменным.

Поскольку его применение должно постоянно варьироваться, стало ясно, что сам

рефрен должен быть краток, иначе возникли бы непреодолимые трудности при

частых смысловых вариациях какой-либо длинной фразы. Легкость вариаций,

разумеется, была бы обратно пропорциональна длине фразы. Это сразу же навело

меня на мысль, что лучшим рефреном будет одно слово.

Тогда возник вопрос, что же это за слово. Решение применить рефрен

имело своим следствием разбивку стихотворения на строфы, каждая из которых

оканчивалась бы рефреном. То, что подобное окончание для силы воздействия

должно быть звучным и способным к подчеркиванию и растягиванию, не подлежало

сомнению; все эти соображения неизбежно привели меня к долгому "о" как к

наиболее звучной гласной в комбинации с "р" как с наиболее сочетаемой

согласной.

Когда звучание рефрена было подобным образом определено, стало

необходимым выбрать слово, заключающее эти звуки, и в то же время как можно

более полно соответствующее печали, выбранной мною в качестве определяющей

интонации стихотворения. В подобных поисках было бы абсолютно невозможно

пропустить слово "nevermore" {Больше никогда (англ.).}. Да это и было первое

"nevermore". Рассуждая о трудностях, с которыми я сразу столкнулся, измышляя

достаточно правдоподобную причину его непрерывного повторения, я не мог не

заметить, что испытываю трудности единственно от исходного представления о

том, что слово это будет постоянно или монотонно произносить _человек_:

коротко говоря, я не мог не заметить, что трудности заключаются в

согласовании этой монотонности с тем, что произносящий данное слово наделен

рассудком. И тогда немедленно возникла идея о _неразумном_ существе,

способном к членораздельной речи; и весьма естественно, что прежде всего мне

представился попугай, но тотчас был вытеснен вороном, существом в равной

мере способным к членораздельной речи, но бесконечно более соответствующим

намеченной _интонации_.

К тому времени я пришел к представлению о Вороне, птице, предвещающей

зло, монотонно повторяющей единственное слово "nevermore" в конце каждой

строфы стихотворения, написанного в печальной интонации, объемом

приблизительно в сто строк. И тут, ни на миг не упуская из виду цели -

безупречности или совершенства во всех отношениях, - я спросил себя: "Изо

всех печальных предметов какой, в понятиях _всего_ человечества, _самый_

печальный?" "Смерть", - был очевидный ответ. "И когда, - спросил я, - этот

наиболее печальный изо всех предметов наиболее поэтичен?" Из того, что я уже

довольно подробно объяснял, очевиден и следующий ответ: "Когда он наиболее

тесно связан с _прекрасным_; следовательно, смерть прекрасной женщины, вне

всякого сомнения, является наиболее поэтическим предметом на свете; в равной

мере не подлежит сомнению, что лучше всего для этого предмета подходят уста

ее убитого горем возлюбленного".

Теперь мне следовало сочетать две идеи: влюбленного, оплакивающего свою

усопшую возлюбленную, и Ворона, постоянно повторяющего слово "nevermore".

Мне следовало сочетать их, не забывая о том, что я задумал с каждым разом

менять _значение_ произносимого слова; но единственный постижимый способ

добиться такого сочетания - представить себе, что Ворон говорит это слово в

ответ на вопросы, задаваемые влюбленным. И тут я сразу увидел возможность,

дающую достичь эффекта, на который я рассчитывал, то есть эффекта _смысловой

вариации_. Я увидел, что могу сделать первый вопрос, задаваемый влюбленным,

Первый вопрос, на который Ворон ответит "nevermore", - что я могу сделать

этот первый вопрос обыденным, второй - в меньшей степени, третий - еще менее

из своего первоначального безразличия печальным смыслом самого слова, его

частыми повторениями, а также сознанием зловещей репутации птицы, которая

это слово произносит, наконец пробуждаются суеверия, и он с одержимостью

задает вопросы совсем иного рода - вопросы, ответы на которые он принимает

очень близко к сердцу, - задает их наполовину из суеверия, наполовину от

того вида отчаяния, - что находит усладу в самоистязаниях; задает их не

потому, что целиком верит в пророческую или демоническую природу птицы

(которая, как подсказывает ему рассудок, просто-напросто повторяет

механически зазубренный урок), но потому, что он испытывает исступленное

наслаждение, строя вопросы таким образом, чтобы испытать, слыша _ожидаемое_

"nevermore", горе наиболее сладостное, ибо наиболее невыносимое. Увидев

предоставлявшуюся или, вернее, навязанную мне в ходе построения возможность,

я сперва мысленно определил кульминацию или заключительный вопрос - тот

вопрос, на который "nevermore" было бы окончательным ответом; тот вопрос, в

ответ на который слово "nevermore" вызвало бы наибольшее горе и отчаяние,

какие только возможно вообразить.

И можно сказать, что тут началось стихотворение - с конца, где и должны

начинаться все произведения искусства; ибо именно на этом этапе моих

предварительных размышлений я впервые коснулся пером бумаги, сочиняя

следующую строфу:

"Адский дух иль тварь земная, - повторил я, замирая, -

Ты - пророк. Во имя неба говори: превыше гор,

Там, где рай наш легендарный, - там найду ль я, благодарный,

Душу девы лучезарной, взятой богом в божий хор, -

Душу той, кого Ленорой именует божий хор?"

Каркнул ворон: "Nevermore".

Тогда я сочинил эту строфу, во-первых, для того чтобы, определив

кульминацию, мог лучше варьировать в нарастающей последовательности вопросы

влюбленного с точки зрения их серьезности и важности; и, во-вторых, чтобы

точно установить метр, ритм, длину и общее расположение строк в строфе, а

также разместить предыдущие строфы по степени напряженности таким образом,

дабы ни одна не могла бы превзойти кульминационную ритмическим эффектом.

Будь я способен в дальнейшем сочинить строфы более энергические, я без

колебаний намеренно ослабил бы их во избежание помех кульминационному

Тут кстати будет сказать несколько слов о стихотворной технике. Моей

первой целью, как обычно, была оригинальность. То, до какой степени ею

пренебрегают в стихосложении, - одна из самых необъяснимых вещей на свете.

Признавая, что _метр_ сам по себе допускает не много вариаций, нельзя не

объяснить, что возможные вариации ритмического и строфического характера

абсолютно бесконечны; и все же _на протяжении веков ни один стихотворец не

только не сделал, но, видимо, и не подумал сделать что-нибудь оригинальное_.

Дело в том, что оригинальность, если не говорить об умах, наделенных весьма

необычайным могуществом, отнюдь не является, как предполагают некоторые,

плодом порыва или интуиции. Вообще говоря, для того, чтобы ее найти, ее

надобно искать, и, хотя оригинальность - положительное достоинство из самых

высоких, для ее достижения требуется не столько изобретательность, сколько

способность тщательно и настойчиво отвергать нежелаемое.

Разумеется, я не претендую ни на какую оригинальность ни в отношении

метра, ни в отношении размера "Ворона". Первый - хорей; второй -

восьмистопный хорей с женскими и мужскими окончаниями (последние - во

второй, четвертой и пятой строках), шестая строка - четырехстопный хорей с

мужским окончанием. Говоря менее педантично, стопа, везде употребляемая

(хорей), - двусложная, с ударением на первом слоге; первая строка строфы

состоит из восьми подобных стоп; вторая - из восьми же с усечением

последнего безударного слога; третья - из восьми; четвертая - из восьми с

усечением последнего безударного слога; пятая - тоже; шестая - из четырех

стоп с усечением последнего безударного слога. Так вот, каждая из этих

строк, взятая в отдельности, употреблялась и раньше, и та оригинальность,

которою обладает "Ворон", заключается в их _сочетании, образующем строфу_;

ничего даже отдаленно напоминающего эту комбинацию ранее не было. Эффекту

оригинальности этой комбинации способствуют другие необычные и некоторые

совершенно новые эффекты, возникающие из расширенного применения принципов

рифмовки и аллитерации.

Следующий пункт, подлежавший рассмотрению, - условия встречи

влюбленного и Ворона, и прежде всего - _место действия_. В этом смысле

естественнее всего представить себе лес или поле, но мне всегда казалось,

что _замкнутость пространства_ абсолютно необходима для эффекта

изолированного эпизода; это все равно что рама для картины. Подобные границы

неоспоримо и властно концентрируют внимание и, разумеется, не должны быть

смешиваемы с простым единством места.

Тогда я решил поместить влюбленного в его комнату - в покой, освященный

для него памятью той, что часто бывала там. Я изобразил комнату богато

меблированной - единственно преследуя идеи о прекрасном как исключительной и

прямой теме поэзии, которые я выше объяснял.

Определив таким образом _место действия_, я должен был впустить в него

и птицу, и мысль о том, что она влетит через окно, была неизбежна. Сначала я

заставил влюбленного принять хлопанье птичьих крыльев о ставни за стук в

дверь - идея эта родилась от желания увеличить посредством затяжки

любопытство читателя, а также от желания ввести побочный эффект, возникающий

оттого, что влюбленный распахивает двери, видит, что все темно, и вследствие

этого начинает полупредставлять себе, что к нему постучался дух его

возлюбленной.

Я сделал ночь бурною, во-первых, для обоснования того, что Ворон ищет

пристанища, а во-вторых, для контраста с кажущейся безмятежностью внутри

Я усадил птицу на бюст Паллады, также ради контраста между мрамором и

оперением - понятно, что на мысль о бюсте _навела_ исключительно птица;

выбрал же я бюст именно _Паллады_, во-первых, как наиболее соответствующий

учености влюбленного, а во-вторых, ради звучности самого слова "Паллада".

Примерно в середине стихотворения я также воспользовался силою

контраста для того, чтобы углубить окончательное впечатление. Например,

нечто фантастическое и почти, насколько это допустимо, нелепое привносится в

первое появление Ворона:

Без поклона, смело, гордо_, он прошел легко и твердо,

Воспарил с осанкой лорда_ к верху входа моего.

В двух последующих строфах этот эффект проводится с большею

очевидностью:

Оглядев его пытливо, сквозь печаль мою тоскливо

Улыбнулся я - _так важен был и вид его_ и взор.

"Ты без рыцарского знака - смотришь рыцарем, однако,

Сын страны, где в царстве Мрака Ночь раскинула шатер!

Как зовут тебя в том царстве, где стоит Ее шатер?"

Каркнул Ворон: "Nevermore".

Изумился я сначала: слово ясно прозвучало,

Как удар - но что за имя "Никогда"? И до сих пор

Был ли смертный в мире целом, где в жилище опустелом

Над дверьми, на бюсте белом, словно призрак древних пор,

Сел бы важный, мрачный, хмурый, черный Ворон древних пор

И назвался "Nevermore"?

Обеспечив таким образом развязку, я немедленно оставляю все причудливое

и перехожу на интонацию, исполненную глубочайшей серьезности, начиная со

строфы, следующей прямо за только что процитированными:

Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово... И т. д.

С этого времени влюбленный более не шутит, более не усматривает в

облике Ворона даже ничего фантастического. Он называет его: "мрачный,

хмурый, черный Ворон древних пор", чувствует на себе его "горящий, пепелящий

душу взор". Эта смена мыслей или фантазий влюбленного имеет целью такую же

смену и у читателя - дабы привести его в нужное состояние для развязки,

которая и следует как можно более скоро.

После собственно развязки - когда Ворон прокаркал "nevermore" в ответ

на последний вопрос влюбленного - суждено ли ему встретить свою возлюбленную

в ином мире, - стихотворение в его самоочевидном аспекте, как законченное

повествование, можно счесть завершенным. Покамест все находится в пределах

объяснимого, реального. Какой-то Ворон, механически зазубривший единственное

слово "nevermore", улетает от своего хозяина и в бурную полночь пытается

проникнуть в окно, где еще горит свет, - в окно комнаты, где находится некто

погруженный наполовину в чтение, наполовину - в мечты об умершей любимой

женщине. Когда на хлопанье крыльев этот человек распахивает окно, птица

влетает внутрь и садится на самое удобное место, находящееся вне прямой

досягаемости для этого человека; того забавляет подобный случай и

причудливый облик птицы, и он спрашивает, не ожидая ответа, как ее зовут.

Ворон по своему обыкновению говорит "nevermore", и это слово находит

немедленный отзвук в скорбном сердце влюбленного, который, высказывая вслух

некоторые мысли, порожденные этим событием, снова поражен тем, что птица

повторяет "nevermore". Теперь он догадывается, в чем дело, но, движимый, как

я ранее объяснил, присущею людям жаждою самоистязания, а отчасти и

суеверием, задает птице такие вопросы, которые дадут ему всласть упиться

горем при помощи ожидаемого ответа "nevermore". Когда он предается этому

самоистязанию до предела, повествование в том, что я назвал его первым и

самоочевидным аспектом, достигает естественного завершения, не преступая

границ реального.

Но предметы, трактованные подобным образом, при каком угодно мастерстве

или нагромождении событий всегда обретают некую жесткость или сухость,

которая претит глазу художника. Всегда требуются два момента: во-первых,

известная сложность или, вернее, известная тонкость; и, во-вторых, известная

доза намека, некое подводное течение смысла, пусть неясное. Последнее в

особенности придает произведению искусства то богатство (если

воспользоваться выразительным термином из разговорной речи), которое мы

слишком часто путаем с идеалом. Именно чрезмерное прояснение намеков,

выведение темы на поверхность, вместо того чтобы оставить ее в качестве

подводного течения, и превращает в прозу (и в самую плоскую прозу) так

называемую поэзию трансценденталистов.

заключительные строки, скрытый в которых намек стал пронизывать все

предшествующее повествование. Подводное течение смысла делается ясным в

Не терзай, не рви мне сердца, прочь умчися на простор!

Каркнул Ворон: "Nevermore".

Можно заметить, что слова: "не терзай, не рви мне сердца" образуют

первую метафору в стихотворении. Они вместе с ответом "Nevermore"

располагают к поискам морали всего, о чем дотоле повествовалось. Читатель

начинает рассматривать Ворона как символ, но только в самой последней строке

самой последней строфы намерение сделать его символом _непрекращающихся и

скорбных воспоминаний_ делается ясным:

И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный черный Ворон,

Над дверьми, на белом бюсте - там сидит он до сих пор,

Злыми взорами блистая, - верно, так глядит, мечтая,

Демон; тень его густая грузно пала на ковер -

И душе из этой тени, что ложится на ковер,

Не подняться - nevermore!

Примечания

Философия творчества

1842 г. указывал, что свой широко известный роман "Калеб Вильямс" (1794)

английский писатель и философ Уильям Годвин (1756-1836) писал не совсем

обычным способом: сначала был закончен третий том, затем второй и лишь на

заключительной стадии работы - первый. Об этом рассказал сам Годвин в

предисловии к изданию книги 1832 г.

Механизма "Барнеби Раджа"... - Роман Диккенса "Барнеби Радж"

печатался весной 1841 г. частями. Познакомившись с первыми 11 главами, По

предсказал в своей рецензии дальнейшее развитие фабулы.

Глава 3

НАТТИ БАМПО - КОЖАНЫЙ ЧУЛОК

После выпавшего на долю «Шпиона» всеобщего успеха Купер решает всерьез заняться литературой и намеревается перебраться с семьей в Нью-Йорк, чтобы быть поближе к своим издателям. Вспыхнувшая летом 1822 года в городе эпидемия желтой лихорадки задержала этот переезд, и Куперы обосновались в удобном нанятом доме только осенью. По улицам Нью-Йорка еще свободно разгуливали свиньи, но этот быстро растущий город уже не без оснований претендовал на роль национального и даже международного центра. Совсем недавно, когда Джордж Вашингтон прибыл в город, чтобы вступить в должность первого президента США, в Нью-Йорке насчитывалось менее 30 тысяч жителей, в том числе примерно 2 тысячи рабов. По переписи 1820 года население уже превысило 123 тысячи человек. Нью-Йоркский порт соперничал с бостонским, в городе успешно развивалась промышленность и торговля, здесь издавалось несколько газет и журналов. Конечно, литературным и интеллектуальным центром страны по-прежнему оставался консервативный Бостон, но уже сам факт, что в Нью-Йорке поселился первый романист Америки, привлекал к городу взоры читателей всей страны.

Купер любил Нью-Йорк, он называл его «прекрасным, огромным и великодушным» городом. Он теперь был не только своим человеком в среде нью-йоркских интеллектуалов, но и центром небольшого кружка литераторов, регулярно собиравшихся в задней комнате известного в городе книжного магазина Чарльза Уайли. Купер охотно принимал участие в городских общественных мероприятиях, будь то выставка картин, скачки лошадей или торжественная встреча приехавшего из Франции генерала Лафайета. Его репортажи об этих городских событиях печатались на страницах местных газет «Пэтриот» и «Нью-Йорк Америкен». «Он излучал такую свежую надежду, такой мощный порыв и особенно такой чисто американский энтузиазм, который свидетельствовал не только о личной славе, но и о национальной чести» - так характеризовал Купера этого периода один из его знакомых.

Но за этой блестящей внешней стороной жизни ставшего известным писателя скрывалась другая - преисполненная тревог и неустроенности. К этому времени полученное после смерти отца наследство было израсходовано. Отцовские земли сначала были заложены и перезаложены, а затем резко упали в цене и были распроданы за бесценок для уплаты долгов.

Занятия литературой пока что не приносили серьезных доходов. Долги росли, кредиторы не унимались. Дело дошло до того, что осенью 1823 года нью-йоркский шериф описал за долги все домашнее имущество Куперов, и только благодаря счастливой случайности оно не было продано с молотка. Несколько лет все доходы Купера уходили на оплату долгов. Он хотел уехать в Европу, но об этом нечего было и думать, пока не рассчитается с долгами. Тем не менее он, жена и дети начинают изучать французский язык.

Финансовое положение писателя не могли поправить и европейские издания его книг, так как издатели в Европе не были связаны юридическими договорами со своими американскими коллегами. Требовалось сначала издать книги в Англии, а затем уже в Америке, где его права как американского гражданина охранялись законом. Но сделать это можно было лишь при условии, что сам он также будет проживать в Европе.

Все эти проблемы, усугублявшиеся затянувшейся ссорой с тестем, очень беспокоили Купера. Он становился раздражительным, его мучили головные боли, находили приступы меланхолии. И тем не менее он продолжал работать над новой книгой. Как известно, одна ласточка весны не делает. Так и появление первого типично американского романа Купера, несмотря на его успех, не привело к тому, чтобы другие американские писатели сразу же стали писать на сугубо американские темы на американских же материалах. Известный американский историк Генри Кэбот Лодж (1850-1924) отмечал в 1884 году в статье «Колониализм в Америке», что в первой четверти XIX века «... Первым шагом американца, вступающего на стезю литературы, было притвориться англичанином для того, чтобы получить одобрение - нет, не англичан, - своих собственных соотечественников».

Но Купер и свой новый роман создавал на типично американском материале, и в центре его были типично американские герои. Действие его нового романа происходило «в самом сердце штата Нью-Йорк», в обширном краю, «... где высокие холмы чередуются с широкими оврагами, или, как чаще пишут в географических книгах, где горы чередуются с долинами». Роман получил название «Пионеры, или У истоков Сасквеханны».

«Я объявил эту работу как «описательную историю», - сообщает Купер 29 ноября 1822 года своему английскому издателю Джону Муррею, - но, вероятно, слишком сильно ограничил себя рамками того, что я наблюдал в юности. Я понимаю, что нынешний вкус предпочитает действие и сильные переживания, и поэтому должен признать, что в этом смысле два первых тома явно страдают. Я все же надеюсь, что третий том как-то исправит положение. Если правда все еще чего-то стоит, то описанные мною картины точно соответствуют действительности, и я спокойно встречу самых придирчивых исследователей. Но оставим окончательное решение за читающей публикой, я верю, что она ошибается крайне редко».

В феврале 1823 года «Пионеры, или У истоков Сасквеханны» почти одновременно появились на книжных рынках Америки и Англии. Успех романа превзошел даже самые смелые ожидания. В США весь первый тираж - 3500 экземпляров - был распродан до полудня в первый день издания. «Это действительно что-то новое для Соединенных Штатов», - отмечала в этой связи «Найлс уикли реджистер». Американские исследователи творчества Купера предполагают, что такой ажиотаж был вызван публикацией в газетах накануне выхода отрывка из романа, содержащего сцену спасения героини от пантеры. Газеты продолжали публиковать отрывки из книги и после ее выхода и прекратили их печатать только по требованию издателя.

Как и в предыдущей книге писателя, уже самим названием романа Купер довольно точно определял и характер его действующих лиц и место действия. Пионерами в Соединенных Штатах Америки издавна называли первых поселенцев в новых районах, первооткрывателей новых земель. Действие романа происходит у истоков реки Сасквеханны, там, где она вытекает из южной части озера Отсего, то есть в местах, хорошо знакомых Куперу. Здесь стоял отчий дом, здесь прошло его детство, здесь он научился читать и писать, познал первые радости жизни. Здесь же прошли его первые годы после женитьбы. Здесь жили многие его друзья и приятели.

Конечно, все это не могло не наложить свой отпечаток на роман, тем более что описанные в нем события относятся к годам раннего детства писателя. Английский литературовед Джеймс Гроссман заметил в этой связи: «По своему настроению роман представляет собой умудренную опытом пастораль, в которой легкая насмешка над описываемым сочетается с любованием. А описание картин общего труда поселенцев отмечено не только сентиментальностью, но и хорошей долей скептицизма».

В письме английскому издателю книги Купер, как мы знаем, подчеркивал правдивость и достоверность описанных в ней событий. «Эта непреклонная приверженность к правде, - писал он в предисловии к одному из более поздних изданий романа, - необходимая часть книг об истории и о путешествиях, но она разрушает очарование искусства, ибо художественное воссоздание действительности гораздо полнее достигается изображением героев в соответствии с их общественным положением и их поступками, нежели самой тщательной приверженностью к первоисточникам».

Роман имеет подзаголовок - «Описательная история», и многие американские читателя до сих пор воспринимают этот подзаголовок буквально, полагая, что Купер описал в романе реальных людей. Утверждают, что прототипами судьи Мармадьюка Темпла и его дочери Элизабет явились не кто иной, как отец писателя судья Вильям Купер и сестра писателя Ханна. И многие действующие лица романа также якобы имели своих прототипов в реальной жизни. По мнению некоторых американских историков, это относится к Оливеру Эдвардсу - Эффингему, к шерифу Ричарду Джонсу, и к добряку слуге Бенджамену. Но, как говорила дочь писателя, сходство действующих лиц романа с реально жившими людьми было чисто общим: «В романе были представлены группы людей, а не отдельные индивидуумы».

Купер действительно писал свою книгу не как историческое произведение в строгом понимании этого жанра: он не изображал реальных лиц, не описывал существующих городов и селений. Как романиста его интересовали прежде всего человеческие взаимоотношения, он считал, что писатель - это тот, «кто вникает в заботы и страдания простых людей, чей гений снисходит до людей низких доходов, кто следует за господом богом, когда он поучает бесчувственных и жестоких, объясняя им, как глубоки наносимые ими раны и какое ужасное возмездие они могут накликать».

В мае 1822 года, то есть как раз в то время, когда Купер работал над «Пионерами», в ежеквартальном журнале «Литерари энд сайентифик репозитери энд критикел ревью» («Литературный научный сборник и критическое обозрение») были опубликованы его рецензии на «Брейс-бридж холл» Вашингтона Ирвинга и «Случай в Новой Англии» Катерины М. Сэджвик. В этих статьях Купер дает несколько советов писателям, желающим создать подлинно американские произведения. Он считал, что им следует избегать таких тем, как политика, религия, проблемы образования, а нужно сосредоточиться на «наших местных нравах, социальном и моральном влиянии, оказываемом опосредованно, на общих взаимоотношениях и на тех местных особенностях, которые-то и образуют наши отличительные черты среди людей земли». И далее он отмечал, что подобные темы «весьма редко наблюдаются в нашей литературе».

Интересная проза, продолжал он, каким бы парадоксальным ни показалось это утверждение, обращается к нашей любви к правде, но не к той простой любви к фактам, выраженной в подлинных именах и датах, а к любви высшей правды, продиктованной природой и принципами, которая и составляет первозданный закон человеческого ума... Хороший роман прежде всего адресуется к нашим моральным устоям, - к нашей совести, а также к тем добрым чувствам и добрым принципам, которые провидение заронило в нас, постоянно напоминая нам о том, что «все мы имеем одно человеческое сердце».

И, задумав роман о днях своего детства - действие «Пионеров» происходит в 1793-1794 годах, то есть когда будущему писателю было 4-5 лет, - Купер избрал местом действия дорогие его сердцу места и изобразил в романе хорошо знакомые ему человеческие типы. Однако он не стремился дать точное описание реально существующего селения и его жителей. «Хотя район Куперс-тауна описан в сценах «Пионеров», само селение - нет. Это же в общем относится и к действующим лицам, хотя, подталкиваемый воспоминаниями, автор нанес и здесь и там несколько мазков, которые заставляют многих думать, что он намеревался сделать в этом направлении больше, чем это было в действительности... Семья и личная история Мармадьюка Темпла ни в какой мере - в прямом смысле - не похожа на моего отца... В Куперстауне никогда не было ни одного дома подобного описанному в «Пионерах».

Известный исследователь жизни и творчества Купера профессор Джеймс Франклин Бирд отмечает в одном из своих исследований, что первые рецензенты «Пионеров» и друзья писателя, которые лично знали покойных отца и сестру Купера, никогда не связывали героев романа с этими хорошо знакомыми им реальными людьми. Ссылки на схожесть действующих в романе лиц с родственниками писателя стали особенно частыми в ЗО-е годы. Купер вынужден был опубликовать специальное опровержение подобных утверждений, содержащихся в вышедшей в 1839 году в Нью-Йорке книге его приятеля, английского актера Чарльза А. Муррея «Путешествия по Северной Америке в годы 1834, 1835 и 1836».

Следуя установленным для себя правилам, Купер изобразил в романе типичные обстоятельства жизни во вновь заселенных районах Америки в конце XVIII века. При этом он использовал не только личные наблюдения, но и имеющиеся исторические труды. В одном из писем 1842 года Купер отмечал, что при разработке сюжета «Пионеров» ему большую помощь оказал труд историка Роберта Прауда «История Пенсильвании в Северной Америке, со времени официального провозглашения и заселения этой провинции при первом владельце и губернаторе Уильяме Пенне в 1681 году и до периода после 1742 года», изданный в Филадельфии в 1797 году. Именно из труда Прауда почерпнул писатель саму идею взаимоотношений между семействами Эффингемов и Темплов, когда наследство одного в силу обстоятельств оказывается в руках другого.

Как известно из романа, Мармадьюк Темпл никак не злоупотребил оказанным ему полковником Эффингемом доверием. Однако в жизни было немало случаев, когда подобным доверием злоупотребляли и тем самым лишали законных наследников причитающейся им доли наследства. Имели место и случаи, когда наследники возбуждали судебные иски с требованием восстановить наследство безо всяких на то законных оснований, а только на основе слухов и сомнительных документов.

Последний пример был слишком хорошо знаком Куперу. После смерти отца ему, как и другим пяти детям судьи, в наследство досталось 50 тысяч долларов наличными деньгами и значительные наделы земли. Отметим, что вся земельная собственность покойного судьи оценивалась примерно в полмиллиона долларов. В свое время судья вместе с компаньоном Эндрю Крейгом приобрел права на 20 тысяч акров земли из наследства полковника Джорджа Крогхана. Наследники Крогхана в разное время поднимали вопрос о законности сделки и намеревались подать дело в суд. Купер знал об этом, однако в распоряжении его семьи находились подлинные документы состоявшейся сделки, и поэтому он не боялся угроз.

Интересно, что наследники Крогхана уже в наше время снова подымали вопрос о законности той давней сделки. Некий Альберт Т. Волвайлер издал в 1926 году книгу «Джордж Крогхан и движение на Запад, 1741-1782», в которой, основываясь на заявлениях наследников полковника, ставил под сомнение правомочность договора между Купером-Крейгом и Крогханом. В 1931 году покойный ныне праправнук писателя, также Джеймс Фенимор Купер, в статье в журнале исторической ассоциации штата Нью-Йорк на основе сохранившихся подлинных документов доказал всю абсурдность обвинений своего далекого предка в нечестности.

Некоторые историки американской литературы утверждают, что Куперу было известно, что наследники Крогхана ставят под сомнение законность продажи земель их предка, это якобы и послужило материалом для описания всей запутанной истории взаимоотношений между семьями Темплов и Эффингемов. Трудно оспаривать подобное утверждение, однако из свидетельств американских историков совершенно ясно, что ситуации, подобные той, что сложилась между судьей Темплом и сыном его бывшего партнера, были довольно частыми в те времена среди более-менее состоятельных людей, и Купер ничуть не погрешил против истины, когда изобразил подобную ситуацию в романе.

Действующие лица в романе легко делятся на две основные группы. С одной стороны - судья Мармадьюк Темпл, богатый владелец обширных земель, и другие новые поселенцы, опьяненные доставшейся им свободой и силой, заносчивые и самонадеянные. С другой стороны - троица тех, кого общество всего лишило. Индеец Джон Могиканин или Чингачгук, чье племя когда-то владело всеми этими земельными угодьями. Охотник Натти Бампо, который пришел в эти края раньше судьи и чьи охотничьи права нынче ограничены законом. И Оливер Эффингем, молодой незнакомец, ошибочно считающий, что именно судья лишил его законного наследства.

Сложные и подчас противоречивые взаимоотношения между этими двумя группами людей и составляют собственно канву романа и раскрывают перед читателями картину нравов американской глубинки в описываемый период. Перед нами одно из первых действий огромной и тяжелой многоактной драмы, которая значительно позднее получила название «Как был завоеван Запад».

Со страниц романа «Пионеры» перед читателями впервые предстал первопроходец, следопыт и охотник Натти Бампо, известный также под именами Кожаный Чулок, Длинный Карабин, Соколиный Глаз. Этот задиристый, грубоватый, словоохотливый семидесятилетний охотник доживает свой век на берегу озера Отсего, в черте владений местного судьи Мармадьюка Темпла. Романтическая история любви дочери судьи Элизабет и Оливера Эдвардса, юного сподвижника Кожаного Чулка, оказавшегося сыном полковника английской армии Эффингема, старого друга судьи, рассказана Купером не только с мастерским проникновением в подлинную жизнь отдаленного уголка страны, но и с точным ощущением тех реальных проблем, которые в то время волновали многих американцев. Американские литературоведы отмечали, что при работе над романом на помощь писателю «пришли патриотизм, мастерство изображения и знание человеческих характеров...», что в этом его романе «реализм видения» сопрягается с «романтическим повествованием».

Если «Шпион» был романом историческим в полном смысле этого понятия, то «Пионеры» стали романом современным, даже злободневным, ибо в нем поднимались весьма реальные для Америки тех лет проблемы - наследования земельных поместий, покорения новых земель, отношения нового поколения к тем, кто с топором и ружьем в руках прокладывал первые тропы и основывал первые поселки в еще недавно девственных лесах.

Как уже отмечалось, Купер хорошо знал людей и места, которые он описывал в новом романе. Однако американские литературоведы утверждают, что у Натти Бампо, ставшего впоследствии главным героем серии романов о Кожаном Чулке, не существовало реального прототипа. Натти Бампо - это обобщенный образ охотника и зверолова, не принимающего и не понимающего «наступления прогресса» и уходящего под его напором в глубь страны. Современные американские критики отмечали в связи с изданием в 1986 году серии романов о Кожаном Чулке, что Натти Бампо «демонстрирует ясность ума и моральную уверенность, которые достигаются только благодаря подлинной близости к природе».

Натти, наблюдая жизнь новых поселенцев, не может понять многое. Зачем, например, они жгут в очагах кленовые деревья, из сока которых производится сахар? Какой смысл в истреблении тысяч голубей? Зачем сетями вытаскивают из озера Отсего сотни фунтов нежнейшей рыбы, тем самым опустошая озеро? Эти «расточительные привычки» непонятны старому охотнику, привыкшему довольствоваться немногим и в то же время болеющему за сохранение девственной природы, понимающему и ее красоту и ее полезность для человека. Он возмущается происходящим вокруг него и в глубине души презирает всех этих людей, которые в погоне за благополучием слепо уничтожают природу, которая обеспечивает им комфортабельное существование. Но один он ничего сделать не может, кроме как с горечью заметить; «Насколько я понимаю, сила всегда права -и здесь, п на старых местах». И поэтому он стремится дальше на Запад, в новые места, туда, где еще не ступала нога человека.

Тем более что в Темплтоне его уже ничего не держит: уснул последним сном верный друг Чингачгук; нашел свое счастье и состояние Оливер, женившийся на дочери судьи Элизабет. И Натти отправляется в дальнейший путь, фактически прокладывая дорогу на Запад тем завоевателям новых земель, от кого он бежит.

Образ Натти - далеко не главный в романе. Но он привлек внимание и читателей, и критиков. Его сравнивали с известным покорителем новых земель Даниэлем Буном. Нашлись и настоящие охотники, которые заявляли, что Натти списан с них. Два старых охотника братья Натаниэль и Давид Шипманы, один из которых жил неподалеку от Куперстауна и которого Купер знал лично, заявляли, что именно они послужили прообразом Натти. Но писатель категорически отрицал это, подчеркивая, что образ Натти, как и все другие в романе, собирательный, типичный для определенной группы людей.

Американские литературоведы обращают внимание на противоречие, характерное для ранних произведений Купера. С одной стороны, его привлекало создание таких вымышленных образов, как Гарви Бёрч и Натти Бампо, а с другой стороны - верность жизненной правде и просто литературная добросовестность толкали к реалистическому описанию жизни землевладельцев Уортонов или судьи Мармадьюка Темпла. Но, как понимает сегодняшний читатель, настоящего противоречия здесь никогда не было. Ибо и Гарви Бёрч, и Натти Бампо при всей своей романтической сущности остаются реалистическими образами, представляющими определенных, реально существующих людей. И изображены они настолько реально, что многие годы не прекращался спор о том, кто из действительно существовавших людей является прототипом этих типично литературных героев.

На страницах «Пионеров» впервые появляется спившийся старый индеец Джон Могиканин, настоящее имя которого Чингачгук. Вместе со своим другом Кожаным Чулком он горюет о безвозвратно ушедших в прошлое временах, когда они вели жизнь свободных охотников на свободных землях. Образ Чингачгука - также полностью литературное творение писателя. Купер в детстве и ранней юности встречался в Куперстауне с индейцами, многие из них охотились в окрестных лесах, ловили рыбу в озере Отсего. Но у них не было своих поселений в окрестностях Куперстауна, они приходили и снова уходили в те места, где находились могилы их предков.

Когда Куперу было пять лет, в Куперстауне случилась последняя «индейская тревога». В окрестностях поселка была замечена большая группа индейцев, скрытно передвигавшаяся в неизвестном направлении. Куперстаун был приведен в боевое положение: окна и двери домов забаррикадированы, охотничьи ружья и старинные пистолеты заряжены. В напряженном ожидании прошел вечер и добрая часть ночи. Посреди ночи в поселке послышался топот лошадей и раздались выстрелы. Обеспокоенные жители с оружием в руках выбежали на улицы. Оказалось, что в поселок вернулась группа конных шерифов, выезжавшая в погоню за фальшивомонетчиками. Радость возвращения они отметили пистолетными выстрелами в воздух.

Помнил Купер и одинокого индейца, который многие годы доставлял к столу судьи свежую дичь и рыбу. На этом его личное знакомство с индейцами и заканчивалось. Поэтому он серьезно изучил все труды об индейцах и их судьбе в Соединенных Штатах.

Сам Купер не только доброжелательно относился к индейцам, но и старался по мере сил помогать им. В 1851 году индейский вождь Копуэй, принявший методистскую религию и ставший миссионером, решил издавать журнал, посвященный индейцам. Купер заинтересованно отнесся к этому начинанию. «Люди с красной кожей имеют все права, чтобы их интересы защищались, и я надеюсь, что вы сможете много сделать для их пользы», - писал он Копуэю 17 июня 1851 года.

Копуэй высоко ценил творчество Купера. «Изо всех писателей нашей любимой родины вы больше всех других по достоинству оценили попираемую расу, - сообщал писателю Копуэй. - В ваших книгах в истинном свете показаны благородные черты характера индейцев. В моих путешествиях по Англии, Шотландии, Франции и другим европейским странам меня часто спрашивали: «Правдиво ли изображает г-н Купер американских индейцев?» И я всегда с большим удовольствием отвечал одним словом: «Да!»

Чингачгук погибает во время лесного пожара, когда Натти вторично спасает от гибели дочь судьи Элизабет, на этот раз от огня.

Уже первая серьезная рецензия на роман, опубликованная в марте 1823 года в журнале «Портфолио», отмечала, что действие в романе происходит в «селении на границе продвижения европейцев, с обычными персонажами, которые предпочли примитивное существование цивилизованным жилищам», «сюжет романа глубоко связан с рождением новой нации». Вместе с тем рецензент подчеркивал, что «... Роман может быть поистине причислен к историческим. Ибо историк редко когда сумеет найти более точное и яркое описание первых поселений среди девственных лесов».

Рецензент приходил к выводу, что «сюжет романа... описан пером очевидца, которым водила рука подлинного мастера».

Хотя весьма престижное «Нортх Америкен ревью» и основные английские ежеквартальные литературные журналы не откликнулись на роман в год его издания, ни один американский роман до этого, не исключая н «Шпиона», не имел такой благоприятной прессы, как «Пионеры». Спрос на роман был так велик, что газеты считали своим долгом сообщать, когда пачки с книгами прибудут в их город. Филадельфия - 3 февраля 1823 года, Балтимор - 5 февраля, Вашингтон и Бостон - 7 февраля, и так далее.

Известно, что роман задержался выпуском частично из-за эпидемии желтой лихорадки, охватившей Нью-Йорк весной и летом 1822 года, а частично из-за неблагоприятных обстоятельств в жизни писателя. 22 июня 1822 года возвратилось в Нью-Йорк принадлежащее Куперу китобойное судно с 16 532 галлонами китового жира на борту. Необходимо было немедленно продать груз и само судно, содержать которое дальше Купер был не в состоянии. Дебиторы предъявляли судебные иски. Все это требовало личного участия Купера, отрывало его от работы над романом.

А писатель спешил закончить «Пионеров», боялся, что читатели могут забыть его имя. Старый друг Джекоб Сазерленд, которому Купер посвятил «Пионеров», зная об опасениях писателя, успокаивал его 15 марта 1822 года: «Вы настолько прочно вошли в сознание публики, что можете потратить необходимое время на написание следующего произведения без боязни, что публика вас забудет».

Читающую публику между тем беспокоило, где же давно обещанный новый роман Купера. Так, недавний выпускник Гарвардского университета Ральф Уальдо Эмерсон писал 12 ноября 1822 года своему соученику Джону Бойнтону Хиллу: «Так как Скотт двумя своими последними трудами не повторил своих собственных успехов, наш молодой романист еще более вырос в своем значении. Надеюсь ты знаешь, что «Шпион» переведен на французский и пользуется популярностью в Париже. Но о втором его детище - «У истоков Сасквеханны» - я ничего не слышу. В чем причина?»

Другой читатель из города Чарльстона (штат Южная Каролина), по прочтении романа 20 февраля 1823 года прислал его издателю Чарльзу Уайли следующее письмо: «Мои глаза на мокром месте, но я все же могу обратиться к вам с просьбой передать автору «Пионеров» мою сердечную благодарность за то удовольствие, которое он мне доставил. Эта книга - величайшая литературная честь, оказанная нашей стране». Автор письма подписался весьма своеобразно: «Любитель каждого гвоздя, вколоченного в храм славы Америки».

Действительно, своим новым романом Купер способствовал становлению и возвышению американской литературы и американской нации. Но если отдельные читатели романа полностью отдавали себе в этом отчет, то, как свидетельствует знаток этого периода профессор Джеймс Ф. Виру, «Американская критика не была подготовлена к тому, чтобы по достоинству рассмотреть такое комплексное произведение, как «Пионеры».

На первый взгляд может показаться, что «Пионеры» не были обделены вниманием американских критиков. Уже в год издания на роман появилось около двадцати рецензий и откликов в самых различных газетах и журналах страны. Откликнулись на выход романа газеты Вашингтона, Балтиморы и Нью-Йорка, такие различные журналы, как упоминавшийся нами «Портфолио», «Нешенэл гэзетт энд литерари реджистер», и ряд других. И хотя, как отмечал рецензент «Юнайтед стейтс гэзетт», роман был встречен лишь немногими «диссонансными нотами», он, по мнению самого автора, «пользовался лишь умеренным успехом». Исследователи подтверждают эту несколько пессимистическую ноту Купера, приводя данные о ходе продажи романа. Если «Шпион» со дня публикации и до начала 1825 года выдержал три издания в США и два в Англии, то «Пионеры» в этот же период издавались в обеих странах по одному разу. Причем в Англии даже в июле 1826 года издатель имел еще несколько непроданных экземпляров первого издания «Пионеров».

Некто С. Б. X. Джудах, редактор и автор пьес, опубликовал в 1823 году злобную и клеветническую стихотворную сатиру на Купера и его друзей в связи с выходом «Пионеров». Джудаха судили, признали виновным и присудили к штрафу и тюремному заключению. Но были и другие ничем не оправданные нападки на роман. Так, поэт Джеймс Гейтс Персиваль, которому Купер, кстати, оказывал содействие, писал о романе: «Я ничего не жду от тех, кто оказывает свое покровительство такой вульгарной книге, как «Пионеры». Мы легко отделались друг от друга. Они пренебрегают мной, а я презираю их».

И хотя оба этих отзыва принадлежали перу разочарованных в жизни и завистливых литераторов, не нашедших своего места в литературной среде, но претендующих на ничем не заслуженное внимание, они тем не менее отражали недовольство многих. Большая масса читателей, среди которых было немало людей литературного труда, не понимали новизны и глубины нового романа Купера. Охватывавшая страну погоня за богатством, стремление разбогатеть любыми способами накладывали свой отпечаток и на общественное мнение. Таким читателям были чужды благородные идеи романа, чистые стремления чудака Натти Бампо, и даже действия «земледельца-аристократа» Мармадьюка Темпла не находили у них ни отклика, ни одобрения. Они осуждали поднятый вокруг романа шум. Например, журнал «Минерва» опубликовал резко отрицательную рецензию на роман, в которой советовал писателю, если он снова возьмется за перо, пускать поменьше мыльных пузырей перед выходом книги - пусть она держится на плаву или тонет сама по себе. Не следует добиваться репутации через инспирированные высказывания газет».

И тем не менее, если в Европе описанные в романе сцены могли все же показаться игрой воображения, а действующие в них лица - продуктом неудержимой выдумки, то у мыслящих американцев не было ни малейшего сомнения в правдивости изображенных людей и событий. Они не раз бывали в описанном в романе поселке, купались в тех водах, по которым плыл в своем легком каноэ Джон Могиканин, наблюдали лесной пожар, подобный случившемуся в романе. «Пионеры», - отмечал в этой связи рецензент «Портфолио», - преподносят нам эти картины, изображенные с такой сочностью и яркостью, что читатель оказывается как бы в центре происходящего и лично знакомым с каждым действующим лицом».

Глубокое понимание человеческих характеров, умение правдиво изобразить их, мастерство в описании природы, чисто американский патриотизм, проявившиеся в «Шпионе», нашли свое дальнейшее развитие в новом романе Купера. Но самым крупным достижением писателя явилось создание образа старого охотника Натти Бампо - Кожаного Чулка, образа, который сделает имя писателя бессмертным. А ведь в «Пионерах» Натти отведена далеко не центральная роль, и героическая сущность его натуры становится ясной только к концу романа.

Ряд критиков отмечали истинное значение этого типично американского образа. Так, рецензент лондонского журнала «Ретроспектив ревью энд хисторикел энд антик-вариэн мэгезин» писал: «Натти проникает в наше воображение, подобно навязчивой аномалии, а покидает нас, словно мечта, удаляясь за уходящим солнцем, оставляя читателя своим другом навечно».

И тем не менее трагизм этого образа для многих оставался загадкой. Моральный кодекс Нат-ти Бампо настолько не соответствовал укоренившимся обычаям и нравам средних американцев, что они воспринимали его как чистую выдумку автора. Конечно, передовые люди своего времени, такие, как известный философ и писатель Ральф Уальдо Эмерсон или литератор Ричард Г. Дана-младший, понимали и значение романа в целом для становления национального характера, и роль в этом образа Натти Бампо. К сожалению, ни тот, ни другой не высказали свои мысли публично в момент появления «Пионеров». Но вот что писал 2 апреля 1823 года поэт Ричард Г. Дана-старший в частном письме автору романа по поводу образа Натти:

«Величественный и возвышенный, как он изображен, - это ничуть не отступление от правды. Читаем о нем в книге, пронизанной вдохновением, смотрим на эту картину и представляем себя. Но, увы, слишком немногие ощущают это вдохновение - и даже то, что содержится в другой книге, ниспосланной нам самим богом. Не получивший образования разум Натти, представший перед нами в выражениях, присущих низшим классам, в соединении с врожденным красноречием плюс его уединенная жизнь, его почтенный возраст, его простота в сочетании с деликатностью -все это создает благородное и весьма специфическое чувство восхищения, сожаления и беспокойства. Его образ создан на такой высокой ноте, что я опасался, сумеет ли эта нота быть выдержанной до конца. Но он растет в наших глазах до самой заключительной сцены, которая, вероятно, является самой лучшей, и уж, конечно, самой трогательной во всей книге. Один из моих друзей сказал об уходе Натти: «Как бы мне хотелось уйти вместе с ним».

Читатель может только догадываться, как и где провел свою юность и зрелые годы Натти. Он предстает перед нами на склоне лет, но все еще сохранивший детскую доверчивость, открытость, нежелание и неспособность понять всю глубину происходящих в жизни перемен. Душой и мыслями Натти принадлежит уходящему прошлому, но своей реальной жизнью, своими действиями он невольно прокладывает путь буржуазной цивилизации, которую сам он не может воспринять. Он - «один из первых среди тех пионеров, которые открывают в стране новые земли для своего народа». И тем величественнее и значимее становится этот простой человек. На эту особенность образа Натти указывал A. M. Горький: «Он всю жизнь бессознательно служил великому делу географического распространения материальной культуры в стране диких людей и оказался неспособным жить в условиях этой культуры, тропинки для которой он впервые открыл. Такова часто судьба многих пионеров-разведчиков, людей, которые, изучая жизнь, заходят глубже и дальше своих современников. И с этой точки зрения безграмотный Бампо является почти аллегорической фигурой, становясь в ряды тех истинных друзей человечества, чьи страдания и подвиги так богато украшают нашу жизнь».

Столкнувшись с реальностями цивилизации, на этот раз в виде «толстого кармана судьи Мармадьюка Темпла» да «кривых путей закона», потеряв своего последнего друга Чингачгука, Натти выбирает единственный приемлемый для себя путь - уход дальше на Запад. Его не прельщают ни удобства цивилизации - они органически чужды ему, ни предложения молодой четы Оливера и Элизабет провести остаток жизни безбедно вместе с ними. Но Натти, по его словам, рожден, чтобы «жить в лесной глуши».

Оливер и Элизабет от души сочувствуют обнищавшим и обездоленным могиканину и Кожаному Чулку, но не могут, не способны понять ту высшую человечность, которая движет всеми поступками Натти. И он уходит на Запад, навстречу трудностям и невзгодам, которые, по его словам, и являются «самой большой радостью, какая еще осталась у меня в жизни».

В одной из своих статей Купер отмечал, что действующий писатель, чтобы «поддерживать свою репутацию», должен или «возделывать новое поле, или же собирать более богатый урожай со старого». Сам он все время переходил на новое поле и возделывал его так, что получаемый им урожай был намного богаче того, что собирали другие с уже освоенных полей. Это относилось к «Шпиону» и в полной мере относится и к «Пионерам», и к другим романам писателя, о которых мы будем говорить дальше.

Впоследствии, когда были созданы четыре других романа пенталогии о Кожаном Чулке, критики не раз задавались вопросом: почему Купер начал свою серию с конца. Одно из объяснений заключалось в том, что в этот период жители восточноамериканских штатов, избавившиеся от угрозы индейских племен и покончившие с переселенцами-скваттерами, испытывали ностальгию по уходящим временам и нуждались в произведениях, которые бы запечатлели это уходящее навсегда прошлое. Натти Бампо и Чингачгук и явились зримым воплощением этой тоски по тем не таким уж далеким дням, когда в цене были простые человеческие достоинства - смелость, самоотверженность, доброта, стремление прийти на помощь ближнему.

Купер сумел рассмотреть возможности, скрытые в этих двух простых представителях не такого уж отдаленного американского прошлого, и сделал их героями еще четырех своих романов. При этом с каждым новым романом, за исключением «Прерии», герои становились все моложе и уходили все дальше в глубь лет и лесов. Такой порядок написания романов дал повод небезызвестному литератору Д. Г. Лоуренсу - англичанину, долгие годы прожившему в Америке, - заявить, что серия романов о Кожаном Чулке в порядке их создания является «декрещендо реальности и крещендо красоты». Оставим это красивое музыкальное утверждение на совести маститого, но далеко не бесспорного критика. Отметим лишь, что в последующих по времени написания романах серии о Натти Бампо - Кожаном Чулке реальность ничуть не уменьшается. Каждый из них создан на почве реальных фактов, отражает реальные черты описываемого периода, а все вместе они воссоздают реальную картину целой эпохи американской истории.

Чарльз Уайли, нью-йоркский издатель книг Купера, в 1823 году испытывал финансовые трудности. Чтобы помочь ему, Купер написал два небольших рассказа, которые и были изданы под названием «Истории для пятнадцатилетних» под псевдонимом Джейн Морган. Истории эти -«Воображение» и «Сердце» - типичные высокоморальные сентиментальные рассказы в духе душещипательных историй модных английских писательниц. Оба рассказа выдержаны в традициях сентиментальной прозы и не делают чести перу такого неординарного писателя, каким к этому времени уже стал Купер.

Интересы Купера в этот период не ограничивались только литературным трудом. Он вместе с издателем Чарльзом Уйали и Чарльзом Гарднером участвовал в выпуске журнала «Литерари и сайентифик репозитери», пытаясь превратить его во влиятельное ежеквартальное издание. Много времени уделял он и ежедневной газете «Пэтриот», владельцем и редактором которой был Ч. Гарднер. Он часто встречается в книжном магазине Уайли с редакторами нью-йоркских газет, финансистами, адвокатами. Несколько раз ездит в Бостон навестить своего друга морского офицера Уильяма Брэнфорда Шубрика, с которым он подружился во время службы на корабле «Оса-18». С годами их дружба крепла. Купер всегда с интересом выслушивал рассказы Шубрика о последних событиях на флоте. Он ценил ум, чувство юмора и щедрость своего друга.

Информация Прозвище

Правдивый язык

Голубь

Вислоухий

Зверобой

Соколиный (Ястребиный) глаз

Длинный карабин

Следопыт

Кожаный чулок

Вид (раса) Дата рождения Дата смерти Род занятий Семья Семья

Мать, Сестра

IMDb

Натаниэль (Натти) Бампо - литературный персонаж, главный герой историко -приключенческой пенталогии en Фенимора Купера . Впервые появляется в романе "Зверобой".

Биография

В Америке его приняло племя делаваров , которые делили свои земли с бывшим поместьем Эффингемов, а ныне принадлежали Темплам. Бампо прожил долгую жизнь в районе Великих озёр , он славился как хороший охотник и храбрый воин. Верой и правдой ему служило чудное ружьё «Оленебой» и две собаки. На первую тропу войны охотник вступил вместе со своим другом, могиканином Чингачгуком , с которым не расставался почти всю свою жизнь. Он воевал с ирокезами , гуронами и французами. Его приключения происходили на берегах Великих Озёр, и после каждого у него появлялась пара-тройка верных друзей. Он был внимательным и честным, это помогало ему выходить из всех конфликтов целым и невредимым .

Вопреки его собственным ожиданиям, он прожил очень долгую жизнь. После того, как он нашёл своего господина, майора Эффингема, который вскоре скончался, и смерти Великого Змея, он отправился на юг, подальше от «стука топоров». Хотя и там его жизнь не была спокойной, несмотря на то, что из охотника он превратился в траппера . Верный «Оленебой» всё ещё служил ему. Решив помочь парню, желавшему спасти свою невесту из плена, Натти ввязался в серьёзную борьбу с племенем Сиу и белыми поселенцами. На помощь Натти пришло племя Волков Пауни .

Натаниэль скончался осенью 1805 года, вскоре после смерти своего верного пса Гектора, в племени Пауни, где его почитали за величайшую мудрость.

Прозвища

Создание образа

Добродушный, преданный и честный охотник. Со всеми найдёт общий язык. Носит самодельные одежды из шкур животных, живёт в самодельном «вигваме ». Невежественен и необразован, но его внутренний мир богат и огромен. Он лучший стрелок границы.

Романы

Дата публикации	Время действия	Название романа	Возраст Натаниэлья Бампо	Оригинальное название
1841 год	1744 год	«Зверобой, или Первая тропа войны »	19 лет	«The Deerslayer»
1826 год	1757 год	«Последний из могикан, или Повествование о 1757 годе »	32 года	«The Last of the Mohicans»
1840 год	1759 год	«Следопыт, или На берегах Онтарио »	34 года	«The Pathfinder»
1823 год	- годы	«Пионеры, или У истоков Саскуиханны »	68-69 лет	«The Pioneers»
1827 год	- годы	«Прерия », иначе «Степи »	79-80 лет	«The Prairie»

Однако вышеуказанная датировка противоречит текстам романов.

В романе «Прерия» неоднократно указывается, что Натти Бампо больше 80 лет: «Но снега восьмидесяти семи зим своим блеском затуманили мои глаза…». Если верить этой цитате, то Натти Бампо умер в возрасте 88 лет (через год после указанных событий).

В романе «Зверобой» написано, что через пятнадцать лет Бампо и Чингачгук с сыном снова оказались на озере, где происходит действие романа: «Прошло пятнадцать лет, прежде чем Зверобою удалось снова навестить Мерцающее Зеркало… он и его верный друг Чингачгук направлялись к фортам на Мохоке, чтобы присоединиться к своим союзникам… Они посетили все памятные места, и Чингачгук показал сыну, где находился первоначально лагерь гуронов…». Следовательно, действие романа «Последний из могикан», где Ункас погибает, должно отстоять от действия романа «Зверобой» не менее чем на пятнадцать лет.

В романе «Следопыт» сержант Дунхем говорит: «Следопыту уже под сорок».

В романе «Пионеры» Кожаный Чулок говорит: «Я знаю воды Отсего вот уже сорок пять лет». Поскольку в романе ему идет шестьдесят девятый год, а действие романа «Зверобой» происходит на том же озере Отсего (причем Зверобой появляется там впервые), то на момент действия «Зверобоя» Натти должно быть 23-24 года. Однако «Пионеры» - первый роман из серии, так что далее Купер явно был вынужден изменять хронологию.

См. также

Напишите отзыв о статье "Натаниэль Бампо"

Примечания

Ссылки

• . Проверено 21 февраля 2010.
• . Проверено 21 февраля 2010.
• . Проверено 21 февраля 2010.

Эпопея о Кожаном Чулке : Морские романы: Разное: Герои:

Отрывок, характеризующий Натаниэль Бампо

Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом, как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.

На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.

«Из прочей бутафории он больше всего ценил хрустнувший сучок. Звук хрустнувшего сучка услаждал его слух, и он никогда не отказывал себе в этом удовольствии. Чуть ли не в каждой главе у Купера кто-нибудь обязательно наступит на сучок и поднимет на ноги всех бледнолицых и всех краснокожих на двести ярдов вокруг. Всякий раз, когда герой Купера подвергается смертельной опасности и полная тишина стоит четыре доллара в минуту, он обязательно наступает на предательский сучок, даже если поблизости есть сотня предметов, на которые гораздо удобнее наступить. Купера они явно не устраивают, и он требует, чтобы герой осмотрелся и нашел сучок или, на худой конец, взял его где-нибудь напрокат. Поэтому было бы правильнее назвать этот цикл романов не “Кожаный Чулок”, а “Хрустнувший Сучок”»
Марк Твен

«Воспитательное значение книг Купера - несомненно. Они на протяжении почти ста лет были любимым чтением юношества всех стран, и, читая воспоминания, например, русских революционеров, мы нередко встретим указания, что книги Купера служили для них хорошим воспитателем чувства чести, мужества, стремления к деянию»
Максим Горький

Самый, пожалуй, популярный – и уж как минимум самый любимый самим автором – литературный герой Фенимора Купера бравый охотник Натаниэль Бампо (он же Зверобой, Следопыт, Соколиный глаз, Длинный карабин и Кожаный Чулок) не мог не попасть в поле зрения кинематографистов. Всего Купер написал о Бампо пять романов (причём самыми первыми были созданы “Пионеры” – 4-я часть цикла, в которой герой представал уже в преклонном возрасте), по которым за 100 лет – именно столько исполнилось короткометражке “Leather Stocking” 27 сентября – было снято порядка 4 десятков экранизаций. Далее представлены некоторые из них.

Оуэн Мур , первым воплотивший образ Кожаного Чулка на экране - “Leather Stocking” (1909):

Версия 1920-го года с Гарри Лоррейном :

И немецкая лента того же года, в которой Бампо сыграл Эмиль Мамилок , а Чингачгука - Бела Лугоши:

Гарри Кэри (1932):

Рэндольф Скотт (1936):

Джордж Монтгомери (1950):

Джон Харт (1957):

Луис Индуни (1965):

Рольф Рёмер (1967) – впрочем, в данном случае центральным героем был, понятное дело, главный киноиндеец Европы Гойко Митич:

Хельмут Ланг е, снявшийся в двух экранизациях – фильму “Ultimul Mohican” (1968) и мини-сериалу, который можно полюбить за одно лишь название “Die Lederstrumpferzahlungen” (1969):

8-серийный “The Last of the Mohicans” (1971) с Кеннетом Ивсом :

И 5-серийный “Hawkeye, the Pathfinder” (1973) с Полом Мэсси :

Мультипликационная версия, не единожды демонстрировавшаяся на отечественном ТВ (озвучка Майка Роуда ) (1975):

Стив Форрест (1978):

В 1987-м появилось сразу две версии - ещё один мультфильм (озвучка Джона Уотерса ):

И советская экранизация, примечательная лишь тем, что в “Следопыте” свою последнюю роль сыграл Андрей Миронов – причём поскольку актёр скончался ещё до завершения работ на фильме, озвучивал его уже Алексей Неклюдов. Собственно Следопыта сыграл Андрей Жагарс (бонусы: Миронов в роли коварного французского маркиза и Евгений Евстигнеев – вождь сенеков).

1990-й год принёс ещё одну экранизацию от отечественного производителя – “Зверобой”. Главного героя сыграл Андрей Хворов :

В 1992-м году за дело взялся режиссёр, который по его собственному признанию Купера не читал, да и вообще специализировался в основном на криминальных историях. Тем не менее выстрел попал прямиком в десятку: “Last of the mohicans” Майкла Манна – не только лучшая адаптация романа Фенимора, но и один из лучших приключенческих фильмов вообще, в котором хорошо всё – и актёрская игра, и операторская работа, и завораживающая музыка. Ну а Дэниель Дей-Льюис , понятное дело, - лучший Бампо из всех возможных (смотреть также: , ):

Однако и этот фильм не поставил точку в истории – через два года был снят 23-серийный “Hawkeye” c Ли Хорсли в главной роли:

А в 1996-м ружьё Следопыта перешло к Кевину Диллону (занятно, что в одной из ролей здесь занят Рассел Минз, в версии Майкла Манна игравший Чингачгука):

И последняя на сегодняшний день версия – “The Last Of The Mohicans”, очередной мультсериал, на сей раз сделанный в Италии, о котором IMDb почему-то умалчивает:

Музыкальный постскриптум: